Дождь. Безумная пляска капель на деревянных карнизах домов, стук, надоедающий уже через несколько минут. Он всё быстрее и быстрее стучал по тёмным волосам, выбивая затейливую мелодию, которая постоянно трепала непослушные пряди. Он шёл. И не шёл, одновременно, потому что ноги то и дело подкашивались, и только звериное чувство равновесия не позволяло рухнуть лицом в серые лужи. Нет, уже чёрные – серыми они были в тот момент, когда и справа и слева зияли болота. Тогда, кажется, даже светило падающее в небытие солнце. Тогда великолепно играли лучи в дожде, который только-только начинал медленно капать. Но то – было тогда, пару часов назад, когда ноги ещё твёрдо держали на себе измученное дорогой тело. Тогда сознание ещё не было одним щупальцем, которое сейчас, сквозь дождь и стены, тянулось в сторону центра города. Оно тянулось не просто к кому-то, оно тянулось к белому порошку, который глаза не видели уже несколько дней. От которого этот недочеловек с гитарой на спине и руками в карманах, в берцах и грязной, некогда болотного цвета футболке, был так сильно зависим.

Когда впереди замаячила единственная буква, которая показалась такой родной и любимой, он, Циркач, направился в сторону одинокой буквы, горящей алым цветом. Одинокий охранник вкупе с брюзгливой старушкой-кассиршей, которая в ответ на протянутую мелочь из глубин штанов отдала посетителю билетик, слегка удивлённо и непомерно враждебно смотрели на Сантано. Да, грех на него было смотреть – человек, который находился в совершенно не свойственном этому дню, а точнее ночи, состоянии и одежде. Однако, видеть чёрный чехол с затейливым белым рисунком, который полз от грифа к струнам. Человек аккуратно прошёл между турникетов, постаравшись не задеть гитарой ни одного угла, и спустился по лестнице к рельсам. Снял с плеч чехол, он пристроился рядом с одной из колонн, так, что бы как можно меньше вызывать агрессивных чувств у выходящих людей. Глаза сонно закрывались, но больше, чем спать, хотелось вкусить очередного запретного плода – голова мелко болела, и сознание уже отключалось, когда пришёл поезд. Воздушная подушка, которую он вытолкнул из тоннеля, хорошенько встревожила Сантано. Он вздрогнул, кое-как поднялся, пока поезд аккуратно вставал рядом с платформой, и шагнул в призывно открытые двери, из которых хлынул, как ему тогда показалось, такой яркий свет, мгновенно озаривший сознание и выхвативший из тёмной и падшей души, обрывки воспоминаний.

Белый пух, горячий ветер...
— Спишь?
— Скажи, зачем мы здесь?
— По секрету?
— По секрету.
— Спички есть?
— Конечно, есть.
— Чиркни спичкой, станет ясно:
мы пришли...
— Не надо вслух!
— ...чтобы вспыхнуть и погаснуть,
словно тополиный пух.
— Что ты! Тише! Будет вечер,
чай, пирог, луна в окне,
чашку в руки, плед на плечи...
— Вечер — твой, а вечность — мне?
— Вечер — наш, а вечность — к черту…

Он сел в седьмой, кажется, вагон, в полудрёме, не заметив девушку, которая то ли выходила, то ли просто стояла рядом с перилами у дверей. Рассеянно извинившись, Циркач юркнул в сторону углового сиденья, аккуратно ставя перед собой чехол с гитарой и полу-прикрытыми глазами наблюдая за столь редкими пассажирами в метро. Сейчас ему было плевать, куда ехать и что вообще делать. Он просто сидел, чуть-чуть улыбаясь, подобно сумасшедшему, слегка запрокинув голову, отчего мокрые волосы залепили глаза. Приоткрытый рот, общая расслабленность всего тела. Он не ел вот уже пару дней, исхудал и теперь готов был за кусочек мяса, настоящего, дикого и живого мяса, продать Родину. Но никогда – душу. Слишком ценное для него это понятие. И слишком расплывчатое. Он забывался. Так, как каждый вечер, то лёжа на голых досках, то вообще – на голой земле, прижимая гитару к себе и, словно утопающий за буёк, державший в руке ремешки и крепления этого простого и приятного вещества, именуемого прорезиненной тканью. Совсем чуть-чуть, но она не промокала. Она была самой дорогой для него. Нет, не вещью, она была для него живой. Такой, каким он не станет никогда.

И всё же интересно – почему этот человек в высоких ботинках-берцах не мог превратиться в свою истинную форму? От него даже пахло по-другому, слегка мокрой псиной, слегка – безумием. И то, что в какой-то момент, проходя в дверях поезда, он почуял кого-то родного, остался за незыблемой чертой разума. Потом. Всё потом. Сейчас ему надо отдохнуть. Сейчас ему нужен маленький пакетик с белым порошком.

Поезд тронулся, предварительно закрыв двери, и, набирая обороты, поехал по своим делам. До Циркача, который сейчас находился на одном из его сидений, машинисту было, честно говоря, наплевать. Ну бомж, и бомж – что, первый раз видим, что ли?

— Чиркни спичкой.
— Ты опять?
— Проще быть живым, чем мертвым,
проще плакать, чем молчать.
Вдох. Как граппа ветер крепок.
— Я почти исчез, а ты?
Самый сладкий, напоследок,
выдох — время жечь мосты.