Ходить в храм по воскресным утрам для меня уже стало традицией. Особенно тянуло туда на следующий день после свадьбы… Уже на выходе из церкви я встретил счастливого голландского супруга в сопровождении Наташи. На обратном пути меня кто-то окликнул: сзади на «расстоянии голосового контакта» следовал… Титомир.

Вскоре мы с Андреем обосновались в «случайном» баре, и уже очень скоро я уловил, что какая-то неосознанная мысль не оставляет меня. Я просто чувствовал нечто, и это нечто не давало мне покоя, а Титомир лишь актуализировал этот дискомфорт, вызванный ноющим осознанием неправдоподобия всего происходящего.

Я уже понял, что в истории с Титомиром – от знакомства с ним до его последних звонков в общежитие – что-то не так, алогичность пронизывала все факты, связанные с бывшим офицером. «Или действующим?» Вернее, во всех фактах просматривалась какая-то неведомая мне логика, какой-то таинственный алгоритм и скрытая мотивация. Я начинал понимать, что предо мною – враг.

Решение пришло неожиданно и немало подивило меня самого: я, скорее по наитию, чем осознанно, выпалил:

– Андрей… а ты… мог бы… «завалить» человека? – Я деланно волновался, и такое «спонтанное» запинание лишь подчёркивало охватившее меня «нешуточное волнение».

Я смотрел на себя как бы со стороны и лишь диву давался открывшимся во мне актёрским способностям. Глаза моего собеседника неистово блеснули, он весь подобрался, напрягшись, а затем, помедлив мгновенье, ответил. Но для обострённого сознания этого мгновенья оказалось достаточно. Он ответил – «залпом»:

– Запросто!

– Сколько? Я имею в виду – сколько стоит?

– Штуку! – тоже «залпом».

– А если… – я снова выдержал паузу, как бы колеблясь – если… «завалить» военного?

Я задал вопрос с такими интонациями, что мой собеседник сразу же понял: речь идёт о моём сопернике. Я интересовался ценами на специфические «услуги» Титомира, торговался. Офицер Андрей принял игру. Титомир ответил, что военного «завалить» стоит дороже, а именно: полторы тысячи. Дабы поддержать иллюзию подлинности происходящего, я предложил встретиться через две недели: дескать, мне надо подумать…

* * *

Когда через неделю я позвонил Морозову, казалось, он обрадовался. Всё это время, как тени грешников в Аиде, я бесцельно бродил по городу, избегая встреч со знакомыми и друзьями. Всё думал, думал, думал, анализируя ситуации, мотивы, причины, цели, поведение, высказывания, странности, несоответствия. Начался процесс кристаллизации в осмысленное целое безликой массы разрозненных событий, фактов, слов, жестов, мимики, интонаций, оговорок, высказываний, обрывков фраз, встреч случайных и неслучайных. Эта масса, подобно мантии земного ядра, медленно циркулировала в воспалённом мозгу, ворочаясь, словно гигантское неповоротливое существо.

Я позвонил Морозову, так как наконец осознал: он – по ту сторону баррикады. Мой друг – предатель, считающий, что я воспринимаю собственную драму в качестве таковой лишь по недомыслию, в силу наличия у меня фиктивных ценностей: «Какие такие чувства могут быть на закате двадцатого века? Это что ещё за дичь такая?!»

Мы с Морозовым пошли в тот же бар, где недавно нас с ним находил Титомир, уселись за столик, и я вдруг перенёсся в те далёкие времена, когда мы были просто студентами. Моментально забылись все «прозрения» и недоверие к другу, я снова видел перед собой человека, способного внимать, сочувствовать и понимать. Обращение к наболевшему произошло спонтанно:

– Вова! Этого не должно было произойти! – мной не называлось событие, оно подразумевалось само собой. – Я, кажется, понимаю тех мужчин, которые заключали договор с дьяволом о продаже души… Помнишь, на русском севере нашли…

Моё сознание извлекло из тайников памяти научный факт, с которым нас, ещё первокурсников, познакомили на каком-то вводном спецкурсе. Речь шла о найденных где-то в Новгородской области берестяных грамотах. Их раскопали на месте какой-то давным-давно изменившей русло водной артерии, в своё время дававшей жизнь водяной мельнице. Это были тексты, адресованные князю тьмы, тексты с «коммерческим предложением» – с уведомлением о продаже получателю своей бессмертной души. В народе в то время жила убеждённость, что в пруду, в «омуте», обитает нечистая сила, «черти водятся». Вот туда-то, в мутные глубины мельничного водоёма и бросали берестяные письма, писанные собственной кровью, православные христиане. Подавляющее большинство документов представляли собой отчаянный вопль безответно влюблённых. Почти все сто процентов таких просьб к духам злобы поднебесной с предложением забрать душу в обмен на возможность краткого, на протяжении земного существования, времени быть с любимым, исходили… от лиц мужского пола…

Морозов молча слушал, почему-то избегая моего взгляда, без пояснений поняв меня. То, что он только что услышал, говорил человек, не единожды заявлявший о своей вере в Господа, поэтому, не удержавшись, он сказал больше, чем можно было:

– Подожди немного… Через полгода они разведутся…

Я снова смотрел на друга во все глаза. Фраза вернула меня на бренную землю, и я будто пробудился, вспомнив всё, к чему пришёл накануне. Мгновенная мысль, что передо мной враг, произвела своё не менее мгновенное действие: процесс психической перегруппировки занял очень немного времени. Я понизил голос до полушёпота: это создавало атмосферу доверительности, у собеседника возникала иллюзия достоверности мотива, движущего мною, и заключавшегося в желании поведать некую тайну. Морозов даже заговорщицки наклонился ко мне.

– А ты знаешь, дружище… – я выдержал интригующую паузу. – Я ведь не сидел сложа рук… Человеку, которого мы с тобой видели здесь неделю назад… Так вот: я ему «заказал» своего соперника…

Отпрянув от неожиданности, Морозов молча уставился на меня. Я слышал, как под его черепной коробкой надрывно воет невидимый моторчик, приводя в движение шарики, шестерёнки, ролики и втулки.

Тут чья-то тень накрыла меня, и я рефлекторно отвёл взгляд от друга, дабы выяснить происхождение «затмения»: мимо нашего стола гуськом, в затылок друг другу, проследовала группа молодых людей, пробиравшихся за соседний столик. В другое время я бы обомлел, удивился, поразился. Но только не сейчас: лишь пожал плечами, да и то мысленно. К соседнему столику пробирался… начпрод. Да, это был «Сократ», «второй» – молодой человек, который в мае-июне следил за мной на пару с коротышкой-аграрием. Всё то же самодовольное лицо с покатым сократовским лбом, сильно облысевшая голова и слащавая улыбочка женского угодника.

Я сделал вид, что ничего особенного не произошло. Начпрод и двое его друзей сели за соседний столик, хотя остальные столы в просторном кафе были пусты. Я поделился результатом наблюдений с другом:

– А знаешь ли ты, Вова, – произнёс я бесцветным голосом, выдававшим якобы охватившую меня сильнейшую апатию и слабость, – вот он, начпрод, вернее, замначпрода – так ты его назвал, если помнишь… Вот он, по фантастическому стечению обстоятельств, сидит за соседним столиком, пьёт себе пиво и в ус не дует. Вот его-то я и «заказал»… Это ему осталось уже совсем немного…

Вова не выдержал и решился посмотреть на отмеченный мною объект. Начпрод сидел к нему в профиль, но находился прямо за спиной, поэтому Морозову даже пришлось привстать со стула. Разведчик изучал соседа лишь долю секунды, и тут же отвернулся с непроницаемым видом, напрочь забыв о «Сократе»:

– Так что ты… рассказывал?

– Так вот… Киллер запросил сначала «штуку», но, узнав, что «объект» – военнослужащий, поднял планку до полутора…

Я старался не выдать внутреннего торжества, охватывавшего меня всё больше при виде того, как у Морозова по мере продвижения вглубь незатейливого сюжета вытягивается лицо. Мной добавлялись всё новые и новые детали, хотя их ресурс быстро иссяк: я не был «в теме». Наконец, когда весь мыслимый запас подробностей был исчерпан, друг не выдержал. Он спросил взволнованно:

– А во время разговора ты не заметил неподалёку какую-либо машину?

Я сделал вид, что усиленно припоминаю.

– А не выстраивал ли мужик разговор таким образом, чтобы ты повторил «заказ»?

Ответ на оба вопроса был отрицательным: у меня недоставало фантазии придумывать правдоподобные штрихи к портрету «заказа». Вова, даже не допив пиво – бокал так и остался наполовину заполненным, – вдруг куда-то заспешил: он был озабочен чем-то, и я догадывался чем. Уже отойдя на метров десять, Морозов повернулся и крикнул:

– Перезвони мне через два дня! – И удалился. В прямом и в переносном смысле (см. фото: http://h.ua/story/157509/).

Я не позвонил ему ни через два дня, ни через пять, ни через десять…

* * *

Начался сентябрь, приближалась конференция по евроведению. В один из понедельников для обсуждения грядущего мероприятия я зашёл к голландцу, и неожиданно нашёл его мертвенно-бледным и осунувшимся. Такой разительной перемены в облике друга я не наблюдал ещё ни разу: что-то стряслось. Профессор нервно ходил по комнате, как запертый в клетку зверь, а его супруга, картинно уронив голову на руки, покоящиеся на столешнице… безутешно рыдала. Позиция, которую та занимала, была безупречной: плачущая навзрыд «Наташья» оккупировала зал, который совершенно невозможно было миновать при самом незначительном передвижении по квартире. В какой бы точке ни находился Шарел, он при всём желании не мог спрятаться от истеричного плача благоверной. Этот эмоциональный «огонь» опытный психолог вела с места, которое в военном деле принято называть «господствующая высота», и почти обезумевший голландец нигде не мог укрыться от агонии и конвульсий любимого человека, бьющих на поражение, как кинжальные очереди вражеских пулемётов.

Экзекуция длилась не первый день, и процесс, так увлёкший новоиспечённую супругу, уже успел оставить на физиономии Шарела следы в виде кругов под глазами, глубоких морщин и болезненной бледности кожи. О таком состоянии принято говорить: «на нём лица нет». Это означало, что весь минувший уик-энд голландская спутница посвятила единственному занятию – плачу: так поступают правоохранители, арестовывая жертву в пятницу и держа в камере до утра понедельника – для сговорчивости.

«Лицо голландской национальности» искренне ничего не понимало: его ненаглядная, ещё недавно счастливая, жизнерадостная и нежная, трансформировалась, как персонаж фильма ужасов. Ласковая и уступчивая невеста превратилась в ноющую зубную боль, несмолкающую ни днём, ни ночью, от которой не укрыться и в самом потаённом уголке квартиры, – ни в кабинете, ни на кухне, ни в постели. Кто-то переключил тумблер, рванув рубильник вниз.

Мой друг, решивший воспользоваться неожиданной передышкой, вышел – почти выбежал – из комнаты. Мы остались с «Наташья» наедине. Я сосредоточил внимание на безутешной. Та продолжала восседать на своём импровизированном троне и, не обращая внимания на смену декораций, как ни в чём не бывало вершила своё «мокрое» дело, не отрывая головы от рук. Я несмело приблизился к ней. Первая мысль, пришедшая в голову, была невероятной: она… смеётся! Настолько невероятной, что я пристыдил себя: «Плач – это интимное, святое… Нельзя же так кощунствовать – человек плачет!» Прислушался снова:

«Да нет… Смеётся…»

«Ну конечно, плачет…»

«Нет же – смеётся! Сме-ёт-ся!»

Я приблизился к рыдающей женщине и максимально мягко спросил:

– Наташа… Что случилось?..

Та, выдержав паузу, дабы подавить готовые вырваться наружу звуки (я так и не понял: звуки чего?), ответила сквозь слёзы (меня не оставляло чувство, что сквозь смех):

– Мы-ы…(всхлипывание) пакуем… чемода-а-аны (опять всхлипывание)… Уезжа-а-а-ем… – «Наташья» залилась горьким безысходным плачем.

Она бурно всхлипывала, вздрагивая, а я лишь дивился, что вот это шипение, это странное чередование шипящих звуков – не то плача, не то смеха – могло так сильно вывести из себя моего друга. «Но ведь так не плачут!» Наташа притворялась неумело – по-видимому, впервые в жизни, но мне трудно было осознать это – настолько превращение было невероятным. Предо мной была просто женщина, вроде как плачущая, у которой, кажется, проблемы, – я продолжал исходить из презумпции невиновности.

Обратился к девушке, апеллируя к её протестантскому прошлому, со словами утешения, к которым всё последнее время прибегал и сам и которые помогали неизменно. Так делятся сокровенным с близкими людьми в самых исключительных случаях:

– Наташа, ведь написано: «Плач ваш в радость да обратится!» Ты же знаешь: «Нас почитают умершими, но – вот! Мы живы!» – именно с такими интонациями преодоления и «победы несмотря ни на что» произнёс я заветный текст.

Произнести эти слова в адрес другого означало проявить к нему максимум сострадания, вчувствоваться в его несчастье как в своё. Но – увы! – глаголы с сакральным для любого верующего содержанием отскочили, словно горох от стены. В ответ «безутешная» бросила на меня короткий и, к изумлению, озорной взгляд, донельзя контрастировавший с ситуацией: казалось, сейчас, преодолев собственные тормоза, она, не удержавшись, разразится весёлым смехом, загрохочет в барабаны гомерического хохота. Лишь неимоверным усилием воли подавив готовый вырваться смех, она бросила на меня ещё один, в этот раз совершенно серьёзный, холодный и исполненный глубочайшего презрения взгляд, недвусмысленно говоривший: «Какой плач?! Какие умершие?! Совсем крыша съехала?! Придурок! Идиот!»

«Наташья» продолжала вздрагивать, но её конвульсии были какими-то странными и нерегулярными, как английские глаголы. Она постоянно сбивалась с ритма, поэтому рукотворные волны «рыданий» пробегали по её телу хаотично, как трещины в раскалываемой землетрясением поверхности земли. Зрелище было удручающим – настолько, что у меня мороз пробежал по коже: «Мне, постороннему, этот шабаш всего за пять минут ударил по нервам так, что у меня даже давление подскочило! В таком кошмаре я не продержался бы и часу. Что уж говорить о голландце, сутками напролёт подвергавшемся изощрённой экзекуции!» Меня передёрнуло от животного ужаса при мысли о том, что пришлось испытать ему – ежечасно, ежеминутно, ежесекундно.

Я вознамерился было тихо отойти от хозяйки, глубоко задумавшись над происходящим. Но тут из-под приопущенного локтя, на котором мощно зиждилась большая голова «безутешной», весело сверкнул хитровато прищуренный глаз, устремлённый вовне, как перископ подводной лодки, выискивающий жертву для своих смертоносных торпед. «Подмигивает мне заговорщицки, что ли?» Но нет: женщину интересовала моя реакция на её горе…

Затем, опомнившись, «Наташья» снова запричитала: «Пакова-а-ать чемода-а-а-аны» («Ага, – подумалось, – звук «а-а-а-а», по-видимому, самый популярный у профессиональных плакальщиц»). – «Эти» – администрация университета – не дают мужу рабо-о-о-отать».

Она предприняла ещё одну попытку забиться в истерике, на этот раз сдобренном ещё и какими-то подвываниями, и я понял: мне была показана лишь толика богатого арсенала психолога. Попытка почему-то сорвалась – то ли из-за усталости палача, то ли потому, что её благоверный, пользуясь неожиданной передышкой, отнюдь не спешил вернуться к бьющейся в агонии жене. Я же всё никак не мог прогнать наваждение и всё поражался перерождению, произошедшему с горячо любимой супругой друга, так мечтавшего о любви, «которая возможна только у вас»…

Эксперты-психологи, исследовав видеокассету «от Назарко», пришли к выводу: Крол наиболее уязвим со стороны своего большого чувства… Только вот времени на подготовку экзекутора к сольному выступлению в жанре «плач» у руководителей операции было катастрофически мало: машина вербовки уже была запущена на полную мощность, и надвигался, вырастая, как смерч на горизонте, очередной этап операции…

Обсудить планы мы с Шарелом решили на кухне. За нами вслед, прервав своё «мокрое дело», пожаловала и Наташа. О том, что именно её привело сюда, я узнал уже несколько минут спустя. Мы с координатором стали обсуждать кандидатов, квоты каждого подразделения ОГУ, хозяйка же возилась с утварью, бесцельно переставляя её и вслушиваясь в наш разговор. «Наташья» с интересом поглядывала на нас: казалось, она видит в ситуации что-то знакомое. Девушка была биологом и сейчас с интересом распознавала знакомые элементы и черты опытов над живыми существами, которые не раз проводила сама. Сейчас она снова видела своих жертв: собак после вивисекции, расчленённых крыс, живьём лишённых кожи лягушек, в которых её интересовали лишь реакции мышечных волокон, скорость прохождения сигналов по нейронам, реагирование ещё живого организма на раздражители… Хозяйка внимала беседе: казалось, она прицеливается, выбирая позицию для стрельбы. Вдруг она вклинилась в наш разговор:

– Ну пошлите хотя бы одного челове-е-ека по ко-о-онкурсу-у-у! Ну пожа-а-алуйста-а-а! – протянула она речитативом, подражая интонациям плачущего ребёнка.

Шарел вдруг замолчал, осёкшись, будто со всего маху налетел на невидимую преграду. Прозвучавшая фраза произвела эффект, подобный эффекту от щелчка кнута на дрессированных животных: профессор чутко прислушался… Увы! Всё его внимание было направлено отнюдь не на то, что говорит его собеседник (а я продолжал высказываться по теме). Состояние ступора у Крола вызвала «плаксивая» фраза «от Наташьи»…

Голландец, уставившись куда-то вдаль, чутко прислушивался к страшным звукам – звукам плача: теперь он пуще смерти боялся жуткого оружия по имени «рыдание». Малейшая угроза его применения отныне приводила его в состояние животного ужаса. Ему понадобилось очень немного времени, чтобы понять страшный намёк. Намёк на тот кошмар, которым профессор был истязаем на протяжении нескольких предыдущих суток и оборвавшийся лишь полчаса назад. Он обдумывал фразу супруги секунд пять, а затем обратился ко мне с какими-то трансовыми интонациями в голосе:

– Олег, подготовь, пожалуйста, объявление о конкурсе на участие в Проекте...

Я был ошарашен, осознание фантасмагоричности происходящего стало проникать в мозг: «Может, я ослышался? Попросить, чтобы повторил?!» Я отказывался верить услышанному: уже были составлены списки участников, уже сами фигуранты знали о своём включении, вопрос был обсуждён на всех уровнях, включая высший, и был закрыт!

Я долго не мог вымолвить ни слова. Наташа же, сделав своё чёрное дело, ушла в другую комнату. Она прекрасно понимала, что после пережитого муж не посмеет ослушаться даже в её отсутствие: как биолог, она не понаслышке знала об экспериментах с «собакой Павлова». Шарел, пользуясь редкой возможностью остаться без присмотра и видя на моём лице недоумённое выражение, перешёл на примирительный тон. Заговорщически подмигнув, спросил:

– Олег, у тебя там, в списках, кто-то есть?

Вопрос вывел меня из себя окончательно, я отреагировал резко: Шарел в угоду жене решает на кухне чьи-то судьбы. Не успев опомниться, я уже говорил всё, что думаю: что он ведёт себя, как американцы в Югославии; …что это он приехал к нам, а не мы к нему; …что нечего нас учить уму-разуму; …что культура Киевской Руси древнее голландской на целых пятьсот лет…

Выговорившись, я успокоился, решив больше не расстраивать друга – ему и так досталось по самой полной программе: первый акт дрессуры прошёл более чем успешно…

* * *