Это могло продолжаться часами. Блюз впитывался бы в кровь и выделял клетки, способные опьянить даже самый хладный рассудок. Глаза начинали постепенно слипаться. Блокнот стал информативнее на три страницы и меньше на пять. Все-таки я могу писать хорошо, но мало. Много – значит бред, который лучше сжечь, чем доработать. 20-00. Мое любимое время. Обычно с этого момента начинались обсуждения какой же фильм будем смотреть в этот раз. Мы ложились в кровать, выключали свет и смотрели. Хотя честно сказать в такие моменты, последнее, что я делал – это смотрел фильм. Слишком много мыслей для свободы глаз. И вот как-то посмотришь в темный угол, в котором мелькают кадры из фильма, и улыбнешься. А нужно ли улыбаться? Но я все равно вспоминаю почти каждый раз, рано или поздно на промежутке между 13ым и 22ым кадром в той секунде, которая удерживает суть бытия на небольшом кусочке пленки. Я вспоминаю и улыбаюсь. Улыбка: злобная, грубая, хитрая, игривая, серьезная, грустная, бесконечная…


…1 апреля. Меня высадили где-то в Переделкино. «Что?» - спросил я у закрывшейся двери. Машина уехала, меня обдуло уходящими за поворот выхлопными газами. Свежий резкий ветер впился в щеку и начал накидывать челку на глаза. Ненавижу такую длину. Красный полоски. Я в тюрьме. Пока ещё нет, я об этом не думаю. Мысли в слух после снятия скальпеля реальности. Это то, что было, а значит, я не знал, что произойдет. Достаю телефон. Гудки. И он не берет. И ещё и ещё. Я уже около метро, а это значит полтора часа прошли. Прохладно, вечер подкрадывается. Все равно улыбаюсь, злобно, но улыбаюсь. Почему так ненавистно хочется оглядывать всех прохожих? Абсолютная апатия для души, которую я сканирую мозговыми клетками и понимаю, что это вечер будет бестолковой многологией моей молодости. Что за слово мне пришло на ум – «многология» - стало быть, я подумал трех частях Толстого, а черт с ними. Я дозвонился. Он мылся, мать его. Мылся. Что ж пора промыть рассудок. Встречаемся на Таганской. Туда.