Настроение сейчас - flu in

 

[500x480]

 Откуда-то издали доносились звуки  трубы  и  цитры.  Мы  с

Ниной   пошли  бродить  снова.  Цирк,  видимо,  выслал  гонцов:

проходило рекламное шествие; но мы не застали его  начала,  так

как  оно  завернуло вверх, в боковую улочку: удалялся золоченый

кузов какой-то повозки,  человек  в  бурнусе  провел  верблюда,

четверо  неважных  индейцев  один за другим пронесли на древках

плакаты, а сзади, на  очень  маленьком  пони  с  очень  большой

челкой, благоговейно сидел частный мальчик в матроске.

     Помню,  мы  проходили  мимо  почти  высохшей,  но  все еще

пустой, кофейни; официант  осматривал  (и,  быть  может,  потом

приголубил)  страшного  подкидыша:  нелепый  письменный прибор,

мимоходом оставленный на перилах Фердинандом.  Помню  еще:  нам

понравилась  старая каменная лестница, и мы полезли наверх, и я

смотрел  на  острый  угол  Нининого  восходящего  шага,  когда,

подбирая  юбку,  чему  прежде учила длина, а теперь узость, она

поднималась по седым ступеням; от нее шло  знакомое  тепло,  и,

поднимаясь  мыслью  рядом  с  ней,  я  видел нашу предпоследнюю

встречу, на званом вечере в  парижском  доме,  где  было  очень

много народу, и мой милый Друг Jules Darboux, желая мне оказать

какую-то  тонкую  эстетическую  услугу,  тронул  меня за рукав,

говоря: "Я хочу тебя познакомить...", и  подвел  меня  к  Нине,

сидевшей  в  углу  дивана,  сложившись  зетом,  с пепельницей у

каблучка, и Нина отняла от губ  длинный  бирюзовый  мундштук  и

радостно,  протяжно  произнесла:  "Нет!",  и потом весь вечер у

меня  разрывалось  сердце,  и  я  переходил  со  своим   липким

стаканчиком от группы к группе, иногда издали глядя на нее (она

на  меня  не  глядела),  слушал  разговоры,  слушал  господина,

который другому говорил: "смешно,  как  они  одинаково  пахнут,

горелым  сквозь  духи, все эти сухие хорошенькие шатеночки", и,

как часто бывает, пошлость,  неизвестно  к  чему  относившаяся,

крепко обвилась вокруг воспоминания, питаясь его грустью.

     Поднявшись по лестнице, мы очутились на щербатой площадке:

отсюда  видна  была нежно-пепельная гора в. Георгия с собранием

крапинок костяной белизны на боку (какая-то деревушка);  огибая

подножье,  бежал  дымок  невидимого поезда и вдруг скрылся; еще

ниже виден был за разнобоем крыш единственный  кипарис,  издали

похожий  на  завернутый черный кончик акварельной кисти; справа

виднелось море, серое, в светлых морщинах. У ног наших  валялся

ржавый  ключ,  и  на  стене  полуразрушенного  дома,  к которой

площадка примыкала, остались висеть концы какой-то проволоки...

я подумал о том, что некогда тут была жизнь, семья  вкушала  по

вечерам  прохладу,  неумелые  дети при свете лампы раскрашивали

картинки. Мы стояли, как будто слушая  что-то;  Нина,  стоявшая

выше,  положила руку ко мне на плечо, улыбаясь и осторожно, так

чтобы не разбить улыбки, целуя  меня.  С  невыносимой  силой  я

пережил  (или  так мне кажется теперь) все, что когда-либо было

между нами, начиная вот с такого же  поцелуя,  как  этот;  и  я

сказал,   наше   дешевое,  официальное  ты  заменяя  тем

одухотворенным,    выразительным    вы,    к    которому

кругосветный  пловец  возвращается, обогащенный кругом: "А что,

если  я  вас  люблю?"  Нина  взглянула,  я  повторил,  я  хотел

добавить...  но что-то, как летучая мышь, мелькнуло по ее лицу,

быстрое, странное, почти некрасивое выражение, и  она,  которая

запросто,   как   в  раю,  произносила  непристойные  словечки,

смутилась; мне тоже стало неловко...  "Я  пошутил,  пошутил",--

поспешил  я  воскликнуть,  слегка  обнимая ее под правую грудь.

Откуда-то появился у нее в руках плотный букет темных,  мелких,

бескорыстно   пахучих   фиалок,   и,  прежде  чем  вернуться  к

гостинице, мы еще постояли у парапета, и все  было  по-прежнему

безнадежно. Но камень был, как тело, теплый, и внезапно я понял

то,  чего,  видя, не понимал дотоле, почему давеча так сверкала

серебряная  бумажка,  почему  дрожал  отсвет  стакана,   почему

мерцало  море:  белое  небо  над  Фиальтой  незаметно  налилось

солнцем, и теперь оно было солнечное сплошь, и это белое сияние

ширилось, ширилось, все растворялось в нем, все исчезало,  и  я

уже  стоял  на  вокзале, в Милане, с газетой, из которой узнал,

что желтый автомобиль, виденный мной под платанами, потерпел за

Фиальтой крушение, влетев на полном  ходу  в  фургон  бродячего

цирка,  причем  Фердинанд  и его приятель, неуязвимые пройдохи,

саламандры судьбы,  василиски  счастья,  отделались  местным  и

временным  повреждением чешуи, тогда как Нина, несмотря на свое

давнее, преданное подражание им, оказалась все-таки смертной.

     Париж. 1938 г.