Памяти Елены Сергеевны Галкиной

Автор Ольга Блинова


*ЕС сделала бы врезку (термин журналистики). Обозначила бы, где субъективное и где объективное – мелким шрифтом перед материалом.*

Мы говорили на одном языке -
всегда. С первой встречи.

Первая была - как случай. Я сидела с маленькой дочкой и хотела вернуться в профессию. Дважды, трижды, четырежды: поездки в Москву, маленькие публикации в в больших журналах, каждый раз предложение сотрудничать – но дочка заболевала, и стало ясно, что работать могу только здесь. Где живу.
Тогда редакция находилась на третьем этаже Белого дома. ЕС вышла со мной в коридор: чтобы говорить без сутолоки газетной.
– Да, я вас уже знаю. Читала ваш материал в посадской прессе. Приходите! Буду рада.
Ощущение встречи: все ясно без слов.
Пришла – года через два.

Потом она скажет: твои материалы для меня… как отдых.
Не помню буквально. Помню только смысл: править почти не надо, кайф от стиля, информация тоже в порядке, можно не проверять… и вписано в формат, который обсудили заранее… и вместо звонков от тех, про кого неправильно написали, будет другое: благодарный объект приедет в редакцию – или позвонит, а если не объект очерка или информации, то просто читатель – это было.
Она была – профи. Высшего калибра. Недаром быть могла поочередно: журналистом, завотделом промышленности (не слабо для филолога), ответсекретарем, снова редактором – и снова главным. В течение нашего общения – главным в «Зеркале». Потом ее снова позвали во «Вперед».
Этот момент хорошо помню. Только что сдала материал. Обессиленно (всегда ночь перед этим не сплю) поехала домой. Дальше – звонок ЕС:
- А ты знаешь, что вышло, когда ты ушла? Упало со стены зеркало.
И мы обе захохотали в телефонную трубку.
Еше бы. Неделю назад – мы снова вышли из редакции поговорить – она убеждала меня сдаться на условия нашего держателя газеты, написать эту серию очерков из зала суда: ну что тебе стоит? Я отвечала: простите, чернуху гнать не буду.
А потом, тоже прежде чем упало зеркало, она сказала: меня приглашают во «Вперед». Редактором.
Помню ее лицо в тот момент. Она уже была там, и ушла… и ее снова туда зовут: нет альтернативы.

Еще бы. Шли девяностые. Спонсор нашей газеты, случайный в этом деле человек, все же сперва понимал: будет ЕС – будет газета.
И была. Альтернативная. То есть – глоток свободы.
Для меня это было единственное в жизни профессиональное счастье. Благодаря ЕС.
Она собрала людей…
Был Николай Соловьев. На грани фотокора и фотохудожника. Был Владимир Жеглов – чисто зарисовки – но так никто не напишет. Был Дима Кошелев – о природе никто так не напишет. Был Олег Федотов, верстка на грани искусства – ЕС с гордостью говорила, что украла его у других – переманила. Обо всех не напишешь, простите, мои тогдашние коллеги… Была еще и Марина Муравьева, секретарь редакции: красавица и книгочей, и она была всегда в курсе: дела, а не сплетен, и хотелось идти на работу, зная, что там на телефоне сидит Марина, а кто ее нашел? – да конечно ЕС.
И – какая была атмосфера в коллективе! Мы все были рады видеть друг друга. Такое в газете не бывает – или редко.
Это сделала она. Как?
Как в одной небольшой редакции можно было собрать людей с параллельными функциями? Верстка: Олег, но и Дима. Фото: Коля Соловьев, но и Кривенко. Бытовые зарисовки с юмором: Жеглов и я… Очерки: Ира Никитина и я. И никто не ссорился и ничего не делил.
Благодаря ей.

Мы же были очень разные. Бывали споры. О философии, литературе, политике. И каждый раз одной репликой она могла внести: юмор, а значит, почти согласие. Эрудиции была немереной. Философия. Живопись. Музыка. Литература – вплоть до последнего десятилетия. Не знаю, когда она успевала читать. Наверное, перед сном.
Однажды я восхитилась ее материалом о выставке местного художника. Репортажем не назовешь – настолько глубока и оригинальна была аналитика.
Она, с полуулыбкой:
- Представь: мне сказали, что я это списала у искусствоведа такого-то.
Каждый комплимент она парировала примерно так.
Она не любила комплиментов. Отмахивалась: не говори ерунды. За этим стояло многое. Уже не узнаем.
Сидим рядом на затянувшемся собрании. Чтобы не мешать оратору, пишу ей записку:
- ЕС, как назвать одним словом человека, который жить не дает? (в скобках указываю двоих – из ее жизни и из моей).
Ответ на записке, мгновенно:
- Кровопивец!
Она знала и спустя много времени помнила: у кого что и как. Не только личную ситуацию – даже имена.
Она была: дипломатом, жизнь научила. Она была всеобщей мамой – даже ровесникам.
Она была женщиной с большой буквы.
Редакция меняла место пребыванья. На моей памяти: комната в ДК Гагарина, общага киноколледжа, тогда кинотехникума… Дважды Белый дом, клуб «Родник», Звездочка, Рабочий поселок –
и всегда замечательно было ее рабочее место. Кругом цветы. Керамика.
Стиль – вот что она вокруг умела создать.
И – полный порядок в бумагах.


Еще момент… она звонила всегда неожиданно. Потому что редко и только по делу.
- Приезжай в редакцию. Немедленно.
- Есть!
Это было как «свистать всех наверх». Приехали все. Надо было обработать интервью главы города – каждый газетчик знает, что устное интервью надо обработать… и завтра в номер.
Сидит ЕС в стадии ступора – но надо ж было видеть первоначальную диктофонную запись! Раздает нам всем по фрагменту. Делаю свой быстро. Сижу, развлекаюсь, выписываю перлы. Тут ЕС, уже в стадии торможения:
- Я не знаю, что делать с этим абзацем. Я с ним уже полчаса сижу.
- Дайте мне… ЕС, этот абзац можно без всякого ущерба для содержания просто выкинуть. Вы просто устали.
На секунду ошеломленный взгляд – и совместный хохот.


Еще звонок. В тот же период. Я не включалась сразу, потому что не узнавала сразу:
- Привет! –чей-то знакомый молодой голос.
- Привет… ой, это Вы, извините.
- Оля! Таня хочет уйти из редакции. А она нам нужна. Может, ты ее уговоришь?
Бросаю все и еду уговаривать.
Понимаю, что бесполезно. Но – ЕС! Она хочет, чтобы дело жило. А Таня, при всей ее трудной натуре, идеи имеет… да и писать умеет.
Дело чтобы жило…
Для нее это было главное.
Еще, из той же поры.
Случилась дикая жара. Не такая, как последний смог, но все же. Жить и тем более работать было нельзя нигде. Я тогда сделала первую часть большого очерка, предполагались еще две. Ни одна редакция не будет делать продолжения, пока не получит весь текст.
У ЕС тогда тоже кончились силы. Они с Николаем Кривенко приехали на Ферму, на озеро. Прямо с работы. Кликнули заодно меня.
На берегу я сказала:
- ЕС, я не уверена, что смогу это сделать.
Ее спокойный ответ:
- Я знаю, ты меня не подведешь.
…помню, как дописывала этот очерк. В ту жару. То писала в ванне без воды, лишь бы прохлада… то в тени дома на даче моих друзей… но дописала. Этот очерк стал вершиной моей журналисткой практики.
Благодаря ей.
Ей не надо было читать Карнеги – как ладить с людьми. Ей было это дано, но… думаю, она прошла большую школу самовоспитания.
Иначе почему висел лозунг над ее столом в редакции:
«Никто тебе не друг, никто тебе не враг, а каждый тебе учитель».
Потом встретила эти слова где-то в потоке своего чтения… у знаменитого автора….
Она бы помнила, где. Информация, разложенная по полкам – входила в ее профессию. Сейчас никто уже этим не владеет. Или почти никто.
Ее звонок:
- Шла с работы, хотела фильм Тарковского купить. Мальчик мне говорит: а это кто? Я сказала: если вы не знаете, кто Тарковский… Вам не надо здесь работать.
Мой печальный ответ:
- А откуда он это может уже знать? Такой же мальчик меня спросил на днях: кто такой Окуджава?
Она хотела быть – и была – в каждом наступающем периоде времени. Но простить времени утрату знаний…

Один и тот же в разные времена диалог по телефону:
- У тебя сейчас что-то есть для газеты?
- Нну… пока нет. Ннадо подумать… Отзвоню через полчаса.
И, через десять минут:
- Есть! Завтра пришлю!
-Ты же сказала, что нет?
- Завтра будет. Уже есть, только набрать и прислать, подтвердите полученье!
И – радость. Стимул есть – ЕС ждет! «Твои материалы для меня – отдых».
Конечно, за эти минуты происходила большая работа. Мгновенная мобилизация! Звонки, записные книжки, да мало ли что!
Она была литератор. Зачем нужны были ей в том «Зеркале» Владимир Жеглов и я?
А для стиля. Литературного.
Который начал уходить уже тогда.
Продержался какое-то время –
благодаря ей.
В маленькой газете. Прожившей недолго. Сперва в малом формате, потом…
Потом наш держатель нанял отставного журналюгу-алкоголика и дал задание интеллигенцию известь на корню.
ЕС рассказывала об этом эпизоде с юмором:
- Конец рабочего дня. Приходит этот бедный мальчик, очень пьяный, с ротвейлером на поводке, а собаке-то каково… Говорит:
- Рона, видишь эту тетю? Она бя-яка!
Ротвейлерша Рона молчит, проблем не хочет и считать бякой не хочет никого тоже.
Понятно было: газета в том виде, как была, кончается. Потом упадет зеркало и мы будем хохотать в трубку. Что предвидели и не поссорились.
Таких было много, кому она не дала пропасть, с их стилем и эрудицией, не зря же она в каждой своей редакции была редактором приложений: краеведческих, литературных, клерикальных. Не зря все это совмещала - и не давала ссориться.
Сказать при ней нелицеприятное о коллеге по редакции было невозможно. Сразу вставала на защиту. Этому я была свидетель не раз.
Миротворчество – одно из самых трудных поприщ. У нее получалось. Какой ценой – мы уже не узнаем.

Когда у меня вышла книга:
- Твои стихи читаю – плачу. Чтобы успокоиться, читаю твою прозу – и улыбка.
Какая у нее была улыбка!

Еще из прошлого: сидим на редакционной тусовке. Уже стихи читаем. Читает она. Мы: а э т о чьи?
Она, опустив ресницы:
- Мои.

…Сдала материал. Как всегда, перед тем, как ставить в полосу, звонит ЕС:
- А знаешь, на каком месте твоего материала я заплакала?
- ?
- Не знаете вы все меня. Когда твой попутчик в поезде сказал: а хотите, я Вам стихи почитаю?

«Не знаете вы все меня»…
…Знаю, что в моменты физической боли она про себя читала стихи. Это может только тот, кто многое помнит наизусть.
Здоровье сдавало постепенно. Было, когда я ездила на велосипеде каждый день на Углич делать ей массаж. Был очередной кризис... Помню: лучезарная улыбка после массажа:
- Это ощущение… ну как после любви.
Сколько ей тогда было? Может, как мне сейчас.

Никто не знает конечной даты.
Она говорила мне по телефону не раз в последние годы: вот будет отпуск, мы с тобой отойдем от редакции на двести метров, сядем на скамейке и поговорим.
Не будет больше ни скамейки, ни отпуска. Ни отпуска, ни скамейки.
Чтобы договорить.
На этом бы закончить. Но…

Помню ее упрек:
- Ты всегда на обочине дороги. Всегда вне всех.
Еще бы. Я бы не выдержала того, что она.
Ежесекундные звонки в редакцию. Каждый второй или первый – негатив. Визиты графоманов. Недовольство сверху. Разборки внутри – речь уже о другой газете, о типичном, ибо наше тогдашнее «Зеркало» типичным не было.
Однажды сидели в ее кабинете, принеся материал, с художником-соавтором - его рисунки, мой текст – и вошла коллега-журналист, наговорила с пылу-жару. ЕС выслушала и ответила – как всегда спокойно, а когда та вышла - почти взвыла: вот сидят люди, понимают друг друга без слов, а тут…
Ей было очень трудно.
Но она понимала: вот эта сделает, за что не возьмутся другие. Мгновенно, завтра. Закон газеты, ремесла – это надо сейчас.
…Она же была гуманитарий. Чистейшей пробы. По сути своей. Любила жизнь в самом высшем ее проявленье: картины, книги, архитектуру старинных городов – иначе почему вся редакция туда ездила то и дело по выходным…
Но пошла по этой дороге. Журналистской.
Помню, как она остановилась на фразе из моего материала: «…променяв книги на людей»…

«Не знаете вы все меня»…

Помню – уже сказала – работа с ней была единственным счастьем в моей профессии. У кого из нас был замечательный редактор?
Спорить можно было только об одном: запятой или тире, авангардном переносе со строки на строку – с этим она соглашалась. Но когда говорила: вот тут у тебя фраза… я сразу понимала, один в один, какая – то есть убери и не греши.
Сидим над моим материалом – последним при ней. Пером по тексту:
- Вот тут ты согласна?
- Нет… то есть:
Да!

Уже написав все это, нашла в своих архивах единственную запись о ней. Синхронную.
…ЕС в предчувствии отпуска. Всего лишь двухнедельного, как всегда. В лице мечта.
- Я наконец займусь творчеством.
(Во мне сразу буря размышлений на этот счет, но – нет, непредсказуемо):
- Я сделаю плед. Из старых шерстяных платьев. Выбросить не могу, носиться они тоже уже не могут.
Из кусочков. Я их сложу, эти кусочки. И сделаю плед. Подкладку к нему… муж пускай прошьет на машинке, я с техникой не в ладу…
…и это про меня…
- Не помню, когда брала в руки спицы.
(А я помню, как она долго вязала очень красивый джемпер, он ей очень шел.)
- Хочу сделать плед. Я его вижу. Он будет надолго. Он будет греть. Он будет красивый. Все эти платья – сине-зелено-морские.
(Моя любимая палитра...)

И, почти без перехода, она заговорила о неземном.
Что в Тибете обнаружили пирамиды… построены по тому же принципу, что в Мексике и в Египте. Способом неземным. С помощью космической энергии построены богами.
Что какой-то японец семидесяти двух лет, величайший изобретатель, (компьютерную дискету в двадцать лет изобрел) – сейчас уже строит что-то вот на этой энергии.
Человечество, - продолжала она, - должно понять, как использовать эту энергию, и тогда не понадобится нефти, газа и атома. А если не поймет, его не будет, или оно вернется к первобытности, и все начнется сначала. Потому что цивилизация, если не нашла высшего выхода из своих проблем – боги ее уничтожат. Она себя не оправдала.
Я научилась, - говорила ЕС. , - находить для себя эту энергию. Помнишь время, когда мы уже не могли работать с нашим спонсором? Я тоже понимала, что не могу больше с ним работать, и каждый день, каждую ночь молилась, чтобы мне показали просвет в этом туннеле.
И тогда мне предложили выход.

…Может, об этом она и хотела мне тогда сказать на скамейке, отойдя на двести метров от редакции.