Беда современности профсоюзники кичатся пролетарским происхождением,  спрашивают: «Да ты сам хоть на заводе работал?», а потом мимо проносится другая грань, прохожие, тяготеющие к буржуазии, обсуждают кого-то: «Как же можно с ним общаться, он же рабочий». Вот две части мира, где одни считают уважительным и достойным работать слесарем, сантехником, грузчиком, а другие понимают только: программист, финансист, менеджер. 
 

Променяла один театр на другой, и от обоих внутри щемит, от прикосновения к обоим нестерпимо больно, оттого, что не смогла поглотить и прожить полностью не один из них. Театр настоящий, музыкой оглушающей в нужных местах, с софитами и монологами, декорациями и безумцем режиссером творящим чудеса невообразимые и театр уличный, искренний, где не врут, а идут умирать за свою правду, и даже сцена есть, и она масштабна, и под прицелом камер. А мне бы играть, играть, играть…
 

Интересны вечные, которых, можно просматривать не в отдельный момент, интересны и те, кто не вырван из реальности, кто напротив живет в ней и существует. Я могу воспринимать его от начала и до конца, и его прошлого и его будущего, с всеми ответвлениями от главной лини, я хочу впитывать его со всеми историями его жизни.

Всегда в ком то чего-то не хватает, в одном хорошо одно, в другом другое. А чтобы все? И, к своему ужасу, я знаю такого, в котором есть все.

Лирично  и жутко, так прекрасно, легко и верно слушать, как он рассказывает, как любит меня, все понимает и чувствует, знает, что мне нужно, и что никто кроме него не сможет мне это дать. Я  сначала не верю, потом начинаю верить, и все закручивается, и развивается, и все меняется, и внезапно приходит конец. Сначала вроде бы все по-прежнему, но только тяги его совсем не чувствуется, и все тысячи лучей на меня направленных свое действие уменьшают. А потом все и вовсе сходит на телефонные разговоры и планы пересечься на пять минут обсудить что-то по делам. Только этого уже не хочется, и приходится выбирать забвенье. Мы кончились. 
 

Когда у тебя болит рука, например, то отвлекаясь, занимая себя чем-то, о боли забываешь, будто и чувствовать боль перестаешь, а вот у меня болит душа, или что-то такое внутреннее, очень человечное, что к органам отношения не имеет, и вот я отвлекаюсь, занимаю себя чем-то, делаю что-то, что-то ем, что-то пью, что-то курю, с кем-то общаюсь, а потом остаюсь одна и снова чувствую это внутреннюю боль, чего-то не физического, морального что ли. 
 

Всех оставивших меня мужчин я будто прячу в одного единственного, кто оставлял меня сотню раз, и вспоминая кого-либо уже не моего, я их случайно называю именем того одного, что не будет моим никогда.