[399x605]
Помнишь, гераневая Елабуга,
ту городскую, что вечность назад
долго курила, курила, как плакала
твой разъедающий самосад.
Бога просила молитвенно, ранено,
чтобы ей дали бельё постирать.
Вы мне позвольте, Марина Ивановна,
там, где вы жили, чуть-чуть постоять.
Бабка открыла калитку зыбучую:
"Пытка под старость - незнамо за что.
Ходют и ходют - ну прямо замучили.
Дом бы продать, да не купит никто.
Помню - была она строгая, крупная.
Не подходила ей стирка белья.
Не управлялась она с самокрутками.
Я их крутила. Верёвку - не я..."
Сирые сени. Слепые. Те самые,
где оказалась пенька хороша,
где напослед леденящею Камою
губы смочить привелось из ковша.
Гвоздь, а не крюк. Он гранёный, увесистый
для хомутов и рыбацких снастей.
Здесь слишком низко, чтоб взять и повеситься.
Вот удавиться - оно попростей.
Ну а старушка, что выжила впроголодь,
Мне говорит, будто важный я гость:
"Как мне с гвоздём-то? Все смотрят и трогают...
Может, возьмёте себе этот гвоздь?"
Бабушка, я вас прошу как о милости -
только не спрашивайте опять:
"А отчего она самоубилась-то?
Вы ведь учёный... Вам легче понять..."
Бабушка, страшно мне в сенцах и в комнате.
Мне бы поплакать на вашем плече.
Есть лишь убийства на свете - запомните.
Самоубийств не бывает вообще.

Е. Евтушенко