Дымящаяся смоль ароматного кофе, переливчатая трель клавиш и струн, городское золото суетливых и выпрямленных лучей наизнанку вывернутого первоапрельского дня.
Воспламеняюсь.
Обхватываю испепеляющим голодным взглядом высокий скалистый широкоплечий образ с атласной бархатистостью позолоченной кожи, рельефности душноватых потоков апельсинового искрящегося наслаждения.
Воспламеняюсь.
Вырываю из трепещущего обоняния мускусный аромат медовых плеч и рук, темных рек дерзких волос, сладковатой и самодержавной, абсолютной мощи. Глухо рычит одичалая тигрица на обезумевший вихрь осатанелых огоньков в жаркой и влажной глубине агатовых глаз.
Горю.
Неистовость закрученного в колючие цепи, изжаренного на огненной обессилености прищура пышного тела, охваченного лихорадкой. Святая инквизиция, репрессия, если угодно, разума и благовоспитанности, попирание серьезной сосредоточенности. По рубиновых щекам и губам, из-под шелковой ткани которых вырывается пламя, бьет, разрывая плоть, глухо стонущая весна.
Томление в агонии победоносного желания. Десяток ведер, доверху наполненных ледяной водой, не потушат новорожденный пожар сладострастности и помпезности.
Духота бессонной ночи, замученная улыбка.
За весной, гуськом, в затылок схожу с ума.