Слух – уже давно перестал быть индивидуальным качеством. Слух – это теперь вещь, которой люди меняются, вещь которая стала неофициальной валютой в своих кругах. А самое главное то, что самая благоприятная почва для распространения слухов – отсутствие новостей. Именно из-за этого, мой друг читатель, я обращаюсь к тебе через лист бумаги и письмена, а не на прямую, используя голосовые связки. Один слух порождает два новых, это как голова ужасной гидры, сколько не руби их все больше и больше. Такое явление нельзя истребить опровержением, а они и не пытались, зато попытался я. Отчасти тяга слухов к ним была моей виной, хотя отсутствие новостей было по части некого мистического явления, как апатия.
Ты, наверное, не понял, друг мой, о чем я сейчас сказал, ну что ж я вернусь в то время, когда мне уже было уже четырнадцать, и кое-что в моей жизни круто поменялось.
Я подхожу к старому особняку Мартинов в южной части от города. Добраться до этого места наверное также трудно, как и смотреть на него со спокойной душой. Первый раз у меня душа в пятки не то что ушла, просто рванула с бешенной скоростью, потому что я услышал такой мерзкий вой, что в глазах мигов все потемнело. Я чуть не расплакался от неожиданности и страха. Ну, что ж. Добирался я долго четыре с половиной часа, так как машины у меня не было, да и водить я не умел, рано ещё. Поэтому я смело нащупывал в кармане двадцатку и сломя голову мчался на вокзал, чтобы успеть на экспресс, который уходил в три сорок, а уроки заканчивались в три двадцать. Мне приходилось нестись четыре квартала как угорелому, чтобы запрыгнуть в поезд. Потом час монотонного потряхивания под старый кантри, который ставили на весь путь от города до рабочего района. Там жили все мелкокалиберные мастера и подмастерья. Ещё там вечно тусовались лесники, а когда приезжал поезд, эти ребята уходили с машинистом на несколько минут, вернувшись же вели себя как кошки под валерьянкой. Глаза краснющие, зрачки узкие, потные и постоянно суетятся, но как будто со знанием дела. Но до конца, правда, я доезжал только три раза, когда засыпал в вагоне, после бессонной ночи. Главной моей целью была платформа под названием «Независимая», там то я ловил автобус, который приезжал в пять часов вечера и в пять утра. Опоздал – ты в жопе, придется идти пешком, а это двадцать четыре километра через лес. Я проезжаю на автобусе до последнего оплота цивилизации – задрипанного еврейского магазинчика, с летней верандой, где можно попить пива и чаю и посмотреть футбол усталым лесникам и путникам. Там я частенько на оставшиеся деньги покупаю восемь пачек жвачки и всю дорогу постепенно ими набиваю себе рот. Таким образом, я потерял три зуба, черт подери, но, вредные привычки, на то они и вредные.
Наконец, добравшись, я улицезрел перед собой трех этажное здание в полу готическом стиле с уклоном в ренессанс. Остальные нюансы были невесть как налеплены, видимо этот дом совсем запустили, а если учесть кто там сейчас живет – это не удивительно. Стены дома бревенчатые, местами каменные, в каких-то местах были остатки штукатурки – память минувшего богатства хозяина. Окна также местами с облупленной краской, а местами вообще отсутствующие очень сочетались с этим смешанным стилем, так как каждое окно было совершенно разное. Ну, по крайней мере у меня складывалось такое впечатление. Дверь, слегка обтесанная, к моему удивлению символизировала неприступность. Я постучался.
- Кто? – раздался сдавленный голос откуда-то сверху.
- Это, Нассок, помните, мы познакомились на концерте.
Молчание. Я терпеть не могу молчание, оно заставляет мое сердце ускоряться. А это приводит к панике.
- А, ну заходи.
- Но дверь-то закры…
- Ты толкни её от себя, а потом резко потяни влево и одновременно к себе. – Со второй попытки получилось. Вуаля, я внутри. Табличка в холе: «Добро пожаловать в Садик Сида, чувствуй себя как в аду». Я невольно улыбнулся. Но где ж все?
- ЭЙ! Вы где, ребята! – мне было немного неловко.
В общем, я проходил по дому в поисках ребят около часа. К дому я привык и к его контрастной оболочке тоже. Одна комната светлая, холодная, другая - темная, маленькая, третья - высокая, пустая, четвертой – просто-напросто нет. Так можно до бесконечности, комнат больше тридцати. Большинство из них пустуют, либо заставлены мебелью, которая покрыта простынями, некоторые комнаты вообще без пола. Но меня они не интересовали, как только я нашел покои Блэйка, я понял, что это место, как яблоко запрета тянет к себе, я знал, что это чужое и личное, но я не мог открыть эти страницы. Страницы дневника вокалиста и соло-гитариста всемирно известной группы «Rabbit Suicide». Тогда-то я начал свою жизнь, тогда я начал чью-то смерть. Как накрученная на юлу веревка, юлу раскручивают и, чем дольше она крутится, тем сильнее я её овиваю.
Обладая идеальным слухом, друг мой, как ты помнишь, я писал об этом выше, я читаю вслух, и каждое слово я запоминаю почти наизусть, поэтому каждая фраза из его дневника воспроизведена дословно. Буква в букву, слово в слово.
«…Ой, какое ужасное слово - вчера. Холодное. Но оно не выражает безразличия, скорее - отстраненность. Точно, "вчера" нам дает чувство абстракции. Что-то такое необычное, что уже сделано и теперь непоколебимо как памятник. Вчера, как слово, нельзя сдвинуть с места силой воли. Направленная агрессия срабатывает рикошетом на здравом рассудке. Забываешь, где время должно стоять, а где бежать без оглядки. А может это ты должен убегать от времени. С нескрываемой улыбкой я думаю о том, как хорошо бы перестать думать. Это спасает бактерии, способствующие развитию моторных навыков подсчета. Голоса, вымазанные пеной жадности. Они ведь ничего не видят под слоем масляных углов, а ты должен смотреть глубже. Ну, зачем тебе эти деньги, если ты пишешь на бумаге белого цвета. Утруждать себя в мытье зеленой бумаги и отбеливании её – обезьяний труд. Точка упора – моя голова и копчик.
Накрытый узорчатым пледом, я лежу на пыльном диване. Облачное состояние опухших век, как надзиратель не дает мне возможности двинуться с места. Я все ещё сплю.
Вечность пробуждению неподвластна. Неужели мне снится, как черная палка вылепливает мыслительные нормы заурядного гения. «Мертвость» – ещё не обрела права быть правильным словом, так никто не говорит, за то все говорят «живость». Это проблема социального огорода. МЫ познакомились с ним, как написанная книга о последствиях вымирания находит приют между Дж. Лондоном и А. Грином. Я слышу, как он хочет приехать к нам, а я хочу увидеть отражение, от которого всегда бежал. Я убегу. Я знаю. Я знаю и слышу. У меня слух. Который не слышит никто кроме вас троих…
По комнате планировала муха, желающая обрести успокоение на моем лице. Небрежно брякую губами, и один глаз слегка приоткрывается, чтобы улицезреть потолок – белый тупик, вымученный коррозией, которая уводит меня далеко за горизонт, взрывая предел моей фантазии со скоростью звука. Звук давно обрел форму свободы, вьющийся по углам, словно невидимая паутина. Переворачиваюсь на живот и продолжаю титанические попытки понять непонятное и объять, ну, в общем, ясно...
Всегда удивлялся, как слепые живут, а теперь понимаю. Я пишу с закрытыми глазами, полагаясь на слух. Облачная магия, приуроченная ко дню всего необычного просто вытекает из пропорционально сформулированных подготовки и опыта…Я открываю глаза…
Тут полно мух и одежды. Просто немерено..».
На этом мне пришлось оборваться, потому что был уже вечер, а в лесу темнеет достаточно рано. Да ещё эта музыка, откуда-то из далека, напоминающая божественный ветер, надувала на мои веки сон, я уснул на диване Блэйка, отпихнув его дневник в сторону. «Сладких снов» - сказал я себе, ощущая себя самым счастливым человеком в мире, так как спал в кровати своего кумира, но не успел я додумать, насколько я счастлив, я вырубился.

Блэйк, лежавший спиной на диване, писал что-то в дневнике, когда откуда не возьмись его спутника Фона, сидящего рядом, осенила мысль.
- Может намутить бутеров с сыром? – Фон пихнул друга в ногу, тот только перевернулся на живот и продолжил писать.
- Нож, пойдем похаваем?! – крикнул Фон другому своему товарищу.
- Хули, поднимай Блэйка, я тут кое-что придумал.
- Блэйк, пойдем, надо поесть, я вообще забыл когда ты последний раз хавал.
Блэйк, удовлетворенно приоткрыл один глаз, но складывалось такое чувство, что он пропускал мимо ушей слова своего друга, а потом вдруг вслух сказал (совсем- совсем тихо): «Тут полно мух и одежды. Просто немерено». Это даже было не сказано, скорее это напоминало открывание рта у рыбы, но Фон понял. Он улыбнулся.
- Я принесу тебе сюда, только похавай, ок?
Фон ещё не успел спуститься по лестнице на второй этаж, проходя мимо огромного окна, как услышал шаги, а потом резкий стук.
- Кто? – спросил Фон.
- Это, Нассок, по-ните, мы по-накомиись на конце-те! – прокричал голос снизу, который Фон разобрал, но решил не вслушиваться.
Вдруг из-за спины вылетел Блэйк в пальто и гитарой в руке, и как ошпаренный вылетел через задний двор на улицу, Нож повторил тоже самое, только он бежал с бубном и небольшой металлической тарелкой. Фон не стал медлить, он понял, что пришло на ум его друзьям, схватил скрипку и флейту, крикнув уже на выходе:
- А, ну заходи, – а услышав про дверь добавил. - Ты толкни её от себя, а потом резко потяни влево и одновременно к себе.
Трое музыкантов бежали, что было сил по полю, и каждый из них улыбался особенной улыбкой. Сегодня они подарят лесу жизнь. И им никто и ничто не помешает.
Ночью начался дождь.