Это цитата сообщения _Macbeth_ Оригинальное сообщение



Как-то в прошлом году я выложил пару фотографий разровненного могильного холмика старого мира.

"Последние два года первого десятилетия, когда Европа как бы наслаждалась благодатным солнечным днем истории, были самыми спокойными и тихими. Тысяча девятьсот десятый был годом мира и процветания. Второй этап Марокканских кризисов и Балканских войн еще не наступил. Была опубликована новая книга Нормана Энджелла «Великая иллюзия», в которой доказывалось, что война невозможна. С помощью внушительных примеров и неоспоримых аргументов Энджелл, будущий лауреат Нобелевской премии мира 1933 г., доказывал, что при существующей взаимозависимости наций победитель будет страдать в одинаковой степени с жертвой — поэтому война невыгодна, и ни одна страна не проявит такой глупости, чтобы начать ее.

Переведенная почти сразу на одиннадцать языков, «Великая иллюзия» превратилась в некий культ. В университетах Манчестера, Глазго и других промышленных городов появилось более 40 групп приверженцев, пропагандировавших ее догмы. Самым верным учеником Энджелла был человек, оказывавший большое влияние на военную политику, близкий друг короля и его советник виконт Эшер, председатель Военного комитета, созданного для проведения реорганизации британской армии после шока, вызванного ее неудачами в бурской войне. Лорд Эшер выступал с лекциями о «Великой иллюзии» в Кембридже и Сорбонне, утверждая, что «новые экономические факторы ясно доказывают всю бессмысленность агрессивных войн». Война XX века будет иметь такие масштабы, заявлял он, что ее неизбежные последствия в виде коммерческого краха, финансовой катастрофы и страданий людей настолько пропитают все идеями сдерживания, что сделают войну немыслимой. Он заявил в речи перед офицерами Клуба объединенных вооруженных сил в присутствии начальника Генерального штаба сэра Джона Френча, председательствовавшего на собрании, что ввиду взаимного переплетения интересов наций развязывание войны с каждым днем становится более трудным и невозможным.

Германия, считал лорд Эшер, «принимает доктрину Нормана Энджелла так же, как и Великобритания». Как отнеслись кайзер и кронпринц к идеям «Великой иллюзии», экземпляры которой Эшер послал им, осталось неизвестно. Нет доказательств того, что Эшер направил эту книгу генералу фон Бернарди, который в 1910 году был занят написанием другой книги — «Германия и следующая война», опубликованной годом позже. Ей суждено было получить такое же влияние, как и книге Энджелла, хотя она была ее антиподом. Названия трех ее глав — «Право вести войну», «Долг вести войну», «Мировая держава или падение» — выражают ее основные тезисы.

В известной мере, Энджелл был прав. С рационалистической точки зрения войны должны быть ограниченными, то есть — вестись ради какого-то конкретного результата (например, завоевания Эльзаса) и заканчиваться, как только для одной из сторон затраты на войну начинают превосходить ценность приза. Под «затратами» понимаются, разумеется, не только деньги, хотя в первую очередь именно они.
(Хорошим примером ограниченной войны может служить русско-японская. К лету 1905 года Япония добилась всего, чего хотела, и нуждалась в немедленном мире, дабы немедленно начать пользоваться результатами войны. Российская империя имела возможность продолжать войну — и даже не без реальной надежды на успех — но после гибели Тихоокеанского флота ценность Порт-Артура и Квантунского полуострова не оправдывала новых военных усилий. Был заключен Портсмутский мир.)
Энджелл исходил из того, что очень высокая экономическая связность Европы делает любую войну на этом континенте нерентабельной для обеих сторон.
Он не учел, да и не хотел, наверное, понимать, что и люди, и государства, и цивилизации далеко не всегда поступают рационально, что XX век породил концепцию глобальной войны, заведомо невыгодной обеим сторонам.

Насколько можно судить, переход к неограниченным войнам был вызван прежде всего резким усилением на рубеже веков технического оснащения пропаганды. В результате возросла степень влияния широких народных масс на процесс принятия политического решения. Характерная для массовой психологии истерия препятствовала проведению умеренной и рациональной военной политики, той самой, которая призвана быть "продолжением мирной политики иными средствами".

В начале войны средства массовой информации создают «образ врага» - не обладающего собственными рациональными интересами, а воплощающего субстанциальное Зло. Когда — с рациональной точки зрения — приходит время для мирных переговоров, оказывается, что правительства стали заложниками толпы, которая не приемлет даже самую возможность установления мира с очередной «Империей зла», требуя "войны до победного конца", ну а затем, надламываясь, забывая о всех своих прошлых намерениях и требованиях, погружается в общественную апатию.

Вполне возможно, что именно по этой причине жизнь опровергла и рассуждения Энджелла, и даже более очевидную формулу, согласно которой затяжная война в Европе является экономическим самоубийством для всех, участвующих в ней наций.

Дело не только и не столько в человеческих жертвах Первой мировой войны и не в огромных материальных и финансовых потерях. Хотя эти потери многократно превысили осторожные подсчеты довоенных теоретиков, называть их «неисчислимыми» или «превосходящими человеческое воображение» неоправданно. В абсолютных цифрах людские потери были меньше, нежели от эпидемии гриппа 1918 — 1919 годов (выкосившего от 40 до 100 млн. человек за один только год), а материальные — уступали последствиям кризиса 1929 года. Что же касается относительных цифр, то Первая Мировая война не выдерживает никакого сравнения со средневековыми эпидемиями чумы. Тем не менее именно вооруженный конфликт 1914 года воспринимается нами (и воспринимался современниками) как страшная, непоправимая катастрофа, приведшая к психологическому надлому всю европейскую цивилизацию. В сознании миллионов людей, даже не задетых войной непосредственно, течение истории разделилось на два независимых потока — «до» и «после» войны. «До войны» — свободное общеевропейское юридическое и экономическое пространство (лишь политически отсталые страны — вроде царской России — пытались поддержать свою внутреннюю целостность и самоидентичность паспортным и визовым режимом), непрерывное развитие «по восходящей» науки, техники, экономики; постепенное, но неуклонное расширение личных свобод. «После войны» — фрагментация Европы, превращение большей её части в конгломерат мелких полицейских государств с примитивной националистической идеологией; перманентный экономический кризис, метко прозванный марксистами «общим кризисом капитализма», поворот к системе тотального контроля над индивидуумом (государственного, группового или корпоративного).

Само по себе это уже обозначило характер следующей войны — Второй Мировой — и послевоенного «холодного мира» (или "Третьей Мировой - Холодной", кому как больше нравится).

Но были ещё и похороны.


"Таким величественным и грандиозным было зрелище в то майское утро 1910 года, когда девять монархов ехали в траурном кортеже на похоронах короля Англии Эдуарда VII, что по притихшей в ожидании и одетой в траур толпе прокатился гул восхищения. В алом и голубом, зеленом и пурпурном, по трое в ряд суверены проехали через ворота — в шлемах с плюмажами, с золотыми аксельбантами, малиновыми лентами, в усыпанных брильянтами орденах, сверкавших на солнце.

За ними следовали пять прямых наследников, сорок императорских или королевских высочеств, семь королев — четыре вдовствующие и три правящие — а также множество специальных послов из некоронованных стран. Вместе они представляли семьдесят наций на этом самом большом и, очевидно, последнем в своем роде собрании королевской знати и чинов, когда-либо съезжавшихся в одно место. Колокола Биг Бена приглушенно пробили девять утра, когда кортеж покинул дворец. Однако часы истории указывали на закат, и солнце старого мира опускалось в угасающем зареве великолепия, которое должно было исчезнуть навсегда.

В центре первого ряда ехал новый король Георг V, слева от него находился герцог Коннотский, единственный из оставшихся в живых братьев покойного короля, а справа — Вильгельм II, император Германии. Ему, писала «Таймc», «принадлежит первое место среди прибывших из-за границы плакальщиков, даже в моменты наиболее напряженных отношений эта персона всегда пользовалась у нас популярностью». Он был на сером коне, одет в алую форму английского фельдмаршала, в руках держал маршальский жезл. Лицо кайзера со знаменитыми закрученными вверх усами было «мрачным, почти жестоким». О том, какие чувства волновали эту легковозбудимую, впечатлительную натуру, можно узнать из его писем. «Я горд назвать это место своим домом, быть членом этой королевской семьи», — писал он в Германию после того, как провел ночь в Виндзорском замке, в бывших апартаментах своей матери. Сентиментальность и грусть, вызванные печальными событиями, боролись с гордостью, проистекавшей из чувства превосходства над собравшимися монархами, и жгучей радостью по поводу исчезновения его дяди с европейского горизонта. Он приехал хоронить Эдуарда — проклятие своей жизни, главного творца, как считал Вильгельм, политики изоляции Германии. Эдуард, брат его матери, которого он не мог ничем ни запугать, ни поразить, своей массивной фигурой заслонял Германии солнце."
"Теперь, к счастью, творец политики изоляции был мертв, и его место занял Георг, который, как сказал кайзер Теодору Рузвельту за несколько дней до похорон, был «очень хорошим мальчиком» (сорока пяти лет, на шесть лет моложе кайзера). «Он настоящий англичанин и ненавидит всех иностранцев, против чего я не возражаю, если, конечно, он не будет ненавидеть немцев больше, чем других». Сейчас Вильгельм уверенно ехал рядом с Георгом, отдавая честь знаменам первого королевского драгунского полка, где значился почетным полковником. Когда-то он распространял свои фотографии, где он был снят в форме этого полка с загадочной надписью над факсимиле: «Я жду своего времени». Сегодня это время пришло — он выше всех в Европе.

За ним ехали два брата овдовевшей королевы — король Дании Фредерик и король Греции Георг, ее племянник король Норвегии Хаакон VII (с приятной для русского слуха подробностью - из династии Глюксбургов). Затем следовали три короля, которые в будущем лишатся своих тронов: Альфонсо XIII, король Испании, Мануэл — Португалии (править ему оставалось несколько месяцев - столько же и Португалии быть монархией), и Фердинанд I, царь Болгарии, в шелковом тюрбане, раздражавший своих друзей-суверенов тем, что называл себя кесарем. Он хранил у себя в сундуках полный костюм византийского императора, приобретенный у театрального костюмера, надеясь на день, когда ему, может быть, удастся собрать все византийские владения под свой скипетр.

Ослепленные зрелищем этих, по выражению газеты «Таймс», «красиво сидящих на конях принцев», немногие обратили внимание на девятого короля, единственного из всех, кому удалось действительно оставить самостоятельный след в истории. Несмотря на высокий рост и мастерское владение лошадью, Альберт I, король Бельгии, не любивший пышных церемоний, выглядел в этой компании смущенным и рассеянным. Ему было тогда тридцать пять лет, и он находился на троне немногим более года. Позже, когда он стал известен миру как символ героизма и трагедии, у него был почти такой же рассеянный взгляд, как будто он мысленно находился в другом месте.

Будущий повод для всеевропейского кровопролития — высокий, осанистый, затянутый в корсет, с качающимся на шлеме плюмажем, эрцгерцог Австрии Франц-Фердинанд, наследник престарелого императора Франца-Иосифа, ехал справа от Альберта, а слева от него находился еще один отпрыск, который никогда не займет трона, — принц Юсуф, наследник турецкого султана(последние четыре турецких султана Мурад V, Абдул-Гамид II, Мехмед V и Мехмед VI — были сыновьями Абдул-Меджида I от разных жён, и до детей там очередь на престол не доходила). После королей ехали королевские высочества: принц Фусима (будущий начальник штаба Императорского флота во Второй мировой войне), брат императора Японии, великий князь Михаил, брат русского Императора, герцог Аоста в светло-голубом мундире, брат короля Италии, принц Карл, герцог Вестеръётландский, брат короля Швеции Густава V, супруг царствующей королевы Голландии принц Генрих, а также кронпринц Сербии, Румынии и Черногории Данило, «обаятельный, необычайно красивый молодой человек с восхитительными манерами». Он прибыл лишь накануне вечером в сопровождении «очаровательной молодой особы необыкновенной красоты» (к неудовольствию британских государственных деятелей) и представил ее как фрейлину своей жены, приехавшую в Лондон, чтобы сделать кое-какие покупки.

Затем следовали более мелкие представители германской королевской фамилии: великие герцоги Мекленбург-Шверина, Мекленбург-Стрелица, Шлезвиг-Голыптейна, Вальдек-Пирмонта, Кобурга, Сакскобурга и Сакс-Кобург-Гота, Саксонии, Гессена, Вюртемберга, Бадена, Баварии. Кронпринц Рупрехт из Баварии вскоре должен будет повести немецкую армию в бой. Там же находились принц Сиама, принц Персии, пять принцев бывшего французского орлеанского королевского дома, брат хедива Египта в феске с золотой кисточкой, принц Цзя-дао из Китая в вышитой светло-голубой одежде, династии которого оставалось длиться не более двух лет, а также брат кайзера, принц Пруссии Генрих, представлявший германский флот, главнокомандующим которого являлся. Среди всего этого величия можно было увидеть трех одетых в штатское господ: Гастон-Карлина из Швейцарии, Пишона, министра иностранных дел Франции, и бывшего президента Теодора Рузвельта, специального посланника Соединенных Штатов.

Эдуарда, ставшего причиной этого беспрецедентного сборища, часто называли «Дядей Европы» — это прозвище, если иметь в виду правящие дома Европы, следовало бы понимать в буквальном смысле. Он был дядей не только кайзера Вильгельма, но также (по линии сестры своей жены) вдовствующей русской императрицы Марии и императора Николая II. Сама русская царица была его племянницей. Его дочь Мод являлась королевой Норвегии, другая племянница, Ена, была королевой Испании, а третья племянница, Мария, вскоре должна была стать королевой Румынии. Датская ветвь его жены, помимо того, что владела троном Дании, находилась в родстве по материнской линии с русским царем, а также снабдила королями Грецию и Норвегию. Другие родственники, отпрыски девяти сыновей и дочерей королевы Виктории, находились в избытке во всех королевских дворах Европы. "

Впрочем, не все на континенте заворожено смотрели на стройные кавалерийские ряды монархов.
"«Мы должны, — писал Фридрих фон Бернарди, — обеспечить германской нации и германскому духу на всем земном шаре то высокое уважение, которое они заслуживают... и которого они были лишены до сих пор»."

Кавалерийский офицер Бернарди в 1870-м, в двадцать один год, стал первым немцем, проехавшим через Триумфальную арку, когда немцы взяли Париж. С тех пор флаги и слава интересовали его меньше, чем теория, философия и наука войны в применении к «Исторической миссии Германии» (так называлась одна из глав его книги).

Он служил начальником отдела военной истории Генерального штаба, был представителем интеллектуальной элиты этого туго думающего и много работающего учреждения, а также автором классического труда по кавалерии до того, как посвятил свою жизнь изучению идей Клаузевица, Трейчке и Дарвина, отразив их в книге, сделавшей его имя синонимом бога войны Марса.

«Война, — утверждал он, — является биологической необходимостью, это выполнение в человеческой среде естественного закона, на котором покоятся все остальные законы природы, а именно законы борьбы за существование». Нации, говорил он, должны прогрессировать или загнивать, «не может быть стояния на одном месте», и поэтому Германия должна выбрать «между мировым господством или падением».

Среди других наций Германия «в социально-политических аспектах стоит во главе всего культурного прогресса», но «зажата в узких, неестественных границах». Она не сможет достичь «своих великих моральных целей» без увеличения политической силы, расширенных сфер влияния и новой территории. Это увеличение мощи, «соответствующее нашему значению» и «которое мы вправе требовать», является политической необходимостью и «первой, самой главной обязанностью государства». Бернарди, специально выделяя курсивом слова: «Мы должны сражаться за то, чего мы сейчас хотим достигнуть», без обиняков переходит к выводу: «Завоевание, таким образом, становится законом необходимости».

После доказательства этой «необходимости» (любимое слово германских военных мыслителей) Бернарди переходит к методу. Поскольку обязанность вести войну признана, вторая обязанность состоит в том, чтобы вести ее успешно. Для достижения успеха государство должно начать войну в «наиболее благоприятный момент», имея «признанное право обеспечить высокую привилегию такой инициативы». Наступательная война становится, таким образом, другой необходимостью, а отсюда второй неизбежный вывод: «На нас лежит обязанность, действуя в наступлении, нанести первый удар». Бернарди не разделял беспокойства кайзера о «презрении и ненависти», которые вызывает агрессор. Он также не пытался скрыть направления этого удара. «Немыслимо, — писал он, — чтобы Германия и Франция смогли когда-либо договориться в отношении своих проблем. Францию необходимо сокрушить совершенно, с тем чтобы она не смогла больше перейти нам дорогу», «она должна быть уничтожена раз и навсегда как великая держава».

Король Эдуард не дожил до появления работ Бернарди. В январе 1910 года он направил кайзеру свое ежегодное поздравление по случаю дня рождения и подарок — трость, — после чего уехал в Мариенбад и Биарриц. Через несколько месяцев он умер. "

Но вернёмся к церемонии похорон.

"Члены королевской семьи в Лондоне на следующей неделе пыли всецело поглощены встречами знати, прибывавшей на вокзал Виктория. Кайзер приплыл на своей яхте «Гогенцоллерн» в сопровождении четырех английских эсминцев. Она бросила якорь в устье Темзы, и кайзер приехал поездом на вокзал Виктория, как обычный представитель королевской фамилии. На платформе был развернут пурпурный ковер, а там, где должен был остановиться его вагон, были сооружены ступеньки, также покрытые ковром такого же цвета. Поезд прибыл ровно в полдень, из вагона появилась хорошо известная фигура германского императора, который расцеловал встречавшего его короля Георга в обе щеки. После завтрака они вместе отправились в Вестминстерский собор, где покоилось тело Эдуарда. Гроза, разразившаяся накануне вечером, и пронизывающий дождь, ливший на следующее утро, не остановили подданных Эдуарда, терпеливо ждавших входа в зал в притихшей очереди. В тот день, в четверг 19 мая, она растянулась на пять миль.

Посередине обширного зала в мрачном величии стоял гроб, на нем лежали корона, держава и скипетр. По четырем его углам замерли в карауле четыре офицера; каждый представлял различные полки империи. Они стояли в традиционной траурной позе с преклоненными головами, их руки в белых перчатках были скрещены на эфесах шпаг. Кайзер взирал на обряд отдания почестей умершему императору с профессиональным интересом. Он произвел на него сильное впечатление, и многие годы спустя он помнил в деталях это зрелище во всем его великолепном средневековом убранстве. Он видел, как солнечные лучи пробивались сквозь узкие готические окна, зажигая драгоценные камни на короне, наблюдал, как менялся караул у гроба, как четверо часовых промаршировали со шпагами, которые они сначала взяли наизготовку, а затем, встав на свои места, опустили острием вниз. Караул, который они сменили, как бы медленно заскользил и исчез через какой-то невидимый выход в тени. Возложив на гроб венок из алых и белых цветов, кайзер вместе с королем Георгом в молчаливой молитве опустился на колени. Встав, он сжал руку своего двоюродного брата в мужественном и сочувственном пожатии. Этот жест, о котором широко сообщалось, вызвал многочисленные благожелательные комментарии.

Поведение кайзера казалось безупречным. В душе же он не мог отказаться от благоприятной возможности завести новые интриги. За обедом, данным королем в тот вечер в Букингемском дворце, он, отведя в сторону французского министра иностранных дел Пишона, предложил, чтобы Франция в случае конфликта, когда Англия и Германия будут противостоять друг другу, поддержала Германию. Кайзер позднее отрицал, что он сказал тогда что-либо из ряда вон выходящее: он обсуждал лишь Марокко и «некоторые другие политические вопросы». Пишон же только осторожно высказал мысль, что язык «кайзера был дружественным и мирным».

На следующее утро во время процессии, первой, где он выступал с речью, поведение Вильгельма было примерным. Он крепко держал повод своей лошади, отстав на голову от лошади короля Георга. Конан-Дойль, бывший специальным корреспондентом во время этого события, писал, что «Вильгельм выглядел настолько благородно, что Англия не будет той доброй старой Англией, если сегодня снова не раскроет ему свои объятия». Когда процессия достигла Вестминстер-холла, Вильгельм первым спешился и рванулся к карете королевы Александры с такой проворностью, что успел к ней раньше королевских слуг, но королева собиралась выйти с другой стороны. Ловко обежав карету, опять впереди слуг, он оказался первым у двери, подал руку вдове и поцеловал ее «с любовью убитого горем племянника». К счастью, король Георг в это время подоспел на помощь своей матери и стал сопровождать сам, он знал — мать ненавидела кайзера, как по личным причинам, так и из-за Шлезвиг-Голынтейна.

Несмотря на то, что, когда Германия захватила эти владения у Дании, Вильгельму было всего восемь лет, она не забыла и не простила этого ни ему, ни его стране. Когда ее сын был произведен в почетные полковники одного прусского полка — в это время он был с визитом в Берлине, она написала ему: «Итак, Джорджи, мой мальчик, ты стал настоящим, живым, грязным немецким солдатом, в остроконечной каске и синей шинели! Да, не думала я, что доживу до такого! Но ничего... тебе просто не повезло, это не твоя ошибка».

Под приглушенный рокот барабанов и стоны волынок дюжина матросов вынесла гроб, завернутый в королевский штандарт. Ярко сверкнули на солнце сабли кавалеристов, замерших по команде «смирно». По пронзительному сигналу четырех свистков матросы поставили гроб на артиллерийский лафет, задрапированный в пурпурное, красное и белое. Кортеж двинулся между шеренгами гренадеров, они, как красные стены, обрамляли одетые в траур толпы людей. Никогда еще Лондон не был так переполнен народом, но никогда не был таким тихим. Рядом и позади орудийного лафета, который тянули лошади королевского артиллерийского полка, шли шестьдесят три адъютанта, все в чине полковников или капитанов первого ранга, все со званиями пэров; среди них было пять герцогов, четыре маркиза и тринадцать графов. Три фельдмаршала Англии — лорд Китченер, лорд Фредерик Слай Робертс Кандагарский и сэр Эвелин Вуд (англ.) — ехали вместе. За ними двигались шесть адмиралов флота, а после них — одиноко — большой друг Эдуарда, порывистый, эксцентричный сэр Джон Фишер, со странным неанглийским лицом китайского мандарина, в прошлом первый морской лорд империи.

Поздравления из всех знаменитых полков — «Коулдстримс», «Гордон Хайлендерс», дворцовой кавалерии и боевой кавалерии, конной гвардии и улан, королевских мушкетеров, гусар и драгун, немецких, русских, австрийских и других иностранных кавалерийских частей, почетным полковником которых был Эдуард, а также адмиралы германского флота — все это, по неодобрительным высказываниям некоторых наблюдателей, представляло чересчур огромный военный спектакль на похоронах человека, которого называли «Миротворцем».

Его лошадь, ведомая двумя грумами, с пустым седлом и перевернутыми сапогами в стременах, придавала всей картине оттенок простой человеческой скорби.

Далее шла торжественная процессия в старинных костюмах: оруженосцы в расшитых гербами средневековых плащах, королевские телохранители с булавами в белом, стремянные, шотландские лучники, судьи в париках и черных мантиях, возглавляемые лордом — главным судьей в алом, епископы в пурпурных мантиях, иомены — гвардейцы в черных бархатных шляпах и гофрированных воротничках елизаветинских времен, эскорт трубачей, а за ними следовал строй королей; потом в застекленной карете ехали овдовевшая королева и ее сестра, вдовствующая русская императрица, а также другие королевы, дамы и восточные монархи — в двенадцати разнообразных экипажах. Длинная процессия двигалась через Уайтхолл, Мэлл, Пиккадилли и Парк в направлении Пэддингтонского вокзала, откуда поездом тело усопшего должны были отправить в Виндзор для похорон. Оркестр королевской конной гвардии исполнял «Марш смерти» из «Саула». Все чувствовали какую-то завершенность в медленной поступи процессии и торжественной музыке. Лорд Эшер записал в своем дневнике после похорон: «Никогда еще не чувствовалось такой опустошенности. Казалось, все маяки, обозначавшие фарватер нашей жизни, были сметены». "