Я подозвал собаку  и уселся в кресло у окна.  Я любил смотреть, как Пат

одевается. Никогда еще  я не чувствовал с такой  силой вечную,  непостижимую

тайну  женщины,  как  в  минуты, когда  она тихо  двигалась перед  зеркалом,

задумчиво  гляделась  в  него,   полностью  растворялась  в  себе,  уходя  в

подсознательное,  необъяснимое  самоощущение своего  пола. Я  не представлял

себе, чтобы женщина могла  одеваться болтая и смеясь; а если она это делала,

значит, ей  недоставало  таинственности  и  неизъяснимого  очарования  вечно

ускользающей прелести.  Я любил мягкие  и плавные движения  Пат,  когда  она

стояла у зеркала;  какое это  было чудесное зрелище, когда она убирала  свои

волосы или бережно и осторожно, как стрелу, подносила  к бровям  карандаш. В

такие минуты  в ней  было что-то  от  лани, и от гибкой  пантеры,  и даже от

амазонки перед боем.  Она переставала  замечать  все вокруг  себя, глаза  на

собранном  и серьезном лице  спокойно и внимательно разглядывали отражение в

зеркале,  а когда она вплотную приближала к нему лицо,  то казалось, что нет

никакого отражения в зеркале, а есть две женщины, которые смело  и испытующе

смотрят друг другу в глаза извечным всепонимающим взглядом, идущим из тумана

действительности в далекие тысячелетия прошлого.

Через  открытое окно с кладбища  доносилось  свежее  дыхание  вечера. Я

сидел, не шевелясь. Я не забыл ничего из моей встречи с Жаффе, я  помнил все

точно,  --  но,  глядя  на  Пат, я  чувствовал,  как  глухая печаль,  плотно

заполнившая  меня,  снова  и снова захлестывалась какой-то  дикой  надеждой,

преображалась и смешивалась с ней,  и одно  превращалось в другое -- печаль,

надежда, ветер, вечер и красивая девушка  среди  сверкающих зеркал и  бра; и

внезапно меня  охватило странное  ощущение, будто именно  это и  есть жизнь,

жизнь  в  самом глубоком смысле, а  может  быть,  даже  и счастье: любовь, к

которой приметалось столько тоски, страха и молчаливого понимания.

 Эрих Мария Ремарк. Три товарища.