Это цитата сообщения NADYNROM Оригинальное сообщение

Интеллектуалы в эпоху Средневековья



[413x700]

Собрание сорбоннских докторов

К концу средневековья пляска смерти охватила различные сословия и влекла их в небытие, в коем находило удовлетворение мироощущение эпохи упадка. Наряду с королями, дворянами, церковниками, буржуа, выходцами из народа в это действо часто была вовлечена фигура клирика, который далеко не всегда равнозначен монаху или священнику. Этот клирик происходил из рода интеллектуалов, берущего начало в западном средневековье.
Среди множества определений — люди науки, ученые, клирики, мыслители (терминология, относящаяся к миру мысли, никогда не отличалась определенностью) — слово интеллектуал обозначало область с хорошо очерченными границами. Это были школьные учителя, мэтры. Впервые оно произносится в эпоху раннего средневековья, затем получает распространение в городских школах XII века, а в XIII веке переходит в университеты. Так именуют тех, чьим ремеслом были мышление и преподавание своих мыслей. Этот союз личного размышления и передачи его путем обучения характеризовал интеллектуала.
Интеллектуал средневековья на Западе рождается вместе с городами. Он появляется вместе с их расцветом, связанным с развитием торговли, ремесел, как один из тех мастеров, которые водворились в них под влиянием разделения труда. Интеллектуал XII века является профессионалом — у него свои, полученные от древних, предметы, своя техника, которая в главном также есть подражание древним.

Арабская культура была прежде всего посредником. Труды Аристотеля, Евклида, Птолемея, Гиппократа, Галена сохраняли на Востоке христиане-еретики — монофизиты, несториане — и преследуемые в Византии евреи. От них эти сочинения перешли в библиотеки мусульманских школ и были там хорошо приняты. И вот в XII веке началось обратное движение, которое принесло их к берегам западного христианства.
Первопроходцами интеллектуального Ренессанса XII века были переводчики. Запад уже не знал греческого. Научным языком была латынь. Арабские оригиналы, арабские версии греческих текстов, греческие оригиналы — их нужно было переводить, либо в одиночку, либо — и чаще всего — группами переводчиков. Христианам Запада помогали испанские христиане, жившие под властью мусульман (мозарабов), евреи и даже сами мусульмане. Тем самым происходило объединение всех способностей и умений.
Одним из основных интеллектуальных центров становится Париж, кторый обязан своей славой прежде всего расцвету теологического образования, составлявшего вершину школьных дисциплин, но вскоре — и даже в еще большей мере — эта слава придет к нему от той ветви философии, которая, используя аристотелизм и силу суждения, превознесет рациональные способности ума — диалектики. Так Париж реально или символически делается для одних городом-светочем, первоисточником интеллектуальных радостей, а для других — дьявольским вертепом, где разврат испорченных философией умов перемешался с мерзостью жизни, преданной игре, вину и женщинам.
С влиянием Парижа связано появление странной группы интеллектуалов – голиардов, которые образовывали среду, где охотно критиковали общество с его институтами. Голиарды — это плод социальной мобильности, характерной для XII века. Уже бегство за пределы устоявшихся структур было скандалом для традиционно настроенных умов. Раннее средневековье старалось прикрепить каждого к своему месту, к своему делу, ордену, сословию. Голиарды были беглецами. Они бежали, не имея средств к существованию, а потому в городских школах сбивались в стаи бедных школяров, живших чем и как придется, нищенствовавших, делавшихся слугами у своих более зажиточных соучеников. Несмотря на все свое значение, голиарды существовали на окраине интеллектуального движения. Несомненно, они ввели темы будущего, которые еще успеют обрести более достойный облик. Они живейшим образом представляли среду, которая жаждала свободы; они передали следующему веку немало идей о естественной морали, свободе нравов и вольномыслии, свою критику религиозного общества. Но в XIII столетии голиарды исчезают. Их задели преследования и проклятия, но и собственная склонность к чисто разрушительной критике не позволила им найти свое место в строительстве университета, который они так часто покидали, чтобы успеть насладиться жизнью и постранствовать. Закрепление интеллектуального движения происходило в организованных центрах, в университетах, откуда потихоньку удалились эти бродяги.
Абеляр является первым великим интеллектуалом современного типа — пусть в рамках modernitas XII века. Абеляр — это первый профессор. Элоиза появляется рядом с Абеляром в то время, когда женщина присоединяется к интеллектуальному движению — не без помощи голиардов, — требующему радостей плоти для клириков, не исключая и священников. Тем самым заявляет о себе еще одна сторона нового облика интеллектуала XII столетия. Его гуманизм требует всей полноты человечности и отвергает все, что может показаться самоумалением. Для самореализации ему нужна рядом женщина.
Великим научным центром века был Шартр. Тут не пренебрегали искусствами тривиума — грамматикой, риторикой, логикой; это видно по преподаванию Бернара Шартрского. Но этому изучению voces, слов, в Шартре предпочитали изучение вещей, res, которые были предметом квадривиума: арифметики, геометрии, музыки, астрономии. Именно эта ориентация определяет шартрский дух — дух любознательности, наблюдений, исследований, который расцвел, питаемый соками греко-арабской науки.
Интеллектуал XII в. чувствует свое сходство с мастером, с ремесленником, с другими горожанами. Его задача — изучение и обучение свободным искусствам. Но что такое искусство? Это не наука, а техника. Ars есть «techne», а специальность профессора в этом смысле не отличается от специальности плотника или кузнеца.
Как человек ремесла, интеллектуал сознает, что его профессия требует подготовки. Он признает необходимую связь между наукой и преподаванием. Он уже не считает, что знания нужно просто копить, но убежден в том, что накопленное следует пускать в оборот. Школы суть мастерские, откуда экспортируются идеи, наподобие прочих товаров. У интеллектуала нет иных инструментов, кроме собственного ума, но он может привлекать книги, также служащие для него рабочими орудиями.
XIII столетие — это век университетов, поскольку он является веком корпораций. В каждом городе, где имеется какое-нибудь ремесло, объединяющее значительное число занятых им, ремесленники организуются для защиты своих интересов и для установления монополии на прибыль. Институциональная фаза городского развития материализует политические свободы, завоеванные коммунами, а в корпорациях — позиции, достигнутые в экономической области.
Завоевав себе место в городе, интеллектуал оказывается неспособным осуществить выбор будущего перед лицом новых альтернатив. В серии кризисов, кажущихся кризисами роста, но уведомляющих о наступлении зрелости, он уже не может осуществить выбор в пользу обновления. Он укрепляется в социальных структурах и в своих интеллектуальных привычках, он в них вязнет.
В городах, где они сформировались, университеты являли собой немалую силу числом и качеством своих членов, вызывая беспокойство других сил. Они достигали своей автономии в борьбе то с местными церковными, то с местными светскими властями. К тому же университеты нашли могущественного защитника — папство. Интеллектуалы Запада в какой-то степени сделались агентами папского престола.
Университетская корпорация - прежде всего это церковная корпорация. Все преподаватели были клириками, на которых распространялась юрисдикция церкви, даже более того — Рима. Появившись из движения, носившего светский характер, они принадлежат церкви — даже там, где они пытаются найти институциональный выход из нее.
Могущество университетской корпорации опиралось на три главные привилегии: автономную юрисдикцию (в рамках церкви — при наличии местных ограничений, но с правом обратиться к папе), право на забастовку и уход, монополию на присвоение университетских степеней.
Университетская книга представляет собой иной объект, нежели книга раннего средневековья. Она связана с совершенно новым техническим, социальным и экономическим контекстом. Она является выражением другой цивилизации. Меняется само письмо, приспосабливаясь к новым условиям.
Рост интенсивности в использовании книг преподавателями и студентами повлек за собой целый ряд последствий. Прогресс в обработке пергамента позволял получать листы меньшей толщины, более гибкие и не такие желтые, как у прежних манускриптов. Изменился и формат книги. Ранее это были фолианты, которые годились только для рукописей, создаваемых в аббатствах, где они и должны были оставаться. Теперь к книге часто обращаются, ее перевозят с места на место. Ее формат уменьшается, ею удобнее пользоваться.
В качестве инструмента книга сделалась промышленным продуктом и предметом торговли. Под сенью университетов появляется множество переписчиков — чаще всего ими были бедные студенты, зарабатывавшие таким образом на хлеб насущный, — и библиотекарей (stationarii). Они стали неотъемлемой частью университета и с полным на то правом считались его работниками, пользуясь теми же привилегиями, что и преподаватели со студентами; на них распространялась юрисдикция университета. Тем самым росла численность членов корпорации, распространявшейся на целый ряд вспомогательных ремесел. У интеллектуальной индустрии имеются собственные сопутствующие отрасли.
Наряду с инструментарием техник-интеллектуал обладал собственным методом — схоластикой.
Величайшей опасностью для интеллектуалов схоластики было превращение в интеллектуальную технократию. К концу XIII в. университетские мэтры завладели высокими постами в церковной и светской иерархии. Они сделались епископами, архидиаконами, канониками, советниками, министрами. Наступила эра докторов, богословов, законников. Своего рода университетское франкмасонство мечтает о руководстве всем христианским миром.
Конец Средних веков — это период перелома. Интеллектуал средневековья исчезает в этом контексте. На авансцену культуры выходит новый персонаж, гуманист. Правда, он появляется лишь к концу того акта, в котором удаляется его предшественник. Последний не был убит, он сам спешил к этой смерти и к такой метаморфозе. Подавляющее большинство университетских мэтров на протяжении XIV — XV вв. своим отступничеством подготавливали исчезновение средневекового интеллектуала.
К концу Средних веков университетский интеллектуал сделал окончательный выбор между принадлежностью к миру труда и вхождением в группы привилегированных. Отныне и на протяжении нескольких столетий на Западе не будет интеллектуала-труженика. С растущей алчностью они требуют от студентов платы за лекции — церковь так и не смогла окончательно это пресечь. Появляются все новые предписания относительно подношений, которые студенты должны вручать мэтрам во время экзаменов. Ограничиваются все те университетские расходы, которые могли бы ввести в убыток мэтров. Быстро уменьшается число бедных студентов, которые по уставам могли бесплатно получать образование и степень. Университетские интеллектуалы вошли в социальные группы, живущие доходами феодально-сеньориального или капиталистического порядка.
Но эти доходы падают вместе с феодальной и земельной рентами, вместе с трансформацией их в денежную ренту и вместе с превратностями денежного оборота в конце средних веков, девальвациями и кризисами. Богатства мэтров убывают, один за другим распродают они свои дома и земли. Отсюда ожесточенное выколачивание других доходов: гонораров от студентов, платы за экзамены. В этом причина и обновления части университетского персонала, связанная с изменением экономической базы. Наконец, финансовые причины толкают мэтров к новым центрам богатства, прибивают их к дворам князей, в свиту церковных и светских меценатов.
Отчасти такое обновление персонала тормозилось тенденцией к наследованию университетских постов. Образование университетской олигархии вело не только к чрезвычайному понижению интеллектуального уровня, оно привносило в университетскую среду одну из важнейших черт знати — наследственные права. Олигархия делается кастой. Чтобы стать аристократией, университетские интеллектуалы прибегают к обычному средству тех групп и индивидов, которые хотели получить дворянство; они, как то замечательно изобразил Марк Блок, перенимают у благородных стиль жизни.
Так университеты сами становились силой, укорененной в мирской власти, стали собственниками, чьи экономические интересы выходили за пределы управления корпоративными делами, но распространялись на поместья.
Социальной эволюции соответствует эволюция самой схоластики, которая пришла к отрицанию собственных фундаментальных требований. Так схоластика уступает место возвращающемуся святому неведению, рациональная наука стушевывается перед лицом аффективной набожности. Университетские мэтры сближаются с некой гуманистической духовностью, devotio modema.
На протяжении двух веков университеты утрачивают свой международный характер. Главной причиной этого является основание многочисленных новых университетов, имеющих все более национальное (или даже региональное) назначение. Это преумножение университетов, если не уничтожило, то, по крайней мере, существенно уменьшило международный характер важнейших университетов. В любом случае оно разрушило систему наций, которая ранее была столь важным элементом университетской структуры.
Этот процесс был частью эволюции, превращавшей большие университеты в политическую силу конца Средних веков. Они играли активную роль, выходя иной раз на первый план в борьбе между государствами. Они были театром, на сцене которого разыгрывались жесточайшие кризисы, поскольку «нации» университетов вдохновлялись теперь национальным чувством, а университеты интегрировались в новые структуры национальных государств.
Несмотря на интересные попытки обновления, несмотря на построения Николая Кузанского, желавшего совместить традицию с новыми потребностями, схоластика чахнет. К тому же она не перестает терзать саму себя. По одну сторону стоят старые, каковыми теперь оказываются выдохшиеся в своих умствованиях аристотелики и томисты. По другую сторону помещаются новые — под стягом оккамовского номинализма. Но они с головой ушли в изучение формальной логики, в бесконечные разглагольствования по поводу значения слов, в искусственные деления и подразделения — в то, что называется терминизмом.
Но хотя гуманизм и нападал в первую очередь на пораженную склерозом схоластику, а университетские мэтры иной раз переходили на сторону гуманизма, то все же существовала глубокая оппозиция между средневековым интеллектуалом и гуманистом Возрождения. Гуманист по сути своей является антиинтеллектуалистом. Он более литератор, чем ученый, скорее фидеист, чем рационалист. Единству диалектики и схоластики он противопоставляет другую пару: филология — риторика.
Конечно, схоластическая латынь умирала и служила она для выражения окаменевшей науки. Национальным языкам принадлежало будущее, они отвоевывали свое высокое место, и гуманисты им в этом помогали. Но латынь гуманистов окончательно сделала из нее мертвый язык. У науки был отнят единственный международный язык, которым она могла пользоваться, помимо цифр и формул. Она сделалась сокровищем без употребления в руках элиты.
Ибо гуманист представляет собой аристократа. Если интеллектуал средних веков, в конце концов, предал свое призвание труженика науки, то он сделал это, отрекаясь от собственной натуры. Гуманист же с самого начала притязает на гениальность, даже если сам он корпит над текстами, а его красноречие полито потом. Он пишет для посвященных.
Так, гуманисты оставляют одну из основных обязанностей интеллектуала — контакт с народной массой, связь науки и образования. Безусловно, в перспективе Возрождение принесет человечеству жатву горделивого и одинокого труда. Его наука, его идеи, его шедевры будут питать прогресс человечества. Но поначалу оно было свертыванием, отходом. Пока не получила широкого распространения культура письменности, даже типография поначалу способствовала сужению поля мысли. Она осыпала дарами тех, кто умел читать, небольшую элиту счастливцев. Другие уже не питались даже крохами со стола схоластики, которые доносились до них проповедниками и артистами средних веков, получившими университетское образование. Нужно было дождаться Контрреформации, чтобы получило распространение искусство, которое — пусть в небесспорной форме, но с дидактическими и апостолическими целями — попыталось найти способ участия народа в культурной жизни.

По книге Жака Ле Гоффа "Интеллектуалы в средние века"