* * * Церковный хор состоял из юношей от четырнадцати до восемнадцати лет. У многих из них ломался голос. Сегодня хор был явно не в форме. Дети выглядели на редкость сонными и то и дело путали слова. Такое было впервые. К счастью, они пели достаточно громко, чтобы заглушить отдельные нестройные голоса, и звучание хора в целом не резало слух. Падре Давид краем глаза наблюдал за мальчишками, то и дело пугая их неожиданным суровым взглядом. Впрочем, суровость давалась ему с трудом: его кроткое, улыбчивое лицо трудно было представить себе рассерженным. Между тем, это впечатление было отчасти обманчивым: порой он бывал достаточно строг со своими подопечными, и изредка вел с хулиганами моральные беседы, во время которых те то и дело засыпали, ибо выдержать получасовое монотонное напутствие, произносимое совершенно без всякой интонации, мог, пожалуй, только герой. И этим героем был Вильгельм, один из самых несносных певцов в хоре, на которого постоянно со всех сторон слышались жалобы, и которого то и дело хвалил падре. О его голосе ходили легенды: редко кто из посетителей храма умудрялся не обратить внимания на его резкий хрипловатый голос, который то и дело выбивался из общего строя. Еще полгода назад у него был удивительно нежный, мелодичный тембр, из-за он и попал в певчие. Но как только мальчику исполнилось 16 лет, все изменилось. Падре, вызвав его в один прекрасный день к себе для строгого выговора за неподобающее поведение во время службы, с ужасом услышал вместо обычного нежного голоса Вильгельма нечто совершенно устрашающее. Сначала он было решил, что юнец приболел и даже думал позвать лекаря, но вскоре догадался, в чем заключалась причина таких изменений. - Неужели… - с дрожью в голосе произнес падре, нервно постукивая указательным пальцем по столу. - Да, - хрипло ответил Вильгельм, опустив ресницы, - я не виноват, падре. Вы ведь знаете, - последнюю фразу он произнес почти с укором. - Что ж, дитя мое, - Падре подошел к стулу, на котором, напряженно выпрямившись, сидел Вильгельм, - тебе стоило бы покинуть хор, если бы не твое семейное положение. Я не могу оставить тебя среди этих людей. Однако я очень надеюсь, что вскоре твой голос придет в норму. А пока - старайся петь не так громко, чтобы не нарушить музыкальной гармонии, - падре похлопал ласково похлопал мальчишку по плечу и отправил его восвояси. Каждый раз, вызывая Вильгельма к себе в кабинет, падре хотелось хорошенько отчитать мальчика. Однако каждый раз он незаметно смягчался, глядя на испуганного хрупкого подростка, который вел себя так смиренно, что повысить на него голос казалось равнозначным смертному греху. Однако, стоило юному сорванцу покинуть кабинет, как он снова становился другим. Смирение и пристыженность пропадали, и вместо них появлялось непомерное любопытство, рассеянность и страсть к разного рода проделкам. Нельзя сказать, чтобы он намеренно пытался досадить падре, скорее он обладал какой-то врожденной наивностью, которая позволяла ему творить совершенно невероятные вещи. К примеру, он не раз перед началом службы путал ноты своих соратников, в результате некоторые из них не могли правильно допеть свою партию. Хорошо еще, что большинство помнило свои партии наизусть, иначе служба просто-напросто превратилась бы в хаос. После той службы весь хор был в негодовании. Что говорить о падре, который чуть ли не рвал на себе волосы, ведь он, в отличие от большинства прихожан, прекрасно слышан все огрехи хора. Однако он из великодушия не стал искать виноватых, решив наказать весь хор. Но нашелся один юнец, который утверждал, будто бы видел, как Вильгельм беспечно листал ноты, при этом путая их местами. Когда у Вильгельма спросили, делал ли он что-либо подобное, он только усмехнулся и сказал: - Неужели вы думаете, что я на такое способен? - и совершенно в упор взглянув на выдавшего его парня, гордо повернулся к падре, надеясь на его защиту. - Наглец, - сквозь зубы прошипел «предатель», еле сдерживая себя от гнева. Падре, между тем стоял, задумавшись, и переводил взгляд с Вильгельма на обиженных хористов и обратно. Наконец он, торжественно прокашлявшись, заявил: - Что ж, я искренне надеюсь, Морис, на твою честность. Вы сами понимаете, что мне приходится доверять вашим словам, поскольку, - он снова прокашлялся,- поскольку других доказательств у меня нет… Потом он резко обернулся к Вильгельму, который все это время стоял, умоляюще глядя на падре, и сказал настолько строго, насколько это было возможно: - Остаться, Вильгельм. Юноша быстро проскользнул в комнату отца Давида, чтобы не видеть насмешливых довольных взглядов, от которых ему становилось не по себе. Когда святой отец вошел в свою помещение, он невольно остановился у двери, глядя на темную фигуру, уныло застывшую на стуле напротив окна. Он сидел так, что свет падал сзади, так что все его лицо и фигура были в тени: впрочем, несмотря на это, можно было разглядеть выражение его лица. Вильгельм сидел, слегка склонив голову набок, как будто погрузившись в раздумье, и смотрел на свои худые руки, небрежно сложенные на коленях. Падре поймал себя на мысли, что разглядывать мальчика не самое время, но он не мог заставить себя отвести взгляд. Ослепительный свет лил из окна, оставляя нетронутой лишь тонкую фигуру, которая казалась в этот момент почти нереальной. Вильгельм был совсем не похож на итальянца. У него были темно-русые волосы чуть ниже плеч, раскосые карие глаза и красивый овал лица. Он был явно необычен для здешних мест, несколько женственен, что, впрочем, вполне могло быть объяснено его возрастом. В это мгновение в нем было что-то волшебное, какая-то необычная одухотворенность и нежность. У мужчины невольно сжалось сердце от жалости. Вильгельм был младшим ребенком в многодетной семье: у него было несколько старших сестер и два брата. Отец его ненавидел, потому что он был незаконным ребенком от одной распутной девицы, с которой он жил некоторое время, несмотря на то, что у него уже была жена. Сестры и братья относились к нему почти с презрением, за исключением одной сестры, которая с детства любила его. Она-то и представила его падре, который, проникнувшись печальной историей, решил взять мальчика под свое покровительство. Падре приблизился к стулу, на котором сидел юноша. Но едва он успел открыть рот, как дверь шумно распахнулась, и на пороге появился отец Лоренцо. Он был не один, с ним рядом стоял невысокий светловолосый юноша в небрежно сдвинутом на лоб берете и с большим свертком бумаг под мышкой. Падре переводил недоумевающий взгляд с настоятеля на молодого человека и обратно. - Падре, я хочу вам представить этого юношу. Он тот самый приглашенный нами из Рима художник. Вы ведь помните состояние наших помещений – они уже подготовлены под роспись, - отец Лоренцо улыбнулся, - с Божьей помощью, эта ранее заброшенная церковь почти восстановлена, остались последние штрихи, Густав фон Кейтель поможет нам преобразить вид нашего старого храма! Последние слова настоятель произнес с особым воодушевлением. - Очень рад вас видеть, я наслышан о ваших талантах, - отец Давид искренне улыбнулся, кивком головы здороваясь со смущенным художником. Увлекшись разговором, на некоторое время мужчины забыли о Вильгельме, который продолжал потерянно сидеть на скамье. Юноша с любопытством разглядывал молодого художника. Тот был старше его, пожалуй, всего на пару лет. Густав был чуть ниже среднего роста. Лицо его было немного смугловатым, круглым, с выступающими скулами. Черты были просты, но в них угадывался ум, спокойная сила и застенчивость. Он опустил взгляд на руки художника. Большие, с грубоватые, но чуткими пальцами. «Наверно они сильные и нежные», - подумал Вильгельм. В голове молнией мелькнула предательская мысль: вот бы оказаться в этих руках. Внезапно их взгляды встретились. Щеки Вильгельма полыхнули огнем. Стушевавшись и устыдившись своих мыслей, юноша быстро поднялся и, проскочив между беседующих людей, выбежал в узкий коридор. Как мало подчас надо времени для того, чтобы мир перевернулся. Точкой отсчета изменения мира и шагом на пути к истинному «я» может стать любое событие. Именно это сейчас и произошло с художником Густавом. Время остановилось, сузившись в призме золотого оконного света, отражающегося порочным огнем в глазах неизвестного на скамье, лицо которого было словно изваяно из камня трепетной рукой гениального скульптора. Хотелось протянуть руку и потрогать его кожу, чтобы убедиться, что она живая. Лукавое солнце высветило лоб юноши, предпочтя его всем террасам, роняя отблески света на длинные ресницы и Густав встретился с юношей взором, и ощутил исходящий от него привкус вечной мудрости, почувствовав приторную тягу чего-то неясного, запретного, словно сильную неутоленную жажду. Вскоре видение растаяло в мирской суете. Густав закрыл глаза. Ангелы смеялись над ним. За окном поднялся ветер.

* * * Ранним утром, когда еще синий туман обволакивал плотно стоящие друг к другу деревья, в храме Сант-Андреа-де-ла-франте шла месса на латыни. Множество людей собрались в небольшой зале церкви, дабы вкусить кровь Христову и очистить душу перед одним из больших католических праздников. В это время отец Давид, отдав последние распоряжения по организации ритуала, спешил в свой маленький затемненный кабинет. Кабинет, в котором его ждал один из его воспитанников, так умолявший его накануне уделить на него личное время для исповеди. Обыкновенно насмешливый и живой, этот воспитанник был в тот момент потерявшимся и грустным. Впрочем, «всем людям свойственна перемена настроения», - думал падре, спускаясь по изогнутой старинной лестнице. В это время Вильгельм сидел у камина, вытянув над огнем свои изящно-худые руки, которые слегка подрагивали. Большие умные глаза были устремлены на играющие языки пламени. Во взоре читались противоречия, балансирующие на грани безумия. Он ждал исповеди. Минуты медленно тянулись, замораживая и сжигая душу. Падре запаздывал. Его грех был совершен, и несколько часов ожидания ничего не меняли, но безумно мучили его самого. Внезапно тяжелая дверь со скрипом приоткрылась, и в затемненную комнату зашел священник. Он был невысокого роста. Движения мужчины, облаченного во все черное, были размеренны и четки. Вильгельм вздрогнул. Ничего лишнего. Ничего лишнего в присутствии этого доброго и спокойного человека, который практически заменил ему отца, воспитывая его с четырнадцати лет. Сердце юноши беспокойно забилось. Ему предстояло признаться сейчас в одном из самых страшных грехов. Было стыдно и страшно одновременно. На исповеди грех надо определять точно, как бы это не было тяжело. Тогда с грехом можно будет бороться. Глубокий вздох вырвался из его груди, он опустился на колени. - Я согрешил, падре.. Вильгельм опустил глаза и скороговоркой зашептал слова покаяния. По мере того, как длилась исповедь, и юноша изливал свою душу, омрачалось строгостью и затем уже гневом лицо священника. Наконец, священник не выдержал: - Как можно было столько времени гневить Бога своим необузданным сладострастием? Лгать не мне, не себе, а лицемерить перед Богом на прошлых исповедях и допускать себя до таинства Святого Причастия, держа в своей душе саму геену огненную и Смерть.. Смертью телесной и духовной карается этот грех! Безумец!! Неожиданная вспышка гнева со стороны священника заставила вздрогнуть молодого человека. - Простите, падре, - прошептали дрожащие губы. Вильгельм, казалось, покраснел до корней своих волос. - И ты прости меня, сын мой! Мною овладел гнев и это неправильно, я знаю... Ты должен понять, что я желаю тебе лишь добра, но вы с Франческо согрешили одновременно и против Божьего закона и против природы. Такая любовь неестественна, ты знаешь, Вильгельм. Борись, ища силы не в себе, а в Боге, ибо без него мы – ничто. Падре осенит юношу крестным знамением: - Бог Отец Милосердия, смертью и воскресением Своего Сына примиривший мир с Собою и ниспославший Святого Духа во отпущение грехов, посредством Церкви Своей Святой пусть дарует тебе прощение и мир, и я отпускаю тебе, сын мой, грехи твои во имя Отца, Сына, и Святого Духа. Аминь. Вильгельм поднял голову. Его лицо было увлажнено многочисленными дорожками слез. Оно было прекрасно. - Ступай с миром, сын мой и не греши более. – Священник протянул руку для поцелуя. Вильгельм припал губами к руке падре и получив благословение, поспешил покинуть кабинет. * * * После исповеди Вильгельм поспешил выйти на улицу, на ходу набросив на плечи старый синий плащ. Он шел в свою каморку, где он жил вместе со старшей сестрой и ее мужем. Эта молодая женщина, почти девушка еще на вид, заменяла ему мать. Она, впрочем, не имела теперь возможности уделять много времени своему несчастному брату, поскольку работала в торговой лавке, которую содержал ее муж. Они жили в небольшой квартирке на втором этаже, которая окнами выходила на узкую тенистую улочку, заросшую сорняками. Юноша спал в гостиной, поскольку другую комнату занимала сестра с мужем. Днем он редко бывал дома, поскольку большую часть дня он шатался со своим единственным другом Франческо по городу. Франческо имел дурную славу среди воспитанников храма: если к Вильгельму относились с завистью и насмешкой, то Франческо просто боялись и презирали. Все знали, какой он распутник в свои 17 лет. Он совсем не был похож на тех юнцов, которые рассказывают всем о своих любовных победах, напротив: он редко говорил о девушках, и начинал рассказывать о своих похождениях только тогда, когда его долго упрашивали. Зато рассказывал он такие вещи, что слушатели от удивления раскрывали рты. Только Вильгельм был спокоен: на его лице играла чуть заметная насмешливая улыбка. Он знал это все уже давно, и в гораздо больших подробностях, однако старался относиться к подобным разговорам философски: как никак, у всех есть недостатки, думал он, и кое-что можно простить такому доброму парню как Франческо. Он прощал ему даже несколько вольное отношение к себе, особенно когда они оставались наедине. Впрочем, сразу же после того как Франческо уходил, Вильгельм начинал испытывать к себе ужасное отвращение. Не раз ему даже хотелось тут же рассказать обо всем сестре, но не хватало смелости. И на исповеди он всегда чувствовал ужасный стыд и неловкость.. Сегодня ему вовсе не хотелось болтаться по улицам. Он мечтал поскорее придти домой и погрузиться в чтение. Что читать - ему было неважно: хотелось просто забыть лицо падре, когда он отчитывал его у себя в кабинете, хотелось избавиться от мучительного стыда и чувства собственной низости. Он шел, не замечая никого на своем пути. Плащ развевался у него за спиной. Вскоре он вышел на площадь и краем глаза заметил в тени дерева украдкой целующегося юношу и девушку. На сердце у него было тяжело: казалось, после исповеди его вина только сильнее стала давить на него. Невольно он нахмурил брови и нервно одернул плащ. До дома было недалеко. Неожиданно Вильгельм услышал, как его кто-то зовет. Он резко обернулся и встретился взглядом с тем самым молодым человеком, которого увидел в кабинете у падре. Тот был немного ниже его ростом, и лицо его выражало такую доброжелательную наивность, что Вильгельм невольно улыбнулся, забыв про свои мучения. - Вы…, - начал было Густав, но почему-то осекся. Его взгляд блуждал, - вы ведь поете в хоре? Мы виделись сегодня утром, я знаю…. Дело в том, что я художник. Я буду расписывать одну из стен храма… и.. Вильгельм медленно, почти аристократично кивнул головой, интуитивно заметив скрытое восхищение художника перед ним, и тут же обворожительно улыбнулся. - Да, - сказал он, поправляя плащ, - я видел вас. Рад знакомству. - Дело в том, что мне нужен натурщик и… - Вы хотите, чтобы им был я? - закончил за него Вильгельм, и не дав удивленному Густаву опомниться, продолжил: - Я согласен. Несколько мгновений прошло в молчании. Густав стоял, смущенно улыбаясь и теребя край своей шляпы. - Я рад, что вы.. согласились, - наконец сказал он. - Когда приходить? - Завтра, после обеда…. вот по этому адресу, - Густав быстро поклонился, и оставив в руке у юноши скомканную бумажку с адресом, зашагал прочь. Вильгельм тоже поспешил домой, правда, уже совсем в другом настроении, чем несколько минут назад. Муки совести были забыты и он уже предвкушал с какой гордостью он завтра расскажет хору о том, что его будут рисовать. Он уже представлял свое лицо на холсте, а потом и на стене храма, он представлял как изумиться и наверняка обрадуется падре, узнав о таком выборе художника. От радости он даже принялся напевать себе под нос какую-то песенку и сам не заметил, как оказался у своего дома. Когда он поднимался на второй этаж, то услышал громкий голос своей сестры, который почти переходил на крик. Он всего лишь раз видел ее такой злой. - Негодяй! Да как ты смеешь! Уходи отсюда, и чтобы ноги твоей я здесь больше не видела! - Ты поплатишься за свои слова, сестричка, - прозвучал в ответ неуклюжий баритон, - так и знай. Отец это так не оставит! - Я бы сказала тебе, кто наш отец, да уважение к покойной матери не позволяет! И это ведь он извел ее, бедную…это он бросил своего родного сына, оставив его практически без опеки! А теперь ему, видите ли, понадобилось вернуть его обратно! У Вильгельма замерло сердце. Он медленно подошел к двери и осторожно приоткрыл ее, надеясь, что его не заметят. Но как только он появился на пороге, холодный взгляд старшего брата упал на него, заставив застыть на месте. - А вот и мой дорогой братик явился! - сказал брат, подходя к застывшему у двери мальчишке, - ты знаешь, что тебе придется вернуться домой? - Там не мой дом, - холодно оборвал его Вильгельм. Брат сверлил его светло-серыми глазами, опершись рукой о дверь. - А ты такой же, - усмехнулся он, - да-да, такой же глупый, как и три года назад. Я думал, ты хоть чуточку изменился, - он замолчал и почему-то опустил глаза, - Прошло три года… и мы не виделись ни разу? - Нет. - Отец хочет, чтобы ты жил с нами,- уже спокойно сказал он, - ты ведь знаешь… - Что я знаю? - Его странности. Он и нам-то покоя не дает. Всегда придумает что-нибудь…а тут еще ты. Видишь ли, рабочих рук не хватает. Вот он и спохватился. - Я не пойду, - твердо сказал Вильгельм, разглядывая небритое лицо этого двадцатипятилетнего мужчины. - Не пойдет он, ты слышал? - раздался сзади голос сестры, - я скорее умру, чем отпущу его в ваш гадюшник! - Видишь ли, - передразнил мальчик брата, - я совсем еще ребенок. От меня не будет никакого толку. Да, кстати, передай папаше привет от моей покойной матушки, - он не мог больше сдерживать ехидной усмешки, и чуть было не рассмеялся брату в лицо, хотя это явно было не к месту. - Черт возьми, что за семейка! - вскрикнул мужчина, - Дал же Бог родственничков. А ты, - сказал он, обращаясь к сестре, - не думай, что отец это так оставит. В крайнем случае, он придет сам и притащит этого щенка к нам за шкирку! Вильгельм стоял, высокомерно прищурив глаза, и делал вид, что не слышит. Брат небрежно нахлобучил свою протертую шляпу и собирался было уходить, но остановился у двери, глядя на мальчика. - Ты никогда, - тихо произнес он, - запомни, никогда не получишь ничего из денег отца… - Больно надо, - хмыкнул Вильгельм и кивнул на дверь, как будто говоря брату: «пошел вон…» Только когда звук громко хлопнувшей двери затих, Вильгельм пошел в гостиную, где долго сидел, бессмысленно глядя в окно. Три года беспечной жизни, похоже, подошли к концу. Ну что ж, так просто сдаваться он не собирался. И плакать - тоже.

* * * Дверь в мастерскую со скрипом отворилась, и на пороге показался высокий юноша, облаченный в темный плащ. Они говорили мало. Оба молодых человека были не в настроении произносить пустые слова, неспособные отразить сокровенных мыслей каждого. Густав, как всегда, смущался. Смущался и дивился странной красоте своего гостя, который, казалось, был вовсе лишен чувства стыдливости. Он принялся сразу же раздеваться. Вильгельм лишь спросил, куда сложить одежду. Медленно снимая с себя облачение, он был погружен в свои мысли, он еще чувствовал психологическую нагрузку от недавней ссоры и под впечатлением от нее лихорадочно прокручивал в своей голове варианты своего возможного поведения... Он взглянул на Густава, тот стоял, немного отвернув голову, но Вильгельм успел заметить полыхавшие румянцем скулы. Ему бы не понимать, что это значит… Ему должно быть стыдно... Стыдно перед падре, стыдно перед Богом, который, когда Вильгельм на исповеди поднял взгляд на стену, кротко и любяще посмотрел на него с иконы… «Своих больных сыновей Бог всегда более жалеет.. Ах, воистину, я недалеко ушел от всей своей семьи», – думал Вильгельм. Грязь и нищета духовная и физическая, адская клоака, затягивающая всякий порыв человеческой души к доброте... Его родной дядька, распускающий пьяные руки и щупавший его маленькое детское тело... На юношу нахлынула щемящая грусть. Одиночество и боль давно испепеляли его душу безжалостней жгучего солнца. Вильгельма передернуло. Никогда, никогда он не вернется к той мерзкой жизни. По нему уж лучше монастырь… Там хорошо, там те, кого отвергает общество. Там все равны. Как изумрудные травинки на солнечной арене под куполом сквозных небес.. Внезапно Густав нетерпеливо кашлянул, и этот звук заставил Вильгельма вздрогнуть и посмотреть на молодого человека. Все еще не найдя в себе сил поднять глаза на обнаженного юношу, художник жестом указал на подготовленный для натурщика стул. Вильгельм не заставил себя долго ждать и вскоре уже сидел на своем месте, неотрывно и даже немного с вызовом поглядывая на раскрасневшегося художника – вечная самодостаточная юность. Густав повернулся и, дойдя до мольберта, оглянулся на позирующего. Сердце учащенно забилось при виде представшей его профессиональному взору красоты. Его глаза в тот миг открыли крылья чужой наготы, и гладящий его взгляд попал в теплый плен солнечного света, озарявшего белизну молодого человеческого тела. Даже снежные лучи света из распахнутого окна не были белей этих рук, плеч, ягодиц. Поющая спираль страсти взобралась вверх по его телу, проникая в самый мозг и взрываясь там отчетливой мыслью - изысканное худощавое тело вызывало желание. Желание не ударить, не сделать больно, не взять, а желание созидать, дарить нежность, снимающую напряжение и боль. Но никогда этому потерянному в мирском аду ангелу не бывать в его объятиях… Он начал делать наметки человеческой фигуры, пытаясь мысленно погрузиться лишь в выведение линий на белом девственном холсте. Вот лицо, вот нежные линии рта и точеные брови.. Он бросил взгляд на юношу, тот немного отстраненно сидел, задумчиво покусывая белыми зубами нижнюю губу. Руки лежали на коленях, открывая тонкую талию и худой живот, нежно вздымавшийся в такт дыханию. Его глаза глубоко, немигающе и покорно смотрели куда-то вдаль. В них било неподдельное чувство.. Но чувство чего? Художник проследил взглядом за взором юноши. Окно. Поющие на ветру деревья и вид на внутренний двор с жимолостью и геранью. Была середина дня, нещадно палило солнце. Пролитая на столе вода грозно и ослепительно сверкала в его лучах. Воздух был тяжел и нагрет. Одежда неприятно липла к животу. В чем же смысл всего этого? Густав закрыл глаза и, прислушавшись к тишине, вдруг поднял взор и совсем иначе взглянул в лицо этого почти мальчика. Он увидел в нем много… боли. Черным небом, огромным камнем она нависала над всем его существом. Вильгельм не демонстрировал ее, нет. Напротив, он был весел и как-то нервно взбодрен. Но вот напряженные морщинки между бровей, вот опустившиеся уголки рта, вот страдание в умных глаза, которое сейчас прячется за искусственно-задорным и ироничным взглядом. Чуткий взор и душу художника было не провести. Он отложил кисть. - Вильгельм, я вижу.. Вы.. Вам тяжело. Мне нужно от вас не это… Мне нужна искренность. Я знаю, что в вас есть именно то, что отразило бы мою мысль и замысел религиозного сюжета. Но вы… вы прячете это глубоко в себе. Вы прячете скорбь, вы прячете боль.. вы прячете страсть, и это гложет вас изнутри… Возможно, я ошибаюсь.. Но послушайте, страсти и переживания - вещь врожденная, их не отменишь, а ежели их запрещать и подавлять – вы искалечите самого себя и спровоцируете взрыв с самыми непредсказуемыми последствиями.. Я не могу вас рисовать сегодня, ибо я не могу наделять своих ангелов вашей противоречивостью… Одевайтесь, прошу, и уходите. Приходите завтра, или в другой день, когда почувствуете то, что вы должны придти. Что вы готовы стать.. ангелом.., - Густав замешкался на несколько секунд, - Образы и портреты художника рождаются из отчаяния перед бессилием кисти в человеческой руке, чтобы в конце концов склониться перед всесильем божественной формы. Но образ, который я ищу сейчас, никогда не родится из чужой человеческой боли… - Густав замолк. Он был неразговорчивым от природы человеком, но сейчас не мог сдержать этих звучанья слов, сложившихся в немного запутанную череду предложений. Вильгельм немного удивленно посмотрел на художника, затем в его взгляде начало читаться понимание и еще спустя некоторое время – необыкновенный интерес. Он не нарушил тишины ни единым словом. Лишь глаза говорили и мыслили взгляды. Вскоре Вильгельм ушел. На окне лежало оставленное ветром одинокое перо. * * * - Ты можешь переночевать и дома, Франческо, - твердо сказал Вильгельм, сжав губы и глядя на друга. Они долго гуляли сегодня. Был поздний вечер, и в городе стало несколько тише, чем днем, хотя прохожих все еще было достаточно много. Друзья остановились у таверны в квартале от дома Вильгельма. Ему уже давно хотелось попасть домой: сегодня он не выспался из-за того, что вчера полночи читал интересную книгу. Но друг, похоже, был настроен иначе. - Хороший ты, однако, товарищ, - развел руками Франческо и обреченно взглянул на него. - Послушай, я был бы очень рад, но я устал… действительно. У меня голова болит, честное слово, - это «честное слово» было не таким уж честным, поскольку Вильгельм соврал. Ему не хотелось приводить друга к себе так поздно. Кроме того, он уже чувствовал, чем закончиться это ночь, и поэтому был против вдвойне. - Значит устал… - Франческо потер виски руками, и резко развернувшись, пошел прочь. В нескольких шагах от застывшего неподвижно Вильгельма он обернулся и ехидно сказал: - Падре Давид наверное лучше в постели, чем я. Недаром ты его любимчик. Вильгельм открыл было рот, чтобы возразить, но Франческо уже скрылся за поворотом. В переулке эхом отдавался его резкий смех, казавшийся почти зловещим. Некоторое время юноша стоял неподвижно, не в силах осмыслить произошедшее. Или это была просто насмешка? Вильгельму стало гадко от того, что сказал о нем друг. Это было хуже всего другого. Его как будто искупали в грязи. Он машинально поднял свои руки и оглядел их в полумраке. Неожиданно он почувствовал, что у него слегка кружится голова. Пальцы рук дрожали. Он хотел бы сейчас увидеть свое лицо со стороны. А лучше - увидеть со стороны себя, чтобы понять, кто же он есть на самом деле. Он знал, что он сын распутницы и сластолюбивого негодяя. Он знал, что его сторонится почти весь хор. Он знал, что его единственный друг дорожит им только для удовлетворения своих потребностей. Он знал, что он не слишком умен и, как ему казалось, не слишком красив. Его спасало умение казаться кем-то. А кем он был, он не мог даже и представить. Наверное, полным ничтожеством. Что ж, ничтожества тоже хотят спать. Вильгельм зевнул и подумал: «Я идиот. Стою уже пять минут в темном переулке с протянутыми вперед руками ,размышляя о проблемах метафизики. Может, во мне алхимик пропадает?» Неожиданно почувствовав себя не мальчишкой, а умудренным жизнью старцем, он величественно поправил плащ и гордо направился к дому. Зайдя за угол, он неожиданно обо что-то споткнулся. Было темно и он не смог сразу понять, что это было. Но чуть наклонившись, он понял, что это какой-то пьяница, заснувший прямо на улице. Он легонько пнул его ногой, надеясь расшевелить. Тот что-то пробормотал и попытался встать. В сумраке Вильгельм смог разглядеть его лицо. Это был падре Давид. - Боже, что вы здесь делаете! - почти вскрикнул юноша, глядя на неудачные попытки мужчины подняться на ноги, - Как же вы так… - Сын мой…кхм… я… решил принять монашество, да… надо было это отметить. Вот мы и…- он замолк, и на лице заиграла до боли знакомая Вильгельму наивная улыбка. - Вас никто не должен видеть, - прошептал Вильгельм, - вы переночуете у меня. Хорошо, что сейчас ночь. Держитесь за меня крепче… - Было бы за что держаться, - проворчал падре, сжимая мальчика в объятиях, - на брудершафт! Ну, споем? - Черт побери! Отпустите меня, нам надо добраться до дома… - Да помилует Бог твою грешную душу, дитя… споем же, а? - Тише, падре… - зашептал Вильгельм, пытаясь вместе со своей ношей идти по направлению к дому, - вы голосите на весь квартал. - А ты, - уже тише сказал падре, - красивый такой, я даже не знаю… прямо как фреска Пресвятой Девы в соборе… этого, черт бы его побрал… - Вы богохульник, падре, - возмутился Вильгельм и подумал, что начинающим алхимикам, вообще-то не подобает шататься ночью со всякими пропащими священнослужителями. - А ты кто? - ответил Давид, бессмысленным взглядом упираясь в лицо юноши, - тебя бы в церковь не пускать… - Это почему еще? - Потому, - прозвучал весомый, но с трудом произнесенный ответ, после которого падре счел правильным заснуть, предоставив мальчишке тащить себя до дома собственными силами. С трудом дотащив мужчину до дома, Вильгельм уложил его на постель. В их убогом жилье не было второго спального, ведь Вильгельм всегда спал на полу. А единственную кровать занимала сестра с мужем. Недолго думая, Вильгельм скинул ботинки, и устало опустился на кровать рядом с мужчиной.

* * * Настала ночь. Моросил мелкий холодный дождь. Хотелось согреться. Вильгельм прижался к телу мужчины лежащего на его старой кровати. Не было ложа со свежими простынями, но была нежность, накрывающая их с головой, словно одеяло из чистейшего шелка. Рука мужчины опустилась на его шею. Вильгельм вздрогнул и почему-то втянул живот. Тягучий жар страсти непроизвольно окутывал его, кротко, но непрерывно, подкатывая к его совести и ластясь, точно зверек. Прошло уже несколько часов с того момента, как он дотащил тяжелое тело до постели. " И угораздило же..." - внутренне подсмеиваясь сам над собой, думал он. " Был бы на его месте кто-нибудь другой... хотя бы эта Изабелла из соседней квартиры! А тут..." Таким монологом он пытался отвлечь себя от навязчивого желания, но вскоре понял, что ее не удастся сдержать. Да и что в этом такого? В конце концов он решил, что такие приключения только разнообразят жизнь, и потому осторожно обнял спящего, стараясь не замечать как сильно бьется его собственное сердце. Он лежал лицом к лицу с мужчиной. Тот совсем недавно был так пьян, что не мог связать двух слов и сделать самостоятельно несколько шагов, а теперь он на зависть крепко спал, оставив Вильгельма в смятении, наедине с его собственными грешными чувствами. - Давид, - прошептал юноша. – Давид, проснитесь же.. - он потормошил мужчину за плечо. Тот открыл глаза и внимательно посмотрел на Вильгельма. В его глазах читались искреннее удивление и вопрос. - Вильгельм? Где я? Где.. , - он с трудом оторвал голову от подушки и оглянулся по сторонам. - Вы у меня дома, - как можно тише ответил юноша. - Почему? - спросил падре, еще не до конца оправившись от хмеля. - Вы совсем ничего не помните? Впрочем, это к лучшему.... - Я пьян... - Совсем немного. Я нашел вас на улице и решил забрать к себе домой... вас могли ограбить или Бог весть что еще.... - Да, - неуверенно сказал падре, чувствуя горячее дыхание юноши, который лежал совсем близко, - но почему.... почему мы в одной постели? - Дело в том, - немного улыбнувшись, отвечал Вильгельм, - что я живу с сестрой, как вы знаете... и больше у нас кроватей нет. Не мог же я оставить вас на полу.... - Но это бесстыдство, - возмутился падре. - Совсем нет, - ответил мальчик, осторожно проводя пальцами по волосам мужчины. Тот не отстранился и закрыл глаза. Давид уже не мог остановиться, глядя в его горящие темные глаза прямо перед собой и сжимая в руках гибкое тело. Обнимая за узкие плечи, и бережно прижимаясь губами к коже между лопатками, сдвигая худые ноги, он вновь и вновь погружался в горячий жар чужого болезненного, но сладкого удовольствия. Он обещал себе: «всего один раз» и тысячу раз нарушал обещание. Ночь то вскипала ласками, гулом и поцелуями, словно гигантская морская волна, то опадала, накрывая нежностью уставшие тела. Они знали мало ночей. Мужчина помнил свою первую женщину. В ее любви была разреженная удушающая пустота, в которой он терялся. Он хотел упереться во что-то, ухватить сердцевину и самую суть той любви. Но не мог. Сейчас они обретали друг друга впервые, до изнеможения считываю самую сердцевину искомого ими ранее чувства. Вильгельм задыхался, и в минуты боли, мужчина целовал его руки... Луна в окружении татуировки звезд светила бледным светом в узкие окна. В ее рассеянном освещении мужчина видел мокрое от пота и слез лицо Вильгельма. Его глаза были полузакрыты. Он был совсем утомлен. Давид погладил влажные у лба волосы и тут же почувствовал прикосновение к своей щеке тонких пальцев. Они оба знали, что ночь эта больше никогда не повторится. - Поцелуй меня, - вдруг тихо и очень серьезно прошептал юноша. – Я не хочу забыть то, что случилось между нами… Я хочу взять воспоминания о этой ночи с собой, в дорогу ..смерти. - Вильгельм, что ты говоришь, хороший мой милый мальчик, Бог покарает меня, но не тебя, ты будешь жить еще очень долго и будешь носить на руках своих красивых детей... - Не то.. Не так.. Я чувствую приближение чего-то неизбежного. Я не жилец в этом мире, Давид. Он никогда не поймет и не примет меня, и я не приму его… - Я не отдам тебя смерти.. Никогда.., - Давид задумчиво посмотрел в нежные и печальные глаза. Где-то вдалеке раздался посвист полночной птицы. Стыдливо шептали на ветру мокрые сонные деревья. Воздух был тих и ночь черна. - Тогда целуй меня и не отпускай.., - Вильгельм коснулся его лица несмелыми пальцами. Горячие губы коснулись друг друга, и ночь снова ожила, наполнившись ласками и судорожным шепотом. Холодная луна задумчиво смотрела на два раскалено-томных сплетенных тела, лежащих на белых простынях, словно на алтаре, и приносящих в жертву греха свои души. Она видела, как юноша заходился криком, и его голова безвольно откидывалась на подушку, как тонкие ноги судорожно обхватывали бедра. Как двое на Земле не думали о грехе, ибо их сердца сладостно горели, руки жадно ловили чужие запястья и плечи и уста целовали, пугливо впиваясь и тая друг в друге. Ночь поглотила их. * * * - Что ж, в этот раз он так просто не отделается, - буркнул Альберто себе под нос, рано утром покидая свой ветхий дом. Он со своей семьей жил на самой окраине города, в бедном квартале, в котором никакая нищета не была удивительной. Между тем, дом его отца разительно отличался от всех остальных удивительным сочетанием затасканной роскоши и с трудом скрываемого запустения. Снаружи были потрескавшиеся стены, от влажности поросшие мхом у земли, скрипучая, ветхая деревянная дверь, к которой нелепым образом прикреплялась массивная железная ручка, грозившая оторваться в любой момент, и покосившиеся ставни. Дверь была настолько расшатана, что посторонние люди иной раз боялись открывать ее настежь, и осторожно пролезали в небольшую щель, боясь потревожить неприветливого хозяина несносным скрипом двери. Внутри царил хаос, похожий на рабочий беспорядок, который обычно образовывается в новоселье. Но если присмотреться, то можно было заметить на разбросанных повсюду книгах, поваленных стульях, старинных креслах и непонятного назначения бочках тонкий слой пыли. Пол, как и дверь, был скрипуч. В душном воздухе явственно чувствовался запах плохого вина, пыли и насекомых. Альберто поднялся раньше всех, и с особой осторожностью покинув дом, направился к младшему брату. Днем раньше он рассказал отцу все, что случилось в их минувшую встречу. Тот, правда, слушал его плохо, поскольку был пьян. Однако протрезвев, он сурово сказал сыну: - Я говорил тебе, притащи его ко мне хоть в мешке. Мне все равно. Этот мальчишка слишком много на себя берет. Он все-таки мой сын. И значит… - отец замолчал, сделав многозначительную паузу. Он ожидал, что находчивый Альберто продолжит его мысль, однако этого не случилось. Его сын стоял с опущенными глазами, переминаясь с ноги на ногу. - Это значит, дорогой мой, что он мой должник. Признаюсь, - он понизил голос, - мне жаль его. И поэтому я хочу его вернуть. Ты ведь знаешь, у нас нет денег. А работы невпроворот. Хотя бы в саду. В винограднике. Да и везде… - отец прокашлялся и почесал лысоватый затылок. - Когда мне идти к нему? - мрачно сказал Альберто. - Мне все равно. Я хочу его видеть. Так ему и передай. Если ты приведешь его ко мне, то я подумаю насчет увеличения твоего наследства, - отец недобро ухмыльнулся. После этого разговора Альберто был настроен решительно. Рассветное солнце острыми редкими лучами расцвечивало город. Было еще слегка прохладно, и в воздухе ощущалась еще не наступившая осень. Стоял август. Совершенно чистое холодное небо отражалось в мелких лужах, усыпанных первыми опавшими листьями. Подойдя к квартире сестры, Альберто хотел было постучать, но слегка толкнув ее, с удивлением заметил, что она открыта. Он тихо зашел внутрь и огляделся. По всей видимости, никого не было. Окно было открыто настежь. На полу были следы грязной обуви. Пройдя через коридор, мужчина заглянул в комнату сестры, чтобы убедиться, что ее нет. Широкая кровать была прибрана, и комната излучала тот характерный привкус чистоты и благоразумности, который ощущался в каждом слове и жесте Изабеллы. Альберто зашел в эту уютную комнату и сел на кровать. Она оказалась довольно твердой, пожалуй, даже неприятно твердой, по крайней мере, по сравнению с его собственной. Старый, привезенный сестрою из дома комод блестел, несмотря на внушительный возраст. «Хорошо, что эта чистюля не знает, что я хожу по ее комнате в грязных сапогах» - подумал Альберто и направился в гостиную. Первое, что он заметил, отворив дверь, была чрезвычайно небрежно брошенная на пол черная сутана , а рядом с ней, чуть поближе к постели, валялся подозрительно знакомый синий плащ. На постели, свесив руку, спал Вильгельм. Одеяло еле прикрывало его тело. Оно странным огромным комом скопилось за ним. - Дорогой брат, - громко сказал Альберто, расслабленно прислонившись к косяку и глядя в потолок. Вильгельм пошевелился. – Вильгельм! - продолжал он, - я знаю, что мой ранний приход несколько помешал вам, - он замолк, увидев, что брат открыл глаза. Вильгельм неподвижно смотрел на него, а потом медленно, неловко приподнялся на постели. - Что? - хрипло произнес он, - зачем ты пришел опять? - За тобой, дружок, - ответил Альберто и подошел к постели. - Только вот для начала я хотел бы узнать, что в этой комнате делает вот это, - он указал на сутану. Вильгельм метнул на нее отчаянный взгляд и со злобой, умоляюще взглянул на брата. - Я стащил ее, - сказал он, - О Боже, Альберто. Я так боюсь, что меня найдут, - одним движением юноша выпрыгнул из постели и упал на колени перед Альберто, - Прошу, братец, не выдавай меня…это была просто шутка. - Он обнял колени брата, не замечая, что сидит перед ним абсолютно голый. - Какая нелепость, - ухмыльнулся мужчина, глядя на него сверху вниз, - зачем тебе понадобилась сутана? Ты врешь…. - Нет, нет, я не вру, - оборвал его Вильгельм, - я… Господи, да ты ведь знаешь, как бедно мы живем… у меня нет денег на новый плащ. Я хожу в нем уже пять лет. Вот я и подумал…. - Что из сутаны можно сшить новый? - Альберто рассмеялся, глядя брату в лицо. Тот отвернулся и неожиданно заплакал. Альберто смотрел на него с жалостью. Ему непреодолимо хотелось ударить этого мальчишку. Возможно, - тоже из жалости. - Не трогай меня, - грубо сказал он, отталкивая от себя Вильгельма. Тот поднялся, вытирая слезы и сказал: - Уходи, пожалуйста. Я приду сегодня к отцу, обещаю. - Ты врешь, - Альберто оттолкнул его и сбросил одеяло с постели. Падре мирно спал, сложив ладони под головой. Альберто опешил от неожиданности, но через мгновение громко рассмеялся. - Боже правый, - задыхаясь от смеха, сказал он, - вот так подарочек! Священник в постели с братцем! Ха-ха-ха! Вот отец посмеется… А ты, - он повернулся к Вильгельму и схватил его за плечи, - какого черта ты лгал мне, а? Ты ботинки мне будешь чистить, понял? - он с силой ударил брата по лицу, так что тот вскрикнул от боли. – Тварь, - Альберто ударил его еще раз, опрокидывая на пол, и неспешно подошел к падре. - Вставай, грешник, - сказал он, тормоша Давида. Тот недовольно пробормотал что-то и зевнул. «Наверное, выпил вчера много», - подумал Альберто, - Служба уже началась, падре, вы опоздаете! –прокричал он почти в самое ухо бедному священнику. - Служба? - Давид резко вскочил с постели, по всей видимости не понимая, где находится. –Где я? Что за постель…. что за…- и тут он все вспомнил. А вспомнив - с ужасом в глазах посмотрел на ухмыляющегося Альберто, и сказал: - Делайте все, что вам угодно, сударь. Альберто с нескрываемым отвращением взглянул на этого жалкого, униженного человека и как всегда неспешно направился к двери. Было так тихо, что отчетливо был слышен стук его сапог. Вильгельм лежал на холодном полу, кровь из его разбитого носа стекалась в лужицу. Альберто несколько раз со злостью пнул его и вышел из комнаты. Он вернулся со стаканом воды, которую вылил в лицо брату. - Вставай! - он схватил Вильгельма за плечи и силой поднял на ноги, - оденешься и пойдешь со мной. Сощурившись, он взглянул на падре и вышел вон. Когда они подходили к отцовскому дому, Альберт остановился и сказал брату: - Скажешь, что тебя избил твой любовник, ясно? Вильгельм молча кивнул, с отчаянной злостью глядя ему в глаза.

* * * - Сеньора Леонарда! Вы слышали уже про нашего падре? – на всю улицу заголосила полная немолодая женщина, обращаясь, по всей видимости, к своей соседке. Она сильно жестикулировала при разговоре, лицо ее было так искажено, будто она проглотила лимон. - Говорят, он совратил совсем молоденького мальчика, который вдобавок был его учеником. Брат мальчишки застал преступника на месте и задал ему хорошую трепку. - Донна Франческа, про нашего падре все уже «знают». Пресвятая Дева Мария! Мы с Филиппе даже не хотим верить в эти слухи, мы столько лет исповедовались у падре Давида. Я его помню совсем молоденьким, - сеньора Леонарда укоризненно покачала головой. Говоря, она немного растягивала слова, которые хотела выделить в своей речи. - Добрейший человек, улитки ногой не раздавит, да мухи зря не убьет. А вы все болтаете-болтаете, - сеньора Леонарда взмахнула руками, - Все сейчас такие, к женщинам не ходят, предпочитают мальчиков! А вы на женщин посмотрите вокруг. Красят волосы в рыжий цвет лошадиной мочой, а потом удивляются, что зловонные испарения отвращают от мужчин. Злые как змеи. А были бы добрыми, да ели бы побольше, чтобы пышными формами распалять мужское сладострастие. И веры совсем нет, прости нас Боже! Не клевещите на падре, донна Франческа, посмотрите вокруг!! - Хотелось бы верить, сеньора Леонарда!! Но не зря говорят, что падре сбежал из монастыря и долго пил вино, что он потерял веру в Бога. Где дым, там и огонь, соседка. Мальчишку только почто сгубил, старый сладострастник? Вся провинция помнит, как давеча мужской притон, прибежище разврата, разогнали. Всех оскопили, а юнцов до четырнадцати изгнали обнаженными из города!! То ли ждет теперь мальчишку… Так говорили женщины, так говорил город. Светское государство эпохи Возрождения, в лице самовластно правившего Козимо Старшего, происходившего из рода Медичи, взяло на себя право судить и осуждать мужскую любовь, при этом казня содомитов. Мужское население Италии намного превосходило женское, что было одной из причин торжества запретной любви. Содомия считалась врагом государства, церкви и общества, ибо напоминала властям о греческой цивилизации, где наряду с художественным совершенством царил повсеместный разгул и гомосексуализм, возведенный в ранг государственной политики. Расцвет греческого искусства стал его закатом - государство, утопив духовность в пороках, не смогло физически защитить себя от нашествия варваров. Италия боялась. Церковь наказывала. Страхи и подозрения трансформировались в репрессии и угнетения, убивая подчас неповинных людей. Альберто вынес грех на всеобщее обозрение, и падре отныне превратился в уголовника. Если бы он был одним из рядовых граждан, возможно наказание его смягчилось. Но он был слишком близко к Богу в понимании людей, а оттого заслуживал смерти. Вопреки желанию горожан, отец Давид не был казнен, ибо он бежал. Хотя слово «бежал» не слишком хорошо характеризовало его положение, он - скрывался. Скрывался в том же городе с пыльными, узкими и душными улочками, в котором прожил последние двадцать лет и в котором, однажды оступившись, провел ночь в чужом доме, предчувствуя уже тогда свое падение… Молодые женщины, недавно искупавшиеся в студеной реке, сгрудившиеся в кучки, беззаботно хохотали. Их смех взрезал воздух под аккомпанемент трели чьего-то кенаря. Группы подростков без причин то и дело пробегали улицу. Двое мужчин нестройно пели, возвращаясь из кабака, держа в руках прихваченные из лиловых винных погребов разноцветные винные бутылки. Скрипели на ветру чьи-то окна. Чуть позже в оконном проеме появлялось суховатое и жуткое лицо крестящейся итальянки, закрывающей ставни... На пустыре выли собаки. На маленький итальянский город опускалась ночь, укрывая темным туманом верхушки остроконечных домов, добиваясь полной растворенности всего и во всем. - Свет, позорящий свет…все кончено, едва начавшись, нет выхода, лишь смерть… - несуразно бормотал Вильгельм, мучительно стискивая виски руками. Кораблекрушение одиночества и неудач. Он снова потерпел его. Юноша сидел на полу в грязной душной комнате. Дверь была заперта на ключ. Он не мог открыть ее. Сперва он колотил в нее руками и ногами, но затем бессильно сполз спиной вниз, зажимая рот в истерическом смехе, переходящем в судорожные рыдания. Это было утром. Сейчас, держась за стены, он поднимался с пола и подходил к окну. Слишком высоко, чтобы прыгать... На окне лежал небольшой осколок старого зеркала. Вильгельм, отчего-то с опаской, протянул руку, чтобы захватить этот жалкий кусочек и поднести его к своему лицу. Он не узнал себя. Бледное лицо было расцвечено парой синяков и ссадин. Одежда была разорвана. Утром, когда брат почти до полусмерти избивал его, он даже не заметил, как треснуло по швам старое сукно. Теперь оно оголяло его худое плечо. Присмотревшись к себе лучше, он заметил напоминания о предыдущей ночи – темные следы от поцелуев на своей шее. Это заставило его улыбнуться. Он нежно провел рукой по синим отметинам, и устало облокотился на подоконник. Кружилась голова: он ничего не ел с самого утра. По всей видимости, Альберто решил сморить его голодом. «Возможно, оно и к лучшему», – подумал Вильгельм, опускаясь на колени, а затем ложась на какое-то тряпье у окна. Он решил попытаться заснуть, ибо ждать тяжелых шагов брата за дверью и бояться более было невыносимо. Через несколько минут юноша погрузился в тяжелый сон. Когда наступила полночь, Вильгельм проснулся от какого-то резкого звука. Он открыл глаза. Все его тело было мокрым от пота, ему казалось, что он просто задыхается. Целый день стояла удушающая жара, и даже сумерки не принесли прохлады. Вскоре в давящей и непроницаемой тишине ночи раздались раскаты грома. «Вот что меня разбудило», - подумал про себя Вильгельм. Он перевернулся на спину и уставился в потолок. Внезапно дверь в комнату распахнулась, и на пороге появился его сводный брат.. Юноша резко сел и широко открытыми глазами уставился на высокую темную фигуру в дверном проеме. Сердце бешено колотилось. Вильгельм понимал, что, что бы сейчас не произошло, он не сможет сопротивляться, поэтому изо всех сил пытался успокоиться, терпеливо ожидая развития событий и готовясь в душе к очередной порции побоев. Тот, между тем, своей вальяжной походкой подошел к нему, сел рядом и тихо, но отчетливо сказал: - А теперь поговорим о твоих обязанностях… Вильгельм ни на малейшую толику не догадывался о том, что задумал совершить с ним его старший брат. Лишь когда Альберто, повернув ключ, закрыл за собой дверь и подойдя к нему, схватил за волосы. Когда почувствовал жадные руки у себя под рубашкой, до него вдруг дошел весь ужас происходящего… * * * Отец Вильгельма сидел в своем старом кресле с засаленной, местами рваной обшивкой и думал о жизни, набивая табак в трубку. Он много курил, он много пил, и совсем мало занимался делами. Самым большим его увлечением были книги: он читал все подряд, не глядя даже на название произведения, и целыми вечерами, иногда и ночами - до самого утра - просиживал за очередным романом. Он читал, сидя в своем плетеном кресле, скрестив ноги и положив книгу на столик рядом с ним. Если в это время кто-то из домочадцев заходил в комнату и окликал его, он лишь медленно кивал, даже не шевельнувшись. Спрашивать его о чем-то было бесполезно: обычно он не реагировал даже на крики и ругань. Он лишь слегка морщил брови, и можно было заметить, как он беспокойно мусолит пальцами край страницы. Впрочем, его редко кто беспокоил: обычно дети знали, что в определенное время отец уединяется в своей комнате, заваленной стопками книг, и предпочитали решать все вопросы без него. Постепенно они стали все реже и реже к нему обращаться, а он - реже и реже заниматься делами дома. Возможно, дело было в подступающей старости, которая давала о себе знать болью в спине, на которую он непрестанно жаловался. Вся работа в саду и на поле теперь была оставлена трем его сыновьям и двум сестрам. Они выбивались из сил, но не все равно не успевали всего. Зато они успевали постоянно ругаться и строить козни: не проходило и дня без перебранок. У каждого на уме была мысль о наследстве: как разделит его отец? Кто окажется в выгодном положении? И каждый старался показать себя в выгодном свете, зная, что без наследства его ждет полная нищета, которую усугубит плохая слава отца. Генрих закрыл глаза, выпуская струйку дыма изо рта. Сегодня весь день он мучался от похмелья. Голова раскалывалась, а слабость, в последнее ставшая для него привычной, была настолько сильной, что он с трудом мог подняться на ноги. На нем был халат, почти новый: его подарил ему Альберто. Правда, каким образом он достал столько денег (халат выглядел далеко не дешевым) было неизвестно. Но это не волновало Генриха. Чем больше он думал о своем завещании, тем больше убеждался, что большую часть своих сбережений он оставит именно старшему сыну. Да, он был неразговорчив, даже замкнут, немного хитер и, пожалуй, излишне самоуверен, но в нем было то, что нравилось отцу: он всегда выполнял свои обещания. И он всегда делал то, что приказывал отец - без лишних вопросов. Он молчал, когда отец бывал груб ( в отличие от младших сыновей, которые были дерзки), он выносил все его слабости и капризы. Он казался единственным, кто его любит. Неожиданно какой-то необычный звук оторвал старика от размышлений. Он испуганно открыл опухшие глаза и прислушался. Через несколько мгновений звук снова повторился. «Черт бы побрал мои старые уши», - подумал Генрих, - «если это не крик!». Он тяжело поднялся с кресла и вышел из комнаты. На первом этаже, похоже, никого не было. В коридор со двора проникал солнечный свет и доносились мужские голоса. Генрих дошел до конца коридора и остановился, приглаживая седовато-рыжие остатки волос на своей голове. Теперь вместо крика он услышал что-то, напоминающие то ли сдавленные рыдания, то ли стоны, которые сопровождались резким звуком падающих предметов. Они доносились сверху. Вздохнув, Генрих стал подниматься по лестнице. Подъем давался ему с трудом: он то и дело останавливался, переводя дыхания. У него кружилась голова. Когда он, наконец, поднялся на второй этаж, у него вспотел лоб. «Черт бы побрал это вино», - подумал он, - «пора завязывать, а то я умру быстрее, чем на то надеются мои дорогие детишки». На втором этаже уже давно никто не жил. Когда-то одна из комнат принадлежала матери Вильгельма, но когда она умерла, комнату заперли на ключ. Где он был сейчас, никто толком не помнил… да и кому могло понадобиться открывать ее? Оттуда вынесли почти всю мебель. Ее сожгли по велению Генриха - он не хотел хранить никакой памяти об этой женщине, которую он, даже когда она умерла, презирал и которую считал причиной всех своих бед. Проходя мимо ее комнаты, он снова услышал странные звуки. Они были похожи на шепот, и он сначала даже не поверил своим ушам. Но когда он толкнул дверь, оказалось, что она была заперта. Тогда он постучал в нее, и тогда все звуки резко прекратились. Он постучал сильнее, чувствуя, что несмотря на свое похмельное состояние и туман в голове, начинает злиться. На самом деле он злился редко, по крайней мере, его злость редко выливалась в открытые формы: и он мог быть хладнокровным практически в любой ситуации – в отличие от двух его сыновей, которые легко теряли над собой контроль. Итак, он начинал злиться. Это проявлялось в том нетерпении, с которым он стучал в запертую дверь, за которой очевидно кто-то скрывался. - Эй, вы! Не молчите! Я в любом случае выломаю эту чертову дверь, так что лучше открывайте по-хорошему! - прокричал он. Альберто крепко держал брата, зажимая ему рот рукой, которую тот молча пытался укусить от бессильной ярости. - Отцепись от меня, - почти беззвучно шепнул он Вильгельму, корчась от боли, когда тот впился зубами в его палец. Тот со злобной насмешкой посмотрел на него, делая еще одну попытку вырваться. В это время за дверью снова раздался голос отца, только теперь он звучал гораздо более нетерпеливо и раздраженно. - Я предупреждаю в последний раз! Открывайте! Неужели это ты, Марио? Опять привел какую-нибудь шлюху, говори!? Альберто ухмыльнулся, вспоминая безумные похождения своего младшего брата, и решил, что пора делать ноги. Ему совсем не хотелось, чтобы отец застал его с братом в таком двусмысленном положении. Это могло бы навсегда испортить его репутацию в его глазах. - В конце концов, хозяин я тут или нет? Я вам устрою такую трепку, что мало не покажется! - закричал Генрих, и стены сотрясались от его ударов в дверь. Похоже было, что он пытается выломать ее с разбега. Альберто отпустил Вильгельма и вылез в открытое настежь окно. Он взглянул вниз – до земли было метра четыре, не больше. Если даже он сломает ногу, это все же ничего не значит по сравнению с тем, что ждало его, если отец все же выломает дверь. Из двух, как говорится, надо выбирать меньшее, а посему не долго раздумывая, Альберто прыгнул вниз. Вильгельм с любопытством выглянул из окна, и, увидев распластавшегося на траве в неестественной позе брата, который с трудом пытался подняться на ноги, одарил его презрительным взглядом. Тот, похоже, действительно упал не очень удачно, однако все-таки встал на ноги, и прихрамывающей походкой поспешил прочь из сада, на улицу, куда угодно, только подальше от разъяренного отца. - Впервые в жизни, мне кажется, я благодарен тебе, папочка, - тихо сказал Вильгельм, глядя из окна на блекло-желтые деревья сада, за которыми только что скрылась темная фигура. Юноша подошел к двери и сказал: - Простите, отец, я спал. - Что? - раздался из-за двери гневный возглас, - Марио? Ты что меня дурачить решил?! - Я не Марио, отец. Пожалуйста, не сердитесь так, я вам все объясню. Проблема в том, что я не могу открыть дверь. У меня нет ключа. - Кто же ты тогда? Альберто? Или ты лжешь… – Генрих был озадачен. Этот юношеский голос казался ему смутно знакомым, однако он не мог припомнить, где его слышал. - Я Вильгельм. Откройте, пожалуйста, дверь. - Кто? - отец не верил своим ушам. Он даже приложил ухо к двери и попросил мальчика повторить свое имя. И только потом, убедившись, что тот не лжет, он тяжело вздохнул, на мгновение закрыв глаза, и сказал: - Значит, это ты.

* * * Спустя несколько часов Вильгельм сидел в сумрачном захламленном кабинете отца, на жестком стуле рядом с креслом, и теребил пальцами край своего синего плаща. Он ощущал какую-то странную расслабленность и безразличие ко всему, в том числе и к собственной судьбе. Наверное, всему виной была атмосфера этой странной комнаты, которая, казалось, была наполнена каким-то старческим романтизмом, обреченностью, одиночеством, духом покоя и мучительно-сладкой тоски. Он не был здесь очень давно. Раньше он не замечал того, что видел теперь: он не замечал разбросанных по полу книг, растрескавшегося камина, облезлых стен и почти приятного запаха теплой сырости и сушеного винограда. Теперь же он сидел, впитывая в себя этот знакомый воздух, и смотрел на отца, который развалился в кресле, скрестив ноги и медленно выпуская клубы дыма изо рта. - Ты знаешь, для чего ты мне нужен здесь,- сказал он. - Лучше бы мне того не знать, - сказал Вильгельм, настойчиво вглядываясь в лицо отца, который упорно избегал его взгляда. - Лучше бы ты молчал, сынок. Само твое рождение было для нашей семьи огромным позором, так теперь ты умудрился и второй раз опозорить меня своим непристойным поведением. Благодари Бога, что я взял тебя к себе. Иначе тебя ждала бы незавидная судьба. - Неужели вы так ненавидите мою мать? Почему я должен расплачиваться за ее грехи? Неужели вся моя жизнь… - Твоя жизнь - это ошибка. Ты наверное не знаешь этого, но я хотел, чтобы твоя мать отдала тебя на воспитание другим людям. Однако она отказалась наотрез. Упрямая была девица. А ты, чего ты теперь хочешь? Чтобы я жалел тебя? - Я хочу вернуться к сестре, - уверенно сказал Вильгельм, - я ведь принес вам столько позора, отец. Зачем вам такая обуза? - Не твое дело, - резко оборвал его Генрих, - зачем ты мне нужен. В любом случае, лишние рабочие руки нам не помешают. Ты еще поблагодаришь меня за то, что я сделал для тебя когда-нибудь. Поверь, сынок. - Я не думаю, что можно быть благодарным за презрение. - Ты думаешь, я презираю тебя? - сказал отец, со стуком опуская трубку на стол. Он взглянул на Вильгельма с таким непониманием и обидой, что тот невольно улыбнулся уголками рта. - Вы же сами сказали, что я позорю вашу семью. Да и моя мать… - Не будем говорить о ней, - сказал Генрих, устало потирая пальцами брови. Вильгельм пожал плечами и отвернулся. Все было совсем не так просто, как ему казалось раньше. Теперь он вспомнил, что когда он жил здесь, отец почти не появлялся. Он, как и сейчас, проводил большую часть времени в своей комнате, ни с кем не разговаривая и мало интересуясь жизнью дома. Однако порой он появлялся, чтобы отчитать своих детей за какие-нибудь проступки, или чтобы дать им поручение. Вильгельм не помнил, чтобы разговаривал когда-нибудь с отцом вот так, как это было теперь. Он даже с трудом припоминал эту комнату, в которой он был всего один или два раза. Гораздо лучше он помнил трех своих сестер и двух братьев. Он проводил с ними большую часть времени. Особенно ему досаждали Альберто и Марио: они жестоко издевались над ним, не раз даже били и заставляли делать разную неприятную работу, которую поручал им отец. Вильгельм, конечно, не жаловался: он знал, что расскажи он отцу о тех унижениях, которые ему приходилось терпеть, все могло бы стать только хуже. И он молчал: а сестры делали вид, что не замечают его положения, про себя, конечно, укоряя братьев, но и боясь предпринимать что-либо против них. Однако когда одна из сестер вышла замуж, она взяла Вильгельма с собой против воли отца, который после этого ни разу не осведомился об ее здоровье. Похоже было, что его совершенно не интересуют события в доме. Он жил какой-то своей жизнью, далекой от жизни детей. Он никогда не знал, сколько у него денег. Он не занимался хозяйством, хотя и отчаянно пытался играть роль хозяина, особенно во времена нужды. Он наивно верил, что сыновья любят его и уважают, как никого на свете. Он не мог знать, что они втихаря подсмеиваются над ним, радуясь его отрешенности, которая позволяла им заправлять всеми делами, лишь изредка проявляя фальшивую покорность. Отец снова взглянул на Вильгельма совершенно бессмысленным, нечитаемым взглядом и слабым движением руки указал ему на дверь. Это не было приказом: это был задумчивый жест усталого человека, который не хочет никого видеть. Когда Вильгельм неуверенно встал, высокомерно опустив глаза, отец глядел на него робко сквозь пальцы, которыми он закрывал глаза, и чувствовал, как неприятная темная тяжесть заполняет его сердце, не давая глубоко вздохнуть. Когда Вильгельм исчез за дверью, и послышалось тихое поскрипывание пола в коридоре, его отец привстал с кресла, чтобы поднять потрепанную книгу, название которой гласило: «Основы алхимии». Он бережно взял ее в руки, открыл на случайной странице и начал читать. Однако вскоре Генрих заснул, не в силах больше бороться со своей слабостью. На следующий день объявился Альберто: он пришел изрядно пьяным, и спал в саду, когда его заметил там Вильгельм. Отец уже успел поручить ему кое-какие дела, и он весь день торчал под еще жарким солнцем, собирая виноград. Когда он увидел своего братца, то не преминул тут же сообщить об этом отцу, который, естественно, уже знал обо всем, что произошло позапрошлой ночью в комнате на втором этаже. Да, он знал, но все же в какой-то мере сомневался в правдивости слов Вильгельма. Его подозрительность временами обострялась, что, впрочем, помогало ему при его уединенном образе жизни все-таки сохранять какой-то авторитет в глазах детей. И теперь, выслушав младшего сына, он только медленно кивнул головой, и сказал, что воздаст всем по заслугам. Что это могло значить, Вильгельм так и не понял. Он по своей наивности было решил, что наказание падет, естественно на брата, который виноват и в вине которого, вроде как, не было причин сомневаться. Но Генрих думал иначе. Ему в глубине души не очень-то хотелось сурово расправляться с Альберто, что бы он там не сделал. «Ну и что», - думал он, - «даже если все было именно так, и он хотел совратить собственного брата, что, это, собственно, меняет? Он всегда был подозрительно скрытен, так что я не удивлюсь, если он занимается еще чем-нибудь похуже. Какое мне дело до того, что он вытворяет с этим мальчишкой?». Итак, увидев Альберто, который лежал, уткнувшись лицом в яблочные очистки, и мирно похрапывал, Вильгельм раздраженно бросил корзину с виноградом и отправился в комнату к отцу. Тот, как всегда сидел в своем любимом кресле, и спал. - Отец, - окрикнул его Вильгельм. Генрих что-то пробурчал, продолжая спать. Тогда юноша легонько потряс его за плечо. Старик в недоумении открыл глаза и тут же нахмурился. - Ну что тебя от меня надо? Кстати, не забудь, что тебе прополоть грядки, - проворчал он, делая вид, что снова засыпает. - Послушайте, отец. Дело в том, что вернулся Альберто. - Где он? - Он… в саду. - Так что ж ты не зовешь его? - Генрих нервно запахнул свой халат. - Понимаете… он пьян. Он спит там. Я … просто хотел вас спросить…. - Матерь Божья, неужели ты опять пришел жаловаться на брата? – старик всплеснул руками и даже закашлялся от расстройства. Вильгельм невольно опустил глаза, замявшись. - Вовсе нет, - соврал он, и цепким взглядом окинув неряшливую обстановку комнаты, продолжил: - Я просто хотел…тут порядок навести. Вы ведь никогда не убираете тут. А комната, как я вижу, могла бы быть вполне уютной – стоит только чуть-чуть по-другому расставить мебель, - Вильгельм замолчал, глядя в глаза отцу. Тот смотрел на него с какой-то недоверчивым любопытством, чуть приоткрыв рот. - Так вот, я подумал, что вполне можно было бы поставить в тот угол сервант, который пылится у вас на втором этаже. Там же я нашел пару ковров, которые будут очень хорошо смотреться в этой комнате. Взгляните-ка, сколько здесь пыли, - он провел пальцем по довольно изящному столику рядом с креслом, - ведь это вредно для вашего здоровья, отец! Да и книги не мешало бы куда-нибудь убрать. А то о них в темноте можно споткнуться ненароком…. - Что ж, - протянул отец, - я как-то не думал об этом…. Я никогда не думаю о порядке. Здесь так темно! И очень сыро. Я начал кашлять из-за этого… а мебель, она действительно не помешала бы здесь. Очень не помешала бы. Но что ты предлагаешь делать с темнотой? - Я предлагаю хоть иногда открывать ставни, - улыбнулся Вильгельм. - Раз уж ты так хочешь, то займись уборкой прямо сейчас. А я пока посижу в саду, благо там, похоже, никого нет. - Ну да, там нет никого, кроме Альберто. Правда, он вам не помешает: он спит мертвым сном. - Чертов пьяница! - сказал Генрих, поднимаясь с кресла, - он весь в меня. Кстати, что ты там хотел сказать насчет него? - Если вам нетрудно, отец, постарайтесь разбудить его совесть. Мне безумно жаль этого пропадшего человека: вы ведь знаете, до чего он дошел… Он не стесняется лгать собственному отцу! Именно нечистая совесть заставила его сбежать в ту ночь, когда вы нашли меня. Стал бы он сбегать от вас просто так? Все-таки он мой брат, и я хочу ему добра, несмотря на то, как он поступал со мной. Поэтому поговорите с ним, пожалуйста… - Вильгельм замолчал, устремив на отца нежный, полный праведного стремления взгляд. - Ты прав, сынок, ты прав, конечно… - тихо сказал Генрих, чувствуя себя полнейшим негодяям по отношению к младшему сыну, - Я должен что-то решить насчет него. Я подумаю над этим. А ты пока займись моей комнатой. Когда отец вышел, Вильгельм уселся в его кресло, засунув в рот трубку, и подумал: « Так-то братец, ты оказался не так ловок, как я. Посмотрим теперь, как ты выкрутишься». Он усмехнулся и подбежав к окну, распахнул ставни. Беззаботный поток света хлынул в комнату, наполнив ее неожиданно яркими красками. * * * Переустройство комнаты заняло почти весь день. К вечеру Вильгельм настолько вымотался, что добравшись до постели, тут же погрузился в сон. Занятие по обустройству комнаты нравилось ему гораздо больше, чем собирание винограда. Чтобы притащить сверху сервант, ему пришлось долго уговаривать обеих сестер помочь ему (от Марио помощи ждать было нечего, к тому же он целый день где-то пропадал), однако они так ворчали и чертыхались, спуская его по лестнице, что юноша с трудом заставлял себя молчать, дабы не остаться без помощниц. С коврами дело обстояло не лучше: принести их он вполне мог и один, но они оказались настолько пыльными, что он вытряхивал их более получаса. Он даже успел заштопать дырки в обшивке на старом кресле, а поскольку он совершенно не знал как это делать, то ему снова пришлось обращаться за помощью к сестрам, которые с женским превосходством объяснили ему, что к чему. Потом он подметал пол, протирал сервант, начищал до блеска столик, подумывая о том, как в дальнейшем можно покрасить стены, и убирал увесистые стопки книг. В это время отец находился в саду с корзиной винограда на коленях. Он то и дело отрывал от ветки по нескольку виноградин и отправлял их в рот, наблюдая, как еще не до конца протрезвевший Альберто собирает сливы. Его сын очнулся примерно через два часа после того, как Генрих пришел в сад. Он неуклюже поднялся с земли, отряхивая штаны и смахивая с лица прилипшую яблочную кожуру. - Папаша? - сказал он, уставившись на Генриха, который слегка задремал, сидя в плетеном кресле, убаюканный звуками природы, - Я вообще… ну, это… извиняюсь, - он поднял руки в знак того, что не хочет ему мешать, и, прихрамывая, направился прочь из сада. - Постой, Альберто, - донесся до него голос отца,- мне нужно с тобой поговорить. Подойди-ка. Мужчина неохотно повернул назад и остановился в двух шагах от старика. - Вильгельм рассказал мне о том, как ты с ним обращался. Он сказал мне, что ты вел себя с ним непристойно и… - Ложь! - перебил его Альберто, - как вы можете верить ему? - Так или иначе, - продолжал Генрих, - ты почему-то не пожелал открывать мне дверь, когда я ночью колотил в нее что есть мочи, а вместо этого позорно сбежал, не оставив мальчишке даже ключа. Что-то тут не сходится, милый мой… Ты заслуживаешь наказания хотя бы за то, что так долго заставил меня ждать, не отзываясь тогда на мои крики. Я уж не говорю про то, что ты, возможно, задумывал против меня… - Я ничего не задумывал, папа. Он…. Ты бы знал, как он дерзко вел себя со мной у сестры. Да и она хороша! Грубила мне так, будто я не имею права появляться в ее доме! Этот мальчишка… он совершенно несносен. Вы говорите, что я лжец, но вы бы видели как изгалялся он, лишь бы я не заметил любовника в его постели! Неужели вы еще можете его оправдывать? - Могу, - спокойно ответил Генрих, игнорируя пылкую речь сына, - А тебе, я думаю, не помешало бы заняться садом. Сливы-то, глядишь, испортятся. Давай-ка, берись за работу, хватит пьянствовать. Альберто молча посмотрел на отца исподлобья, не в силах скрывать обиду, прожигавшую его сердце. Его лицо побледнело, бледно-серые глаза стали совсем ледяными и бесцветными. Еще не совсем прояснившееся сознание вмещало только одну пылающую мысль, и ее была мысль о мести. Уже засыпая, Вильгельм услышал тяжелые шаги брата, который, по всей видимости направлялся в свою комнату. Юноша невольно напрягся, прислушиваясь к шагам и чувствуя, как в висках пульсирует кровь. Но вскоре шаги затихли и мир снова окутала безмятежная ночь, не нарушаемая звуками города. Вильгельм вспомнил о своей сестре, которая сейчас была в отъезде и совсем ничего не знала о его злоключениях. Нельзя сказать, чтобы он очень любил ее: она (впрочем как и все члены их семьи) обладала достаточно непростым характером, который порой выводил Вильгельма из себя. Они ругались, по меньшей мере, раз в неделю: и это при том, что юноша всегда старался отмалчиваться, не реагируя на упреки сестры. Однако она обладала удивительном даром выводить из себя кого угодно, так что в конце концов он начинал раздраженно отвечать ей, что, в конечном итоге выливалось в грандиозный скандал. Разнять их тогда мог только спокойный муж сестры, который, наверное (по крайней мере, так думал Вильгельм), потому и отважился стать мужем такой женщины, что обладал совершенно железными нервами и спокойствием, которое могло сравниться только с философским равнодушием мудреца. И все-таки, несмотря на все это, Вильгельм чувствовал, что скучает по ней. В периоды затишья, когда они уживались довольно мирно, он ощущал к сестре какую-то нежность, и невольно льнул к ней, как к единственному человеку, которому он нужен. Теперь же он остался совершенно один. Ему некуда было возвращаться. Когда сестра вернется, она, конечно, сразу же узнает о его позоре. Возможно, она начнет его искать, возможно, махнет рукой на такого непутевого юношу, который не принес ей ничего, кроме хлопот. Вильгельм, безусловно, предпочел бы второй вариант: ему совсем не хотелось перед ней отчитываться. Во всяком случае, он точно знал, что не сможет глядеть ей в глаза после того, что случилось у нее в квартире. Но и оставаться в доме у отца представлялось не очень приятной перспективой. Он чувствовал, что жить здесь станет только труднее после всего, что произошло сегодня: даже если ему удастся окончательно смягчить отца и завоевать его расположение, это никоим образом не поможет ему защититься от брата. Тот станет ненавидеть его только больше, придумывая все более и более изощренные и жестокие способы мести, и в конце концов, это плохо кончится для них обоих. Поэтому он решил, что долго оставаться в этом доме не будет. Если он захочет уйти, его не сможет удержать никто, ни Бог, ни даже сам Дьявол, и уж тем более - отец.

* * * Пролетела неделя. В провинции поговаривали, что падре уже поймали где-то на границе, что его арестовал справедливый суд инквизиции и что он в кандалах ожидает своего страшного часа возмездия. Потом же обыкновенно оказывалось, что падре тот был вовсе не падре, а разбойник, облачившийся в сутану и тайком проносивший под ней кожаные мешочки с золотом, принадлежавшие еще пару дней назад одному богатому господину, а ныне - убиенной жертве. Один раз даже нашелся смельчак, утверждавший, что видел тело мертвого священника в лесу, и что человек этот с лица был вылитый падре, и что его во время сильной грозы постигла кара небесная за грехи. Когда до уха Вильгельма доходили такие пересуды, он чувствовал, как от страха холодеют его конечности и живот сводит судорогой и страх этот, был более даже за себя самого, нежели за своего старшего друга. Иногда Вильгельму казалось, что известия эти были вполне оправданны. Одно все горожане знали точно: падре таки получил предписание от главного инквизитора Флоренции явиться на суд святой инквизиции по обвинению в мужеложестве и вольнодумстве. Получил и тотчас исчез, не доехав в своей повозке с конвоиром до места заключения. В то время как в чудесное спасение падре так искренне верил наш молодой неудачник, его собственная судьба все еще была под вопросом. Дом, где он жил со своей милой сестрой, уже несколько раз обыскивали, - об этом ему каждый раз с ехидным торжеством сообщал Альберто. По флорентийским законам Вильгельму (учитывая его юный возраст) за грех содомии не грозил костер инквизиции, но его должны были непременно изгнать из города, лишив одежды, еды и оружия, лишив всякой возможности жизнеобеспечения. Такие действия властей были скорей показательными: чтоб другим не повадно было. На памяти Вильгельма был случай, когда мальчишек из городского притона гнала вся округа, забрасывая камнями, пока не выдворила их за пределы населенного пункта. Поговаривали, что тела их потом находили в местном лесу. Все они были мертвы. Вильгельм поежился. Хорошо, что никому еще не пришло в голову искать его в старом полуразвалившемся доме старика Генриха – его отца. Дом находился в отдалении и по дороге к нему надо было миновать пару кварталов, населенных всяким сбродом, и пользовавшихся дурной славой. Считалось, что тут и среди бела дня без оружия лучше не появляться. Вильгельм изнывал от нетерпения и беспокойства, ибо он не мог пребывать столь длительное время в полном неведении о своей собственной судьбе, доверяя лишь скудной и сомнительной информации из уст своего брата. Он понимал, что для собственной безопасности ему более пристало сидеть дома у отца и не казать носа даже за их старую тяжелую дверь, что лучше сносить бесконечные тумаки, притязания брата и пьяные бредни старика, нежели быть выдворенным из города и после валяться бездыханным в лесу от голодной смерти. Отчего он был обречен проживать свою жалкую жизнь в столь противоречивое время? Время внутренних раздоров в различных итальянских городах, время, выдвигавшее сильных личностей, которые утверждали в той или иной форме свою неограниченную власть, отличались беспощадной жестокостью и какой-то неистовой яростью? Казни, убийства, изгнания, погромы, пытки, заговоры, поджоги, грабежи, где победители расправляются с побежденными, а через несколько лет сами становятся жертвами новых победителей. Милан, Генуя, Парма, Лукка, Сиена, Болонья и Рим. Инквизиция сжигала содомитов, но вся страна знала, что этот грех распространен даже в самом папстве!! Вильгельм грустно улыбнулся.. А уж про количество незаконных детей он вообще лучше промолчит... их имели все: гуманисты, духовные лица, папы, князья. А та самая знаменитая куртизанка Империя, которую Рафаэль изобразил на своем Парнасе в Ватикане, говорят, поддерживала отношения с самими кардиналами... В одной из новелл «Декамерона» Боккаччо, которую Вильгельм стащил тайком у своего отца, муж, застав у своей жены юного любовника, вместо положенной сцены ревности заставил молодого человека развлекаться втроем всю ночь, так что на утро юноша не знал, кто с ним забавлялся больше - жена или муж. Неужто он так виноват перед этим обществом сладострастников? Что его грех на фоне грехов остальных? Неужто его можно презирать и гнать только оттого, что он плотски любил мужчину, и мужчина тот любил его. Всего один раз. Вильгельм вздохнул и обратил взор в темные небеса. За что Бог так карает его с детства? В чем весь смысл его жизненных мытарств? Любой человек – это целый мир. И всем нужна любовь. Где ее взять? Как поверить в то, что БОГ – это ЛЮБОВЬ, что ОН всегда с тобой? Юноша вдруг вспомнил слова падре, которыми он однажды напутствовал его. В словах его заключался смысл, который тогда он не способен был понять и оценить, а теперь он, словно огненная вспышка молнии, озарил его, разжигая припрятанное в душе религиозное рвение. Так с Вильгельмом было всегда: он мог упоенно наслаждаться жизнью, забыв даже о самом существовании Бога, но приходил момент какой-нибудь жизненной встряски, и юноша вдруг вспоминал про свою веру. Оттого многим казалось, что само чувство веры в нем было лукавым. Перед Богом, существом совершенным, все существа, включая людей и ангелов, страдают недостатками. Человек - есть всегда открытая возможность падения или спасения. Благодать же Божья, как часто говорил ему падре, есть в нашем мире «милость наказания», необходимая для спасения души… Стало быть, заключил Вильгельм, «человеческая свобода подчинена благодати, а она - спасение через страдание, поэтому, страдание человека на земле неизбежно». И в страдании он должен был видеть свое счастье, ибо оно пропорционально любви Господа к человеку. Страдание Бог насылает чаще на «живые» души, не столь отягощенные грехом.. но тогда.. что же представляет из себя его собственная душа? Способна ли она к исправлению? Неужели Бог его настолько сильно любит? «Хотя… разве меня можно не любить?», - Вильгельм вдруг улыбнулся. А падре, милый запутавшийся падре… Как выглядит он пред лицом Господа? «Любой ложащийся с мужчиной мерзок пред лицем Господа», - вспомнилась ему строка из Библии. Да уж… Сознание Вильгельма ткало и распускало полотно мыслей, но никак не складывался на нем нужный узор: что ни строка, что ни ряд - то изъян, давящий на душу непомерной ношей. «А я ведь совсем запутался», - подумал юноша, - «отец Лоренцо мне бы сейчас уж точно сказал: «Как хорошо и нужно было бы сейчас тебе помолиться, сын мой…» На близстоящем дереве дрожала и звенела одинокая пичуга. В привычной тине смеживал усталые веки и засыпал старый город. Убитые и убийцы, монахи и сладострастники, женщины и дети этого почти разложившегося мира, кляли себя, искали, спешили, находили и теряли себя, ибо большинство из них были – живые трупы, оцепеневшие на краю этого сумеречного мгновенья. Многие из них искали призрачные королевства, изголодавшиеся по наживе - грезили золотом, обретая в этом мире лишь подгнившие и заплесневелые утехи. На ветру пели листья. Двигались тяжелые тучи, закрывая своими черными телами вечерний небосвод. Природа жила… В маленьком городе цветущих роз и спелого винограда в очередной редкий раз обращалось к Богу юное сердце. Стоя на коленях, будто прикованный к холодному камню пола, Вильгельм молился. Ему хотелось вернуть утраченное душевное равновесие. «Прости меня, Господи, за все грехи мои ведомые и неведомые, все в твоей власти, на все воля Твоя», заканчивал юноша свою молитву. С этими последними словами он перекрестился и улегся на свою неуютную постель. В глазах его светилась радость. «Господь меня не оставит…» - говорил он сам себе. Ему казалось, что в эти мгновения в его каморке образовывалась аура, наполненная благодатью и добрые ангелы, смотрели на него с небес, ласково склонив свои головы, и шептали: «Так и будет!». Со вновь приобретенной радостью, счастьем отпущения грехов и верой в возрастание. Вильгельм, наконец, крепко заснул. * * * Юноша проснулся на рассвете. На сердце было тяжело и томительно. Он прислушался: ни звука. Обитатели старого дома верней всего еще спали. В голове Вильгельма крутилась навязчивая идея, покинуть дом, попытаться найти хоть ниточку, приведшую его к следу исчезновения Давида, и, главное, разузнать о спасении своей собственной репутации! Но как это сделать? Ему ведь для того придется пройти почти через весь город… У кого же обо всем узнать… Ах, да! Вполне приемлемое решение данного вопроса пришло к нему внезапно. Он ведь мог попытаться найти того художника, Густава, которому он не так давно позировал и который был к нему столь благосклонен. Наверняка в такой ранний час художник еще не успел покинуть своей мастерской. Надо было спешить. Пошарив в рассеивающейся темноте руками, Вильгельм нащупал свой старый плащ. Дрожащими руками он облачился в одеяние, нахлобучил в довершение на свою голову старую шляпу брата и сдвинул ее поля, дабы никто не смог разглядеть его лица. Подумав, он положил в свой карман небольшой складной нож. Три легких шага – и юноша был уже у двери, которую он открыл без малейшего скрипа. Темнота дома поглотила его – на немногочисленных окнах были еще закрыты все ставни - и он постоял немного, чтобы глаза его привыкли к темноте. Юноша держал в руке свечу и, увидев внизу тлеющий уголь в камине, зажег ее. Освещая себе путь тусклым светом, Вильгельм спустился по небольшой винтовой лестнице вниз к двери, выходящей в сад. Он тихо отворил ее и сразу ощутил порыв свежего влажного воздуха, мгновенно и живительно наполнившего его легкие кислородом. Небо над головой было неприветливо-серым, по нему лениво тянулись наполненные влагой облака. Отдаленные здания еще окутывал синий утренний туман. Вильгельм шел через сад, ступая как можно тише и периодически оглядываясь на дверь дома. Никого не было. Выходить через ворота он не решился. Гибкий и неслышный, словно кот, он перемахнул через забор и очутился на узкой мощеной улочке. Он осторожно огляделся, чтобы убедиться, что улица безлюдна. Одернув плащ и надвинув шляпу на лицо, Вильгельм решительно зашагал в сторону своей церковной школы, неподалеку от которой и находилась мастерская приезжего художника. Его путь лежал через городскую площадь. Здесь обычно бывало людно даже в ранний час, но сейчас не было ни души. В северной части площади располагался эшафот. Бросив взгляд на это сооружение, Вильгельм вспомнил, как однажды наблюдал здесь казнь. То был день казни какой-то важной персоны и на эшафот был наброшен покров из черного сукна, сейчас же был виден лишь грубый каркас сооружения, состоящий из обшарпанных досок и потемневший от крови, которую невозможно было ничем смыть. Еще один памятник человеческой жестокости. Богатое воображение юноши вдруг нарисовало ужасную картину его собственной возможной казни: похоронный звон и шепот толпы, лазурное небо с низкими облаками, солнце, светившее даже в день проклятие и отсвечивающее в волосах столпившихся вокруг зевак... «Не бывать тому, я еще поживу», - пальцы рук Вильгельма сжались с такой силой, что суставы побелели. Он отвернулся от этой машины смерти, наполненный отвращением, ужасом и ненавистью и быстро, почти бегом, ринулся прочь. Вскоре на его пути стали попадаться редкие прохожие. Судя по виду, это были мелкие торговцы, спешившие со своим незамысловатым товаром на рынок. Они не представляли для Вильгельма особой угрозы. Подходя к району, в котором располагалась церковь и место обитания его приятеля-художника, Вильгельм стал вдвойне осторожен: здесь был слишком высок риск оказаться узнанным. Миновав со вздохом облегчения последние метры, Вильгельм аккуратно затворил за собой ворота, и, взявшись рукой за огромное кольцо ручки на дверях, постучал им по дереву. Безрезультатно. Юноша приложил ухо к дверям - ни шороха, будто в могиле. «Скорей всего, этот ленивец еще спит», - подумал про себя Вильгельм и подошел к окну, пытаясь разглядеть обстановку в доме. Ничего не рассмотрев, кроме темных неясных силуэтов, он вскоре вернулся и вновь постучал в дверь, уже гораздо смелее, подкрепив свои действия парой увесистых пинков ногами по несчастной двери. И тут – о чудо – дверь распахнулась, и его взору предстало заспанное лицо Густава, глаза которого мгновенно округлились при виде юноши. Он хотел было что-то сказать, но расторопный Вильгельм, приложив палец к губам, быстро прошмыгнул в дом. Лишь притворив за собой дверь и заперев ее на тяжелый засов, он обернулся, встретившись еще раз глазами с недоумевающим взглядом художника. - Я, конечно, не чаю услышать от вас объяснения вашему поведению, - заговорил вдруг хрипловатым голосом Густав, - но все же потрудитесь сказать мне, что вы делаете в моем доме в столь ранний час? – Густав попытался придать своему голосу немного строгости, но одного взгляда на этого милого юношу, хватило, чтобы Вильгельм добродушно расхохотался, хватаясь за живот и сдерживая приступы смеха. Молодой художник был облачен в несуразный потрепанный длинный халат из бледно-розового атласа, на голове его был нахлобучен ночной колпак, а в руках он держал огарок потухшей уже свечи. Рот Густава был приоткрыт и напоминал Вильгельму ни что иное, как букву «о». - Простите, Христа ради, мой неожиданный смех, - Вильгельм все еще давился от судорожного приступа веселья, - я пришел поговорить с вами. Он взял себя в руки и посерьезнел. - Мне не к кому больше пойти, мне думается, что не осталось в этом городе у меня более друзей, вы – Вильгельм выразительно посмотрел в глаза Густаву – Вы, - моя последняя надежда. - Проходите в дом, не пристало гостю стоять на пороге, - смущенно пробормотал художник, там и поговорим. Он указал в направлении комнаты, в которую предлагал пройти. Вильгельм кивнул и последовал за хозяином, с интересом рассматривая прислоненные к стенам картины и эскизы. На одной из них Вильгельм угадал свой собственный образ, что заставило его самодовольно улыбнуться. - Вы голодны? – внезапно спросил его художник. По всем правилам приличия Вильгельм должен был сказать твердое «нет», но вместо этого он закивал головой и сказал: - Да-да! Причем очень (это слово он подчеркнул интонацией) сильно! Буквально через пару минут перед ним на большом красном блюде красовались остатки жареного цыпленка, орехи, виноград, свежий хлеб и бокал красного вина, источавшего изумительный аромат. Его желудок при виде таких лакомств мгновенно отозвался голодным урчанием. Наплевав на остатки гордости и приличия, Вильгельм жадно набросился на еду. Давненько он не знал такого пиршества. Теперь, глядя на Вильгельма с невероятной быстротой уплетающего хлеб, обгладывающего начисто куриные косточки и перемазавшегося в красном вине, улыбался уже Густав. Когда трапеза гостя начала подходить к концу, художник впервые заговорил. - Вильгельм, вы должны знать, что я… не верю во все те мерзкие слухи, которые ходят по городу про вас и падре Давида… Людям свойственно додумывать недодуманное и досказывать недоговоренное, вот они и стараются на славу. У падре всегда было много врагов. Ни для кого не секрет, что святой отец давно метил в более высокий церковный чин, что вызывало у многих желание скомпроментировать его, опорочив его светлое имя. Вильгельм перестал жевать и прожигающим нетерпеливым взглядом уставился на Густава. - Что вы знаете о падре? – прошептал он. – Расскажите мне все, что вам известно, умоляю вас, расскажите мне все, что вы слышали и знаете о нем.. обо мне.. что говорят? Что мне грозит? Где отец Давид? – Вильгельм, вдруг резко поднялся с места и … встал на колени перед художником. - Мой милый, хороший, добрый друг, скажите же скорей, не томите меня! – юноша умоляюще заглянул в карие глаза молодого человека и накрыл своими руками его колени, - расскажите мне все, что вам известно, и я сделаю все, что вы захотите… Густав внезапно покраснел до корней волос: - Встаньте тотчас же с колен, вы, верно, сошли с ума... Мне ничего не нужно от вас, не понимаю, как могли вы подумать обо мне так низко, - Густав оттолкнул руки Вильгельма, - теперь я вижу, что вы более склонны слушать волю сердца и чувств, нежели голос разума. Поймите, я желаю вам лишь добра, а оно всегда бескорыстно, иначе бессмысленно… Сядьте и успокойтесь, тогда я расскажу вам все, что знаю. Вильгельм послушно сел, ни на секунду не сводя взгляда с молодого художника. - В то утро, когда по городу пронесся слух о совращении вас падре, - Густав прокашлялся, - он тотчас же направился в храм. Он исповедывался там у падре Лоренцо. Я не знаю, о чем говорили они с отцом настоятелем после исповеди, но говорят, что последний был в жутком гневе. Позже до меня долетели слухи, что наш падре якобы признался ему в свершении одного из смертных грехов. Его проступок надлежало, прежде всего, рассмотреть в узком церковном кругу, и лишь затем передать дело на рассмотрение суда инквизиции. Мне посчастливилось присутствовать на рассмотрении дела падре судом церкви в качестве свидетеля. Разумеется, я все отрицал и пытался, как мог, придать делу отца Давида положительную окраску… - Густав замолк. - Прошу, продолжайте дальше, – нетерпеливо подгонял его Вильгельм. - Я хотел вам сказать, что падре держался удивительно стойко, уверенно и спокойно. Он даже находил в себе силы шутить и бравировать. Воистину, я слышал невероятное множество оскорблений в его адрес со стороны знавших его церковных служащих. Они посыпались на бедного отца Давида сразу после того, как отец Лоренцо произнес свою речь. Он говорил о том, что падре оскорбил священников, оскорбил все людские права, нарушил уставы церкви. Что он пополнил позорную плеяду продажных, разнузданных и бесчестных священников и монахов... Что душа его отныне – логово всех пороков, обиталище демонов, и имя ему – сатана! – глаза Густава гневно сверкнули, - тогда же отец Леонард обозвал его мерзким содомитом, подобные же и более худшие оскорбления посыпались на падре со всех сторон… Помню, падре ему ответил тогда, возразив на упреки в содомии со свойственным ему юмором: «Дал бы Бог, чтобы я знал столь благородное искусство, потому что мы знаем, что им занимался Юпитер с Ганимедом в раю, а здесь на земле им занимаются величайшие императоры и наибольшие короли мира. Я низкий и смиренный человечек, который и не мог бы, и не сумел бы вмешиваться в столь дивное дело». Как ни странно, это его замечание было встречено всеобщим хохотом, - Густав улыбнулся, - после прилюдного унижения, падре должны были доставить под арест, чтобы он дожидался суда священной инквизиции уже в кандалах. Его посадили в повозку. Мне удалось попрощаться с ним и перемолвиться парой слов. Он сказал тогда, чтобы я не бросал вас, и что вы ни в чем не повинное дитя… Он передал вам вот это, - Густав снял с шеи большой позолоченный крест и осторожно вложил его в раскрытую руку Вильгельма, - затем падре сел в повозку и вскоре она скрылась за углом. Больше я его не видел. Всем известно уже, что когда повозка подъехала к месту заключения, отца Давида в ней уже не было. До сих пор никто не знает точно, что с ним случилось. Говорят, что он сумел подкупить перевозчика. В любом случае, я уверен, что он в безопасности… Вильгельм смотрел на большой крест, лежащий на его руке: на его внезапно обрушился шквал воспоминаний и переживаний. Вот его первая исповедь у падре и свет от нее, свет настоящей священной веры, поселившийся в его детской душе, без всяких вымыслов и прикрас. Вот исполненное полнотой радости бешено скачущее сердце, когда он пел, старательно выводя мелодию «Аве, Мария», а вот глаза падре недавней ночью, впивающиеся в него и горящие страстью, и его сердце, пугливо вздрагивающее, когда уста целовали смутные формы в темноте, руки осязали горячую кожу, сплетались ноги, и бытие было телесно и так прекрасно… Вильгельм поднял полные слез глаза на Густава, затем снова посмотрел на крест и разрыдался. Молодой человек сочувствующе и скорбно посмотрел на Вильгельма, затем обнял его, ласково гладя по голове, по спине, шепча всякие глупости на ухо, успокаивая, словно маленького ребенка до тех пор, пока плечи юноши не перестали вздрагивать в его объятиях, пока тот не затих... Вскоре Вильгельм покинул дом приветливого хозяина. После его ухода Густав долгое время сидел неподвижно, о чем-то размышляя, напряженно сдвинув брови. Уже давно рассвело, и художник вдруг понял, что с утра он еще ничего не ел. Ранний гость опустошил почти все его запасы еды, и теперь Густаву следовало идти за едой в лавку донны Франчески. Он быстро переоделся и уже на выходе запустил руку в карман плаща, висевшего при входе, чтобы нащупать кошелек с последней выручкой. Каково же было удивление молодого человека, когда он не обнаружил там ни единого признака присутствия денег! Он обшарил все карманы и даже пару раз с силой тряхнул плащ, в надежде, что оттуда вывалится хоть один золотой флорин , но все было тщетно. Густав медленно осел по стене. Вот так незадача, неужто он, всегда такой педантичный и аккуратный, умудрился потерять деньги? Или… Густав расхохотался, вдруг вспомнив про своего раннего гостя, крутившегося и «танцевавшего» рядом с его плащом с утра. Но нет… Вильгельм не мог, он не таков, конечно. В любом случае, молодому человеку предстояло теперь поломать голову над тем, где раздобыть средства к существованию. В это время Вильгельм шагал по направлению к дому, весело насвистывая себе под нос какую-то песенку. Этой мелодии радостно вторили в такт побрякивающие и позванивавшие в его кармане золотые флорины. Совесть его совершенно не мучила. Для себя он решил, что просто берет у своего друга в долг. Ведь Густав не зря пообещал падре позаботиться о нем и теперь, сам того не ведая, сослужил Вильгельму великолепную услугу, «снабдив» его деньгами, которые были так нужны юноше для выполнения его плана. С неба накрапывал дождь, вдалеке грохотали короткие раскаты грома. «Похоже, приближается сильная гроза», - подумал Вильгельм, - «успеть бы добраться до дома». Но до дома было еще далеко. Вскоре юноша вышел к месту переплетения узеньких улочек, темных даже в солнечный день из-за свисающих крыш домов, которые стояли близко, почти соприкасаясь друг с другом. Посреди мостовой была выдолблена небольшая сливная канава, в которую выливались отбросы, и Вильгельм перешагнул ее, задрав голову и зажимая нос платком. Сверху из кухонь шли более приятные запахи от готовящихся кухарками блюд. В целом эта улица была даже красива (Вильгельм сравнивал ее с местом, где жил сам). Здесь располагались в основном богатые, хорошо ухоженные дома, принадлежащие коммерсантам, банкирам и ростовщикам из Рима, Милана и Генуи. Почти каждый подъезд был украшен красочной вывеской, свидетельствующей о роде занятий проживавших в нем людей. Начался ливень, сила ветра возросла. Несмотря на непогоду, Вильгельм продолжал глазеть на красивые здания, дорогую обстановку и лепные потолки с позолотой, которые можно было разглядеть сквозь широко открытые окна, на красные флюгеры на остроконечных крышах, вертящиеся на ветру. Засмотревшись, он вдруг наступил на крышку люка. Стук падающей крышки смешался с сильным ударом грома и заставил Вильгельма вздрогнуть: на радостях он совсем забыл об осторожности. Удары молнии следовали один за другим и, когда Вильгельм дошел до угла улицы, полил такой сильный дождь, что юноша мгновенно промок до нитки. Под его ногами образовалось множество ручьев, превращавшихся за несколько минут в огромные лужи. Вильгельм принял решение переждать дождь в небольшом кабаке, располагавшемся через дорогу. Он осторожно приоткрыл дверь в заведение и осмотрел помещение. Посетителей почти не было, лишь в самом отдаленном углу сидело четверо итальянцев, о чем-то увлеченно спорящих между собой. Вильгельм снял мокрый плащ и уселся спиной к постояльцам. Он не знал, что ему заказывать и стоит ли это делать вообще, ибо по-прежнему боялся быть узнанным, поэтому просто решил посидеть тихо и незаметно, пока не кончится самый сильный дождь. Внезапно юноша услышал шаги за своей спиной и непроизвольно напрягся. - Простите, не вы ли обронили шляпу? - услышал Вильгельм до боли знакомый молодой голос, от которого его сердце просто ушло в пятки. Он медленно обернулся. Перед ним стоял его бывший друг Франческо.

* * * - Дружище! - радостно воскликнул Вильгельм, едва сдержавшись, чтобы не броситься ему на шею, - Боже мой, как я рад тебя видеть. Ты… - Не надо слов, - спокойно сказал Франческо, улыбаясь уголками тонкого красного рта, - я все понимаю. Я не мог бросить тебя в такое время, - он с какой-то незнакомой Вильгельму робостью опустил глаза, его взгляд блуждал. - Так ты все знаешь? - почти шепотом сказал Вильгельм, - про меня? - Да. Не беспокойся об этом. Ты же не думал, что из-за такой мелочи я тебя брошу? И если мы поругались в тот вечер, это еще ничего не значит. Я тогда действительно лишнего наговорил… - Не вспоминай об этом! Всего лишь обыкновенная ссора. Я тоже о тебе вспоминал все время. Может сядем? Они сели за стол в самом углу заведения, где никто не мог их услышать. Уютный сумрак окутывал это место, плавно сгущаясь с наступлением ночи. Света было ровно столько, сколько было необходимо, чтобы разглядеть лицо своего собеседника и не пролить вино. За полуоткрытыми ставнями была видна полоса тоскливо-синего цвета, цвета наступающей ночи. Скоро она сменилась зияющей чернотой. Легкий, едва ощутимый запах жареного мяса и каких-то приправ, шум разговоров и монотонное бурчание старика-хозяина таверны, иссушенное годами лицо которого выглядывало из-за прилавка, невольно заставляли расслабляться, создавали приятный туман в голове, который постепенно, к ночи, сменялся сонливостью. Эту таверну любители злачных мест называли «притоном зевак», поскольку она всегда славилась большим количеством зевающих - в прямом смысле этого слова – посетителей. Убаюкивающее тепло невольно клонило в сон, и стоило кому-нибудь одному зевнуть, все остальные тут же невольно следовали его примеру. - Что ты делал последние дни?- спросил Вильгельм, невольно разглядывая лицо своего собеседника. Оно казалось ему более уставшим, чем раньше. И еще он заметил, что уголки рта Франческо странно углубились, поэтому создавалось впечатление, будто тот постоянно улыбается. - Да так, как обычно. Ты же знаешь меня. Утром я в церковном хоре. Правда, без тебя там теперь совсем тоскливо стало – да и без падре тоже…зато все парни рады, как никогда. Не все, конечно. Но многие ехидничают по твоему поводу больше, чем следует. Я бы поставил их на место, да некуда идти мне будет, если меня и оттуда выгонят. Ведь теперь падре Лоренцо всем заправляет. А он знает свое дело. - Послушай, Франческо, мне совсем некуда идти, - сказал Вильгельм, осторожно беря друга за руку, - ты ведь знаешь, кто опозорил меня – мой брат. Он забрал меня к отцу, где я прожил неделю, а теперь… - Ты сбежал? - А что мне оставалось делать? Ты не знаешь мою семейку! Они все друг друга ненавидят. Строят какие-то козни. Да и брат…если бы не отец, я не знаю, чтобы со мной было. Да что и говорить: он пьянствует почти беспробудно, впрочем, как и папаша, - при воспоминании об отце, Вильгельм улыбнулся, скрывая тяжелый вздох. - Что ж… не везет тебе, парень, - сказал Франческо и рассмеялся, как он обычно делал раньше, когда Вильгельм жаловался ему на свою сестру (что, однако, бывало редко), - впрочем, тебе крупно повезло сегодня. Я как раз думал о том, чтобы найти тебя и разузнать о твоих планах. Я думаю, что ты мог бы пожить у меня до тех пор, пока все эти пересуды вокруг вас с падре прекратятся. - Действительно, хорошо, что я тебя встретил! - Вильгельм рассмеялся в ответ, с прежней доверчивостью глядя на юношу. - Я совсем не думал, что ты захочешь мне помочь после того разговора… - Забудь об этом, - почти холодно ответил Франческо, высвобождая свою руку из рук Вильгельма, - Давай не будем вспоминать о таких вещах. Мы все грешны… - Что правда, то правда. Кстати, у тебя ничего новенького? - Вильгельм ехидно приподнял бровь. - У меня? Ничего новенького? - Франческо рассмеялся так громко, что итальянцы, которые сидели в другом конце кабака, удивленно обернулись, - ты смеешься? Хотя бы вспомнить, что было вчерашней ночью…. И Франческо с увлечением стал рассказывать Вильгельму о своих любовных победах, которые казались последнему просто неисчислимыми, особенно по сравнению с его собственными. Впрочем, ничего особенно нового уже нельзя было от него услышать: все, что он рассказывал о разных девушках, в принципе, повторялось от раза к разу, разнясь лишь некоторыми деталями. Но Вильгельма больше всего забавляло не то, о чем рассказывал его друг, а то, как он это рассказывал. Каждый раз его лицо выглядело иначе: говоря об одной девушке, он вдруг становился серьезным и сосредоточенным, он описывал ее с каким-то благоговением, несмотря на многочисленные непристойные детали. О другой же он говорил почти иронично, то и дело подсмеиваясь над ее наивностью и глуповатостью. Впрочем, надолго Франческо ни с одной из них не оставался, относясь к смене объекта своей страсти также легко, как легко он относился ко всему на свете. Наверное, поэтому, у него и не было постоянных друзей - именно из-за его неспособности на длительную привязанность. По крайней мере, так думал Вильгельм, когда сидел, подперев подбородок рукой, и слушал воодушевленный рассказ друга. - И вот в этот самый момент в комнату вошел ее муж… ты представляешь? Тогда мне пришлось прыгать со второго этажа, иначе я не знаю, что бы со мной было. Ты бы видел этого увальня… - Хорошо бы он тебя отделал, если бы ты не сбежал, - рассмеялся Вильгельм, - и ты ее больше не видел? - Нет. Да и зачем мне ее видеть? Наверняка она теперь зла на меня. Да и муж, похоже, еще долго зол будет. По крайней мере, я слышал, как он кричал и угрожал ей… - Что ж, долго ты один все равно не останешься. Некоторое время они молчали, не глядя друг на друга. Больше всего на свете Вильгельму хотелось сейчас оказаться в теплой постели и уснуть. Пусть даже Франческо снова удастся склонить его к близости… это казалось таким неважным теперь. «Будь что будет», - подумал Вильгельм, - «по крайней мере мне не придется постоянно трястись за свою шкуру». - Пойдем, - сказал Франческо, - уже стемнело, а до моего дома, ты знаешь, путь неблизкий. Вильгельм встал, надевая свой плащ, который (особенно после всех злоключений в доме отца) пришел в совершенно ужасное состояние и напоминал нищенскую одежду. Этот плащ когда-то давным-давно купила ему мать. Он даже не мог вспомнить, сколько лет назад это случилось – но, по крайней мере, ему было меньше двенадцати, потому что когда ему было двенадцать, мать умерла. Он плохо помнил ее смерть, она казалась ему до сих пор какой-то нереальной и пугающе быстрой. Сначала она простудилась, проведя целую ночь под дождем, блуждая по городу. Она ушла из дома после очередной ссоры с отцом, говоря, что никогда больше не вернется. Но утром она вернулась и тут же слегла в постель. Несколько дней ее мучил жар. Отец часто приходил в ее комнату и подолгу сидел, глядя на ее похудевшее за последние годы лицо. Он глядел на нее со странной смесью жалости, отвращения и смутного восхищения, которое он тщательно старался скрыть. Не говоря ни слова, он уходил, бросив робкий, как будто виноватый взгляд на Вильгельма, который сидел у кровати, нервно теребя руками одежду. Она умерла, не дожив до тридцати лет, и в день ее смерти был какой-то праздник, так что Альберто и Марио всю ночь напролет пировали, и пришли домой только под утро, распевая похабные песни. В это время отец сидел на втором этаже, в той самой злосчастной комнате, закрыв руками лицо, не двигаясь, а рядом с ним, на полу, сидел Вильгельм, обняв тело матери и тихонько плача. Спустя несколько часов отец заперся в своей комнате и целую неделю провел один, только изредка выходя, чтобы поесть. Вильгельма переселили в комнату на первом этаже, вместе с Марио, который после этого стал еще больше над ним издеваться. Комнату матери запечатали, и с тех пор до недавнего времени туда никто не заходил. Франческо жил один в небольшой комнатушке под чердаком, в старом, однако прочном и весьма представительном доме. Его родители давно умерли, и некоторое время его воспитывала одна добрая женщина, жившая по соседству с ними. Однако он уже в детские годы проявлял такую несносную самостоятельность, что, когда ему исполнилось пятнадцать, она махнула на него рукой, позволив ему жить в свое удовольствие. Что, он, собственно, и делал. Вильгельм много раз бывал у своего друга, и хорошо помнил его комнату: она была совсем небольшой, очень чистой и светлой, несмотря на то, что в ней было всего одно окно, из которого открывался вид на тихий двор с колодцем, у которого – почти в любое время суток – можно было увидеть полубезумного старика, который сидел, часами глядя в одну точку. В комнате была одна, довольно широкая кровать, стол, и небольшая полка с книгами, которые то и дело менялись: несмотря на свою распущенность и легкомыслие, Франческо любил читать, правда, в основном стихи, да и то фривольного содержания. Когда Вильгельм приходил к нему (а это случалось не часто), он часто валял дурака, декламируя довольно-таки непристойные сонеты таким торжественным тоном, что Франческо покатывался со смеху. Сейчас юноши проходили по одному из переулков, столь многочисленных в этом городе, и Франческо неожиданно остановился, глядя на своего друга. - В чем дело? - спросил тот, невольно останавливаясь тоже. - Да так, устал я что-то, - Франческо сделал неловкий жест рукой и прокашлялся, - отдохнем немного? Вильгельм пожал плечами и посмотрел на небо. Ливень давно прошел, но накрапывал мелкий дождик, напоминавший водяную пыль. Сырость приятной свежестью наполняла легкие, чуть прохладный, воздух делал реальность, даже в темноте, настолько прозрачной и неотвратимой, что хотелось зажмурить глаза. Вильгельм стоял в двух шагах от Франческо и отчетливо видел его лицо, измененное причудливой игрой света и тени, казавшееся еще более усталым и необычно взрослым, он видел, как порывистый ветер легко колыхает полы его плаща, проносится по его чуть вьющимся волосам, а потом как будто затихает, оставляя весь мир в обездвиженности и тишине. Далекие голоса города не нарушали этого странного покоя. Франческо стоял, чуть опустив голову, глядя на Вильгельма из-под падающих на лицо мокрых волос. Он был похож на какой-то молчаливый монумент, на безмолвного узника, замурованного в камень, и в его неподвижности было что-то мучительное, как будто он застыл в ожидании казни. - Может, уже пойдем? - сказал, наконец, Вильгельм. Франческо молчал, не отводя от него тяжелого взгляда, - эй, что с тобой? - Ничего, - ответил тот, - все нормально. И тогда Вильгельм услышал далекие звуки голосов и стук шагов. Эти звуки медленно вливались в безмятежную тишину, с каждым мгновением становясь отчетливее. Вильгельм невольно оглянулся по сторонам, а потом устремил на Франческо долгий, непонимающий взгляд. - Ты слышишь? - спросил он, подходя к нему ближе и беря его за плечи, - похоже, сюда направляется какая-то пьяная компания, а быть может и шайка хулиганов….пойдем же! Франческо молчал. Он робко взял руку Вильгельма в свою, но тут же отпустил ее, как будто боясь, что их увидят. - Почему ты молчишь? Франческо, что с тобой?.. Боже, как же я замерз, - Вильгельм снова положил руку ему на плечо, но Франческо раздраженно оттолкнул его и отвернулся. Шум и крики были слышны уже совсем близко: юноша даже мог различить отдельные голоса. Некоторые из них показались ему смутно знакомыми, правда, он тешил себя мыслью, что это всего лишь обман слуха. И только когда из-за угла появился один из его товарищей по школе, которого звали Морис, Вильгельм действительно испугался. Он обернулся к Франческо и увидел, что на губах его играет насмешливая улыбка, казавшаяся, правда, чуть наигранной, но от этого еще более зловещей. Морис подошел к Вильгельму и залепил ему такую пощечину, что тот едва не потерял равновесие. - Какого черта?! - сквозь зубы выругался Вильгельм, вытирая рукой кровь, пошедшую из носа. - Ах, милый Вильгельм, теперь тебе не видать больше любимого падре! - неприятно гнусавым, насмешливым голосом сказал Морис, потирая руки, - не лучше ли тебе будет последовать за ним в могилу, а? Ты ведь так его любишь, - последнюю фразу он произнес издевательски - трагичным тоном, после чего откуда-то из-за угла раздался дружный смех. - Ты гораздо лучше меня будешь смотреться в гробу, - зло ответил юноша, ударив Мориса по лицу. Тот не преминул отплатить той же монетой. Франческо отстраненно наблюдал за их дракой, стоя все так же неподвижно, с задумчивой улыбкой на лице. Он видел, как безжалостно Вильгельм опрокинул этого парня на землю, как стал пинать его ногами – так же, как его совсем недавно пинал брат, - не обращая внимания на его стоны. Наконец, Вильгельм отошел от Мориса, тяжело дыша, и сел на землю. Тот поднялся, потирая сильно ушибленное плечо, и с ненавистью глядя на Вильгельма, громко сказал: - Ты ублюдок. Теперь тебе точно не поздоровится. И тогда Вильгельм увидел, как из-за угла вышло еще около пятнадцати человек. Некоторые лица были ему знакомы: одни из них пели, как и он, в церковном хоре, других он иногда встречал в компании Франческо. Он медленно поднялся с земли, только сейчас заметив, что в драке порвал свой ветхий плащ, и с вызовом глядя на безмолвную компанию, в предвкушении потиравшую руки, подошел в Франческо. В гулкой тишине были отчетливо слышны его неспешные шаги и звонкий стук разбивающихся о мостовую капель. - Я тебе никогда этого не прощу, - сказал он, глядя ему в глаза. Франческо громко рассмеялся, как в день их ссоры. Только теперь он смеялся не один. Вильгельм резко обернулся, встречаясь с целым сонмом холодных глаз, и презрительно улыбнулся, хотя его губы предательски дрожали. Он мог бы убежать, последовав первому импульсу, возникшему в его голове. Но что он выиграл бы от этого? Только отсрочку. «Неужели они на самом деле собираются меня убить?» - пронеслось в его голове и он ощутил, как от ужаса темнеет в глазах. «Что ж, по крайней мере, просто так я не сдамся». Вскоре на него со всех сторон посыпались удары. Он был окружен, и оставалось только бессильно рвать ногтями чужую одежду, кусаться и пинать ногами обидчиков. Его отчаянное сопротивление только больше раззадоривало их. В мгновение ока его плащ превратился в клочья. Все его лицо было в крови, тяжелый удар под ребра сбил его с ног, но ему не позволили упасть, грубо ухватив за плечо. Перед тем, как потерять сознание, он сумел разглядеть сквозь застилающую его глаза пелену Франческо, который все так же отстраненно стоял, сложив руки на груди, и с равнодушным лицом наблюдал за происходящим действом – только уголки его рта, казалось, отражали какую-то тяжелую мысль, а в глазах все так же пылала злость и насмешка. - Вильгельм, как же ты наивен, - почти про себя произнес Франческо, - и я тоже никогда тебе этого не прощу…. Никогда. Даже на том свете, - он замолчал, вздрагивая от ночного холода и заворожено глядя на спины своих товарищей. - Эй, хватит! - громко крикнул он, - вы же не хотите убить его? Разойдитесь-ка! – с этими словами он двинулся к разгоряченным дракой парням, которые, тяжело дыша, смотрели на него. Надо сказать, что им самим изрядно досталось: у многих на лицах красовались яркие синяки, у других из-за разорванных рубашек виднелись длинные царапины и кровоподтеки. - Боже… - только и смог произнести Франческо, когда увидел Вильгельма, лежавшего на мостовой в окружении своих обидчиков. От его одежды почти ничего не осталось, если не считать нескольких весьма живописных клочьев. Он лежал в совершенно неестественной позе: его голова была откинута назад, тонкая рука была заведена за голову и странно согнута. Снова пошел дождь, впрочем, не настолько сильный, чтобы он мог смыть кровь с его тела и лица. Капли воды тонкими прозрачными дорожками стекали по его окровавленному подбородку, спускаясь к шее, они скатывались по обнаженной груди, по побледневшим губам. Его глаза были закрыты, но пальцы рук почему-то нервно подрагивали. - Хорошо мы его отделали, - с усмешкой сказал кто-то, и остальные дружным хмыканьем поддержали его. Франческо не мог оторвать глаз от болезненно застывшей перед ним фигуры. Ему ужасно захотелось испытать на нем свою силу, ударить его с размаху, так, чтобы тот громко вскрикнул от боли. Но вместо этого он склонился над юношей, вытер рукой кровь с его лица и несколько долгих мгновений смотрел на него, прислушиваясь к тоскливому шуму дождя, который незримой стеной отгородил его от молчаливых спутников. Неожиданно он услышал чей-то голос и обернулся. - Знаете, а у меня идея, - сказал Морис, все еще потирая ушибленное плечо. Все взгляды тут же устремились на него, - Видите, - он указал рукой на белье, которое было развешено на уровне второго этажа. – Я думаю, ему бы пошло вон то платьице! А как был бы рад падре, увидев его….- раздался дружный хохот. Идею Мориса бурно поддержали, и вскоре, с горем пополам, несчастного Вильгельма облачили в несколько великоватый ему наряд. Он то и дело приходил в сознание, но был настолько слаб, что совсем не понимал, что с ним делают. Это еще больше смешило всех. Франческо с видом знатока взялся завязывать шнуровку на талии, что, надо сказать, выходило у него очень ловко - как никак, сказывался опыт. - И что теперь? - спросил высокий, крепкий парень с лицом деревенского простака, - что будем делать? - Отнесем его за ворота, в лес, - спокойно ответил Франческо, - там ему и место. Когда они вышли за ворота, ночь медленно отступала, сменяясь безоблачным рассветом. В нос ударял терпкий запах промокшей листвы и гари. Светло-синий край неба медленно розовел, и звезды тяжелыми искрами лежали в самом зените. Под ногами слегка похрустывала сухая хвоя. Пройдя около ста шагов по лесу, путники опустили свою ношу на землю, и быстрым шагом пустились обратно, чтобы успеть в город до рассвета. Уходя, Франческо обернулся, глядя на Вильгельма. Он застыл на несколько секунд, не в силах оторвать глаза от его измученного лица, а потом резко отвернулся и неуверенно пошел прочь.

Скрипя, медленно тянулась повозка по большой дороге. Колеса вязли в расхлябанной грязной колее, кучер подгонял уставших лошадей, нещадно хлеща их по взмыленным бокам хлыстом. Внутри повозки расположился пожилой ростовщик с своей женой. Чета перебиралась во Флоренцию для торговли и везла с собой, помимо денег, разнообразную хозяйственную утварь и сукно. Метров за триста от дороги, находилось четверо всадников. Поодаль, в низине, толпилось – и пеших и конных – еще около пятнадцати человек. Они вели себя подозрительно тихо, не выдавая себя ни малейшим шорохом. Сидящие в обозе не могли заметить этих людей из-за густых зарослей придорожного кустарника и в этом крылся какой-то подвох. Итак, четверо стояли на возвышении. Они внимательно наблюдали за приближающимся обозом. Их лица были спрятаны под масками и лишь у одного, производившего впечатление главаря этой шайки, лицо было открыто. В проблесках лунного света зло поблескивали и сладко щурились черные глаза атамана. По губам бегала лукавая улыбка. У мужчины были короткие жесткие черные волосы, которые, впрочем, обильно украшали и его грудь, просматривавшуюся сквозь широко распахнутый ворот рубахи. Мужчина выглядел старше своих лет. Это был Рашид Басман, не человек, а дъявол, безжалостный разбойник с большой дороги, имя которого заставляло трястись поджилки даже у видавших виды старых воинов. Человек, которому уже лет пятнадцать грозила виселица, но он, даже оказываясь в руках правосудия, совершая побег, чудом умудрялся избегать казни уже не раз. На шее Басмана висел кулон с мелким, почти стершимся портретом немолодой женщины: даже злодеи любят своих матерей. Потянул ветерок - Басман глубоко вдохнул запах тамариновых деревьев. Зажав кулон в одной руке, разбойник на мгновение задумался, затем что-то громко прокричал по-турецки и сделал знак рукой своей шайке. Разбойники пришпорили коней и дружно сорвались с места, двигаясь по направлению к повозке, громко гогоча и размахивая оружием. Они гнали коней прямо на обоз, и лошади его везущие, оправдывая расчет атамана, испуганно взметнулись, встали на дыбы, в создавшейся суматохе уже не обращая внимание на крики и хлыст старого кучера, старавшегося повернуть повозку обратно. Вскоре повозка угрожающе накренилась и повалилась на бок. К этому моменту кучер был уже мертв - из его груди торчал нож с резной ручкой, брошенный метким Дижманом – правой рукой самого атамана. Внутри повозки пожилая чета уже не дрожала от страха, люди просто молились. Молились, ибо надежды на человеческую помощь не оставалось. Молились, сжимая в руках часы, будто бы отсчитывая секунды последних мгновений своих жизней. Но как ни сжимай часы, время не остановишь, и вскоре сильные руки рванули двери повозки, что-то блеснуло в воздухе, полоснув по шее ростовщика. Медленно, словно пьяный, осел человек на пол повозки, поскреб руками и затих. Его жена вскрикнула, опустилась на колени перед мужем, переплетая свои руки с его, но вскоре и ее крики и рыдания затихли, только рубиновая кровь, словно дорогое вино, стекала по белому подбородку: изо рта ее торчал дорогой клинок. - Дижман, ты знаешь, что делать, - раздался властный низкий голос Рашида… Дижман коротко кивнул головой. Сгущающаяся темнота смеялась над золотом вечерней золы. Холодный ветер носил листву. В стремительном обвале ночи проступали страшные лики погибших – мертвецов с вырезанными глазами. С тех пор, как однажды образ убиенного Рашидом священника явился к нему ночью, коря за убийство, кражу святынь и церковного имущества, атаман разбойников почитал своим долгом вырезать трупам глаза, дабы те не видели его лица. Рашид был суеверен. Ослепление мертвецов стало особенной страшной меткой безжалостной шайки, по которой без труда узнавались все ее преступления. Вскоре влажного дымчатого света луны стало недостаточно и разбойники зажгли факелы. Рашид снял с убитого сапоги, переобулся в них, скинув с ног сандалии. В мгновение ока был перетряхнут и разграблен обоз. Разбойники радовались: добыча была очень ценной. Золото, украшения, сукно, шелк были тут же погружены на коней. Басман счел нужным захватить с собой даже немногочисленные рукописи и книги, в надежде их сбыть на каком-нибудь шумном рынке многочисленных итальянских городов. - Пора уносить ноги, - хриплым голосом скомандовал атаман. Через пять минут шайка бандитов уже растворялась в темноте близлежащего леса. Рашид был родом из Истамбула (как называли турки свои столицу). В тринадцатом веке этот гордый город еще носил название Константинополя и тогда же впервые в своей истории был взят штурмом крестоносцами, подвергнут безжалостному разграблению и разрушен. Затем Константинополь перешел под власть Рима. Басман всегда помнил себя в окружении итальянцев, но так же всегда он ненавидел этот народ, убивший всю его семью. Сейчас на его родине правил султан Мехмед, объявивший Константинополь столицей Османской империи, простиравшейся от Алжира до Басры и от Будапешта до Мекки, и давший городу другое название – Истамбул. Рашид подумывал уже не раз о возвращении на родину, ибо слишком высока в Италии была награда за его голову, но его всегда удерживало жгучее чувство мести и жажда наживы. Сейчас атаман был доволен удачным ограблением и оттого относительно добр, если такое слово вообще можно применить к прожженному преступнику. Разбойники около четырех часов продвигались в сторону юга по лесу, и затем было решено сделать привал, дабы насытиться и напоить лошадей. Пока атаман курил трубку и рассматривал тяжелый рубиновый перстень, который снял с руки ростовщика, пятеро его подчиненных собирали по лесу сухой хворост для костра. Они находились поодаль друг от друга. Вдруг один из них громко расхохотался. Остальные удивленно повернули головы на этот звук, нарушивший столь неожиданно тишину ночного леса. - Арслан, что у тебя там? – спросил один из разбойников приятеля. - Идите все сюда, - позвал Арслан, - да покарает меня Аллах, если предо мной лежит не молоденькая и аппетитная сеньорита!!! – Я буквально споткнулся об нее в этих кустах, - Арслан слегка поддел сапогом безжизненно лежавшее тело, заставив его перевернуться на бок. - Сейчас глянем, - один из разбойников поднес факел к лицу лежащего на земле человека, облаченного в потрепанное женское платье. - Арслан, свидетель мне сам пророк Мухаммед, я вижу, твой единственный глаз крупно тебя подвел, - рассмеялся молодой красивый разбойник по имени Джел, – Это всего лишь мальчишка. Хорошенький мальчик, по всей видимости, из тех, кого наши благородные, Джел подчеркнул это слово, господа итальянцы любят использовать вместо женщин! - Причем он вероятно уже сдох от этих утомительных тренировок со своими господами!!! Разбойники разразились дружным хохотом. Джел наклонился над лежащим, и довольно сильно похлопал того по щекам. Юноша тихо застонал. - О-о-о! Да этот козленочек еще жив! Пожалуй, стоит его прикончить! - Я думаю, нам стоит насиловать мальчишку по очереди, пока тот не утонет в нашем семени!!! – забасил Арслан. - Эй, Арслан, неужто твои изысканные вкусы не уступают вкусам богатых итальянских господ? Ставлю своего коня, что ты не прочь провести время с этим паршивым мальчишкой и сейчас просто изнываешь от желания залезть ему под юбку! – весело подмигнул Джел. Мужчины снова расхохотались. - Его надо показать Басману, - сказал невысокий худой разбойник. Он выразительно посмотрел на своих компаньонов, под его скулами ходили желваки. - Я думаю, Челик прав, - земетил Джел, - В любом случае, жить или умереть этому паршивцу, решит атаман! Все мужчины дружно закивали головами. В это время Вильгельм (а это был именно он) уже очнулся. Словно сквозь туман до него долетала мужская речь, произносимая на непонятном ему гортанном языке. Громкий хохот мужчин пульсирующей болью отдавался в голове. Кто-то взял его за подбородок и похлопал по щекам. Вильгельм застонал. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы не трогали, чтобы ему дали спокойно умереть… Вильгельм поднял тяжелые веки и попытался сфокусировать взгляд на нависшей над ним фигуре. Яркий свет от факела слепил глаза, пламя, поднесенное близко к коже, неприятно жгло лицо. Постепенно образ приобрел более четкие очертания, и юноша увидел перед собой красивое лицо молодого мужчины южной внешности. Вильгельм попытался пошевелиться, но не смог: в его руках и ногах нарушилось кровообращение от холода, они онемели. В голове мелькали обрывки воспоминаний: удары, летящие в него камни, песок, дикий смех, холод, и затем – темнота… Через несколько минут голоса поутихли, по всей видимости, мужчины, потеряв интерес к нему, стали расходиться по своим делам. Однако вскоре Вильгельм почувствовал, как чьи-то сильные руки оторвали его от земли и бесцеремонно взвалили на плечо. Он не сопротивлялся. Когда разбойник нес Вильгельма, тело того подпрыгивало на каждом пружинистом шаге мужчины, на что больная голова юноши реагировала более всего, и он с трудом уже сдерживал тошноту, когда его, наконец, грубо скинули на землю перед костром. Вильгельм открыл глаза. Он лежал у ног какого-то мужчины, сидящего на стволе упавшего дерева. Судя по одежде и грозному виду, это человек являлся предводителем все группы людей. Чем занимались все эти люди, Вильгельм так и не понял, но склонялся к тому, что это какие-то арабские или турецкие торговцы, по обыкновению всегда путешествующие большими группами. - Атаман, - обратился разбойник, принесший Вильгельма, - Мы нашли этого паршивца в лесу недалеко отсюда. Я прошу вас убить его, ибо мальчишка, ежели останется жить, может донести на нас, и тогда каждый из нас взойдет на кровавую плаху, нам будут раскаленными щипцами рвать тело кусок за куском в подвалах, где правит одна лишь инквизиция... - Ступай, Джел, - прервал пламенную речь разбойника Басман, - Я подумаю, что делать с мальчишкой. Джел кивнул головой и удалился. Рашид посмотрел на пленника. Грязный подол женской юбки задрался, открывая взору худые лодыжки. Старая ткань полопалась и на левом плече, призывно и порочно оголив его. Темные глаза под красивыми черными бровями оживляли смертельно бледное лицо юноши. Сейчас они вопросительно глядели на Басмана. - Эй, - похлопал в ладоши атаман, подзывая к себе своего помощника Дижмана, – свяжи мальчишку и унеси его в мою палатку. Да не забудь заткнуть ему рот, слова ему сегодня не пригодятся! Судя по властному тону голоса, Басман не терпел противоречий своему решению. Поклонившись, Дижман поспешил исполнить волю атамана. В палатке атамана (а она скорей напоминала шалаш), Вильгельм этим вечером вспомнил все ругательства, которые он только знал к своим семнадцати годам. Веревки, терзали его запястья, больно вгрызаясь в кожу. Во рту все пересохло, а от боли в голове к горлу то и дело подкатывала тошнота. Единственный плюс, пожалуй, был в том, что, лежа на звериных шкурах, расстеленных по земле, Вильгельм все-таки согрелся. Он немного поерзал по полу, стремясь найти более удобное положение своим затекшим членам. Внезапно его колено наткнулось на что-то острое. - Не может быть.., - подумалось юноше. Он попытался нащупать предмет рукой. Ничего не выходило. Тогда Вильгельм, перевернулся на спину и, сгибая колени, попытался немого сдвинуться с места ниже по земле так, чтобы его кисти оказались наравне с тем острым предметом. Нащупав нож, Вильгельм облегченно вздохнул, его сухих губ коснулась тень улыбки. Похоже, судьба была к нему сегодня на редкость благосклонна… Рашид уверенным шагом шел в свою платку. В руках атамана был факел. Когда он уже подходил к месту своего ночлега, ему показалось, что оттуда доносятся какие-то шорохи. В несколько прыжков он оказался у входа в помещение. Как он и ожидал, молодой пленник был уже свободен, он сидел в напряженной позе, одна из его рук была заведена за спину, и атаман (с улыбкой про себя он отметил глупость мальчишки) понял, что в его руке не что иное, как нож. Молниеносным движением Рашид прыгнул на юношу. Повалив его на спину, он крепко сжал запястье, выворачивая его, Вильгельм вскрикнул, нож выпал из его рук. Пару раз хлестнув юношу по щекам, Рашид отшвырнул нож подальше. Его заинтриговал этот молодой строптивец. Он немного позабавится с ним этой ночью, а затем скорей всего прикончит. - Раздевайся, - по-итальянски обратился Рашид к юноше. Он сидел на ногах Вильгельма, с нехорошей улыбкой смотря на замешкавшегося юнца. Он протянул руку и рванул платье, которое легко треснуло, оголив худую грудь. - Ты слышал? Я не повторяю дважды, - Рашид занес руку над мальчишкой для удара. Но Вильгельм, вместо того, чтобы повиноваться, вдруг ловко выхватил кинжал у атамана из-за пояса, и молниеносно направил его острие тому в сердце. Внезапно юноша почувствовал сильный удар по голове, его сознание помутилось, он успел прошептать короткое «нет…», но слово это, словно бесшумная снежинка расплылось в улыбке безответной тишины… Когда наступил рассвет, по обыкновению жестоко обнаживший все изъяны человеческих тел и душ, лагерь разбойников всполошился, ибо их часовые, предусмотрительно оставленные Басманом на границах лагеря, заметили приближение большой группы людей. То были воины и жители близлежащих сел, до которых дошел слух о разбойничьем привале и которые, держа в руках оружие и огненные факелы, сейчас шли, лелея в душах своих жажду отмщения преступникам за смерти невинных. Давать отпор группе людей, почти в три раза превышающей численность их собственного лагеря, Басман посчитал глупостью, посему отдал приказ живо трогаться с места. В спешке бросали разбойники еду, в спешке сворачивали тюки и мешки с пропитанием, вскакивали на храпящих гарцующих коней и покидали привал возле реки. Атаман решил взять мальчишку с собой, ибо тот был ловок, хитер и находчив, как казалось главарю разбойников, посему мог ему еще пригодиться. Атаман решил, и вскоре чьи-то сильные руки легко подняли Вильгельма и посадили на коня. Юноша с трудом удержал равновесие в седле из-за головокружения. Разбойник ловко уселся перед ним в седло, дернул за резную узду и пришпорил скакуна. Вильгельм наверняка выпал бы из седла, не уцепись он намертво за бока сидящего впереди человека. Конь черной стрелой мчался по утреннему лесу, само время обрывалось под его звонкими копытами, Вильгельм видел, как затуманенная влажная земля постепенно становилась твердой, как наливались дневной плотью валуны, чувствовал, как распахивала им в лицо заря ставни, отпуская на волю сияющий ветер… Разбойник, сидящий впереди него, был облачен в черные одежды, его лицо было закрыто маской, как и у других. На одном препятствии, когда конь перемахивал большую канаву, от сильной тряски откинулся капюшон разбойника, обнажив невероятной красоты волосы, и ошарашенный Вильгельм долго не мог отвести взгляда от этих длинных волнистых локонов, переливающихся медно-золотыми оттенками на черном сукне. Они продолжали двигаться на юг до тех пор, пока атаман не порешил, что группа оторвалась от погони, и не дал команду остановиться. Вильгельм с любопытством посмотрел на разбойника. «Быть может, это какой-то прекрасный юноша, который разделяет ложе с атаманом?» - думал Вильгельм, следя взглядом за фигурой в черном. Неожиданно из проема черного плаща появилась руки, усыпанные драгоценными перстнями, и, поманив юношу, знаками повелела тому слезть с лошади. Вильгельм, путаясь в женских юбках, неуклюже повиновался, не сводя глаз со странного существа. Когда юноша спустился на землю, разбойник крепко связал ему руки, после чего легонько подталкивая в спину, заставил двигаться в сторону остальной группы, стоящей плотным кругом, и что-то оживленно обсуждающей. Пара разбойников, завидев Вильгельма, нелепо ковыляющего и путавшегося в разорванных юбках, громко загоготала. Приведший его взял у своего товарища фляжку, и, сняв маску, жадными глотками принялся пить. Когда разбойник обернулся и посмотрел на юношу, Вильгельм был настолько поражен нечеловеческим взглядом горящих зеленых глаз, что не сразу понял, что перед ним – не мужчина. Никогда он еще не видел такой красоты. Волосы женщины были, будто огонь, и огонь этот плескался волнами на холодном утреннем ветру. Вильгельм замер в восхищении, ощутив, как тугими клещами охватывает его тело кровоток артерий, как кровь становится странно горячей, и как чужая красота, беззвучная, огромная и непостижимая, трепещет в свете зари. По спине юноши пробежал холодок. Так всегда бывало, когда он угадывал в чем-либо совершенность, неважно, была то прекрасная картина, или удивительный одухотворенный голос. Впечатлительный Вильгельм был настолько поражен явившейся ему красотой, что не сразу заметил ее изъяны. Лишь приглядевшись, увидел, что смуглое лицо женщины с левой стороны пересекает длинный узкий шрам, наверняка полученный в какой-то драке. В каждом жесте этой женщины сквозили сила и уверенность. Ее движения были лишены манер и изысканности, но изящество было в самой ней, в ее угловатой фигуре и в гордой посадке головы. Ей, по всей видимости, было около тридцати. Колдунья и блаженная сирена, обескураживающая своей красотой, она казалась Вильгельму одновременно и небожительницей, непонятно откуда взявшейся в хаосе и безвкусице смертельно давящей действительности. Меж тем, эта «небожительница», пыхтя, курила доверху набитую табаком трубку, что-то говоря разбойникам своим низким хрипловатым голосом и периодически отхлебывая чистейшую итальянскую водку из фляжки. Вильгельм с удивлением заметил, как они переглядывалась с атаманом, и как теплели глаза Басмана при одном взгляде на девушку. «Любовники, как пить дать любовники», - с неожиданной досадой для себя отметил Вильгельм. Откуда ему было знать, что прекрасная турчанка являлась сестрой и самым уязвимым местом грозного атамана?

... и навязчивые гомосексуальные фантазии...

Юноша теперь уже несколько снисходительно наблюдал за женщиной, загнав нетерпеливое любопытство в потаенный угол души. Ему было сложно понять собственный столь неожиданно вспыхнувший интерес к молодой особе, но он пытался. До сих пор, женщины не пробуждали в нем истинного сексуального влечения. Быть может, все дело в его испорченности? Древний грех и самый низкий из пороков подтачивал его душу изнутри, словно червь подтачивает яблоко, и теперь этот грех стал уже болезненной опухолью, принося лишь страдания? Женщины всегда казались юноше более опасными, более капризными и непредсказуемыми, нежели мужчины, а оттого пробуждали в нем одно лишь одно желание: понимать и анализировать их поведение. Анализ же и склонность к вечному пониманию, как водится, обычно убивают влечение, перенося все общение с противоположным полом на ступень рассудительности. Так бывало с Вильгельмом очень часто: лишь отношения переходили на стадию духовного общения, как его сексуальное влечение исчезало: природные веления плоти были испорчены влиянием интеллекта. Наверно поэтому он предпочитал не задумываться над своим поведением и грешил спонтанно и неожиданно даже для самого себя. Впрочем, даже ночь с падре, хорошо иллюстрировала эту особенность Вильгельма, ибо тогда самая естественная и логичная вещь на свете - плотский импульс, не претерпела анализа. Юноша не сомневался в том, что спать с женщинами, должно быть, приятно, как приятен и самому Богу должен быть такой союз, но экспериментировать в этой области пока не решался… Размышляя, Вильгельм провел рукой по шее с подсознательным желанием найти там и захватить в кулак крест. Провел и не нашел. «Наверно его сорвал с меня в палатке этот.. несчастный» - пронеслось в голове у юноши. И тогда вдруг что-то огромное волной поднялось в его душе и тотчас упало оземь, разбив остатки покоя и поселив страх. Потерять крест было наихудшим из того, что мог вообразить себе христианин! Несмотря на то, что юноша иногда беспробудно грешил, тем не менее, наличие нательного креста, как некоего символа устойчивости бытия и веры, вселяло в него спокойствие. Да и умереть с крестом было не страшно… А вот без него прямо в ад. Вильгельма передернуло. В эти минуты, дни и недели, Вильгельму открывался новый мир, бывший ранее за неощутимой, прозрачной стеной, коей являлось его сознание. Он осознавал теперь уже и глубину своего одиночества, ибо хоть и был он один от рожденья, но умел преодолевать отъединенность, забываться в учебе или общении с тем же Франческо. Теперь же не было ни того, ни другого. Он остался один пред всей сокровищницей мира и пред всей его падалью. Не было даже Бога, который, как казалось Вильгельму, отвернулся от него. Он был потрясен жизнью. Склоняясь над рекой собственного сознания, он икал в его потоке себя, но, находя, понимал, что всплывшее на поверхность лицо было лишь маской прежнего его самого. Из раздумий юношу вывел сильный толчок в спину. Разбойник, в котором он узнал того, что нес его на плече из леса в прошлую ночь, смотрел на него с ироничной ухмылкой. Это было неудивительно: в порванном почти со всех сторон женском платье, прижав руку к сердцу, юноша стоял с таким серьезным видом, будто в данный момент осуществлял какое-то дело государственной важности. Мужчина протянул Вильгельму кусок хлеба и копченое мясо. Тот осторожно взял еду и, сев на землю, принялся уплетать за обе щеки. Бог Богом, а без еды он и дня не протянет! «Плевать на пост», - заметно повеселев, подумал Вильгельм, «грех не в рот, а изо рта, так что Бог меня, несомненно, простит!»…

Падре Давид спал под старым оливковым деревом. Он блуждал без всякой цели уже около недели, не зная даже, как далеко он успел зайти. Теперь ему уже не было страшно, что его поймают: в конце концов, мало кто за пределами Флоренции знает его в лицо, а кроме того, в простой одежде он вполне мог сойти за бедного крестьянина, или просто за бродягу. После того, как ему удалось ускользнуть из рук правосудия, его всецело занимала мысль о собственном грехопадении. Он раздумывал над своей жизнью, долгими часами просиживая в какой-нибудь роще, на околице деревни, или в поле. Он хотел отыскать в своей душе раскаяние: более того, он был уверен, что оно там есть. Однако его совесть упорно молчала. Казалось, она несколько цинично говорила ему: «И что же? Неужели из-за такой мелочи ты будешь переживать? Все обратимо, друг мой, а посему отправься в какой-нибудь город и попытайся начать жизнь заново». Давид втайне знал, что его заносчивая совесть отчасти права, но до поры до времени не хотел признавать этого, так как подобная беззаботность противоречила бы религиозным нормам, которые он все еще принимал. Теперь, уже освободившись от духовного сана, он понимал, что с религией его связывало гораздо меньшее, чем он предполагал, и в глубине души он всегда хотел быть свободен от необходимости раскаяния, от необходимости подчинения, от необходимости согласовывать свою совесть с чем-то внешним. В церкви его привлекала прежде всего внешняя обрядность: ему нравилась умиротворенность, которая наполняла его душу, когда он внимал церковному хору, ему нравилась тоскливая красота христианских образов, которые с детства завораживали его, ему нравилось, в конце концов, наставлять кого-то, видеть трепет и благоговение в чужих глазах. Теперь, после долгих раздумий, он пришел к выводу, что совершил бы чудовищную ошибку, став монахом, ведь им двигало лишь честолюбие, вдохновленное скрытым самолюбованием, любованием своей исключительно благочестивой ролью. Как долго он лгал себе! Наверное, целую жизнь. То и дело он принимался вспоминать годы своей юности и детства, свою семью, которую он рано покинул, полный какого-то странного чувства обособленности. Единственным веским доводом, помимо его мягкого характера, который заставил его принять духовный сан, было его природное равнодушие к женщинам, впрочем, как и к юношам. Нельзя сказать, что он не обладал совсем никакими чувствами и влечениями: но с ранней юности его страсти направлялись совершенно в другие области – он увлекался наукой, богословием, писал стихи. В нем жила какая-то брезгливость к плотским отношениям, которой он не мог преодолеть. Правда, один раз он все же был влюблен - но эта любовь была настолько возвышенной, лишенной всякой чувственности, что бедный Давид забывал имя своей возлюбленной, и склонен был называть ее совершенно иначе. Более того, он не обращал совершенно никакого внимания на ее женские прелести: скорее, они даже отвращали его, напоминая о чем-то плотском и земном. Его товарищи часто подсмеивались над его странными чувствами, искренне не понимая, чем же эта девушка может нравиться чудаковатому Давиду: она отнюдь не обладала особенной женственностью, пожалуй, была даже худой и обладала той хрупкостью, которая характеризует нищих и цыган. Ее глаза хранили отпечаток страдания и глубокой серьезности, а в решительном и насмешливом лице было что-то разбойничье. Эту девушку Давид вспоминал до сих пор, все еще надеясь когда-нибудь увидеть ее. Но годы почти стерли черты ее лица из его памяти, заменив их каким-то расплывчатым образом, который подчас повсюду ему мерещился. Наверное, именно поэтому он питал тайное пристрастие к Вильгельму: этот юноша смутно напоминал ему его первую любовь. И после той злосчастной ночи, которая прекрасным кошмаром отпечаталась в душе Давида, он понял, что не властен над своей душой. И поэтому он был даже рад, что его опозорили. Ему необходимо было уйти, убежать как можно дальше, чтобы забыть об этом мальчишке и навсегда похоронить его в глубине своего сердца. Стоял душный, золотистый полдень, наполненный запахом сухой травы и одиночеством. Тяжелая тень от оливы неподвижным пятном ложилась на нагретую землю. Тонко очерченный солнечный диск оттенял сияющую, холодноватую поверхность неба. Давид, наконец, проснулся и сел, прислонившись к стволу дерева. Он уже отчаялся найти какое-нибудь поселение: целых два дня он шел, не встретив на пути ни одного человека, ни одной хижины. Земля, на которую он вступил, казалась совершенно пустынной: сколько он ни смотрел вдаль, на соседние холмы, он не видел ни одной дороги, ни одной тропинки. Само время как будто застыло, растворившись в непрерывной радостной тишине, которая царствовала здесь безраздельно. Давид не помнил, чтобы он когда-то так долго странствовал в одиночестве. Впервые он оказался совершенно один, без всяких средств, без всяких целей и без всяких надежд. Он питался тем, что мог найти, а поскольку этого было совсем немного, то за последние дни он заметно похудел. Сейчас он больше всего мечтал встретить на пути хоть кого-нибудь: даже разбойничья шайка казалась ему благодатью. Давид почти с укором посмотрел в безмолвное небо, и двинулся в путь. Он шел целый день, задумчиво глядя себе под ноги, и лишь изредка окидывая взором открывающуюся местность. Мысли и образы в его голове сменялись сами собой, так что ему оставалось лишь следить за их причудливыми переплетениями. Ему даже начало казаться, что он сходит с ума – возможно, от палящего солнца, возможно, от одиночества. Фантазии и воспоминания настолько захватили его, что он почти не замечал растущей жажды и голода. Когда солнце двинулось к западу, а воздух немного посвежел, Давид в очередной раз рассеянно оглянулся по сторонам и не увидел ничего, кроме бесконечных холмов с рощами кипарисов. Слегка замедлив шаг, он снова пошел вперед. Теперь он смотрел не под ноги, а на горизонт, который открывался перед ним: на медленно тонущее в синеватой бездне солнце, на тонкую неровную полосу земли, которая незаметно погружалась во мрак. Неожиданно перед ним открылось хлебное поле. Спелые колосья еле слышно колыхались на ветру, озаренные красноватыми лучами заходящего солнца. Он пошел через поле, небрежно прикасаясь руками к колосьям, которые щекотали его вспотевшие ладони. Вечерний сумрак неспешно поглощал последние лучи света, покрывая землю пугающей темнотой. Когда алый край солнца еще не исчез в этой тьме, Давид увидел на другой стороне поля одинокую темную фигуру. Он даже не ускорил шаг, поначалу приняв ее за свое собственное видение, порожденное больной фантазией, но вскоре фигура зашагала ему навстречу, приобретая более ясные очертания. Это был высокий, полноватый немолодой мужчина, одетый довольно просто. Он с недоверием и любопытством смотрел на Давида, видимо, также пытаясь понять, что он из себя представляет. Подойдя к нему совсем близко, мужчина окинул его оценивающим взглядом, слегка приподняв бровь, и громко прокашлялся.

- Кто вы? – спросил Давид после довольно долгого молчания. - Это я должен спрашивать, кто вы, - доброжелательно ответил ему мужчина, сохраняя при этом суровое лицо. - Я…всего лишь путник. У меня нет дома, - Давид пожал плечами, - я хожу по итальянским селам и ищу работу. Вот, в принципе, и все. - Что ж… всякое бывает, - почесав в затылке, ответил мужчина, - впрочем, на бродягу-то вы совсем не похожи, молодой человек… наверняка, вы городской. - Вы правы. Но по определенным причинам… - Тссс! Молчите, молодой человек, о своих причинах, по крайней мере, сейчас. Вам ведь нужен ночлег? - Да… - рассеянно сказал Давид, - это не помешало бы. Конечно, если вы не против, я не хочу вас стеснять… - Что вы, юноша! Я всегда рад гостям. Да и редко кто заявляется в эти края, знаете ли. Кстати, как вас зовут? - Габриэль, - почти не задумываясь ответил Давид (это было первым, что пришло ему в голову, к тому же, так звали его отца). - Прекрасно. А меня можете звать Джованни. Я тут живу неподалеку… от поля шагов двести. - А ближайший город далеко? - Да не очень… может быть, день пути будет. Я здесь один живу с семьей, соседей редко вижу, - Джованни огляделся по сторонам, - Стемнело уже. Пойдемте скорее, дорогой поговорим. По дороге Давид узнал, что у его спутника есть жена и дочь, и что они вот уже много лет живут вдали от людей, приглашая гостей только на праздники и изредка выезжая в город. Из рассказов Джованни Давид также заключил что тот не беден, что, впрочем, явствовало хотя бы из его плотной фигуры. Про свою дочь, которой недавно исполнилось восемнадцать лет, он почти ничего не сказал, кроме того, что она была непослушной и нелюдимой, и никак не хотела выходить замуж. - Вы ведь понимаете, дорогой Габриэль, - сказал Джованни, кладя руку себе на грудь, - я все-таки отец ей. Помнится, еще года два назад хотел было выдать ее за одного богатого господина – и красив он был, и добр, - так нет же! Она поклялась, что покончит собой! Вот ведь несносная девчонка. А ведь мы с матушкой только добра ей хотим… Вот и сейчас, придете вы, а она с таким видом на вас посмотрит, как будто вы и не человек вовсе. Сдается мне, ненавидит она весь мужской род. - Боюсь, - сказал Давид, - что ваша дочь еще не успела кем-то серьезно увлечься. К тому же, она редко видит мужчин, разумеется, кроме вас… - Ох, отчаялся я уже, что и говорить, - махнул рукой Джованни и тяжело вздохнул. Оставшуюся часть дороги они прошли в молчании. Давид ощущал какое-то смутное беспокойство, тревогу, которая осторожно закрадывалась в его сердце. «Неужто моя совесть все же проснулась?» - с ухмылкой подумал он. Луна засияла в полную силу, когда они поднимались по склону холма, на вершине которого находился дом Джованни. В голубоватом сумраке Давид разглядел одинокое, полузасохшее дерево, со страдальчески изогнутыми ветвями, которое казалось зловещим в неясном свете луны. Невысокий забор ограждал дом со всех сторон, а внутри раскинулся довольно обширный сад. Словно две случайные тени, путники проскользнули в дом. Следующее утро наступило неожиданно, ярким солнечным светом ворвавшись в спящий дом. Давид лениво приоткрыл глаза и оглядел комнату, в которой он находился: она была небольшой, похожей на помещение для слуг. Голые побеленные стены, расцвеченные яркими пятнами света, придавали комнате радостный вид, а запах каких-то сушеных трав, пучками развешенных на стенах, немного дурманил. Давид опять закрыл глаза, намереваясь поспать еще какое-то время, но неожиданно услышал, как кто-то поблизости громко чихнул. Он вздрогнул от неожиданности и, сев в постели, огляделся по сторонам. Прямо за его постелью находилась другая, на которой сидела пожилая женщина с горбатым носом, который нависал прямо над ее толстой верхней губой. Она смотрела на него с явным недоумением и даже несколько подозрительно, как, впрочем, и он на нее. После короткого молчания, однако, она спросила хрипловатым низким голосом: - Вы кто? - и снова чихнула. - Я… - собственный голос показался Давиду смехотворно тихим по сравнению с голосом этой женщины, - я… гость. Путник... Меня приютили тут ненадолго. Я… заблудился, - Давид робко взглянул ей в глаза и улыбнулся своей самой лучезарной улыбкой. Некоторое время женщина сидела, нахмурившись, чуть приподняв тяжелую черную бровь, а потом неожиданно рассмеялась, хлопая себя руками по коленям. - Ах, вот оно что… значит, гость у нас появился. Редко, знаете ли, у нас заявляются такие интересные гости! Эх, вот помнится, последний раз года два назад приезжал к нам один знатный господин, все к дочке-то хозяйской сватался, да она его, знай, спровадила. Ловкая девица, ничего не скажешь! А с тех пор никто и носа не кажет. А в городе-то тоже не часто бываем. Тоска… - Получается, я тут для вас - целое событие, - усмехнулся Давид. - И не говорите! Только вот боюсь, дочка-то наша опять куда-нибудь убежит. А так-то она вообще прячется куда-нибудь, когда-то кто-то у нас появляется. Издалека только посмотрит и все… и еще презрительно так. Ох, будь я ее матушкой!.. - Джованни уже успел мне рассказать об этом. Не думаю, что все так серьезно, как… - Да что вы знаете! - перебила его женщина, - Эта девица - самое настоящее наказание. Вот посмотришь сам, как она будет себя вести. Эх, что-то разболталась я. Пора бы и завтрак приготовить. Давид сидел, озадаченно глядя ей вслед и гадал, что же может из себя представлять дочь Джованни. Теперь ему очень хотелось на нее посмотреть: похоже, в этом доме все разговоры крутились вокруг этой странной девушки. Давид даже попытался ее представить, но вскоре понял, что в его голове возникает только одно, совсем не женское лицо. Он раздраженно вскочил с кровати и, пройдя через кухню, где орудовала толстая служанка, вышел во двор. Похоже, было еще совсем рано, поскольку ни хозяин, ни его жена, и тем более дочь, еще не проснулись. Во дворе было пусто. С двух сторон от крыльца росли две высокие яблони, создававшие причудливый узор из теней на земле, которая была усыпана упавшими фруктами. Давид взглянул наверх, в гущу желтоватой листвы, и увидел, что все ветви покрыты спелыми плодами. «Неужели их никто не собирает?» - подумал он и тут же почувствовал, что хочет есть. Подняв с земли яблоко, он завернул за угол дома, прошел по узкой тропинке, окруженной деревьями, и вышел к хлеву, где мирно спали овцы. Когда он подошел к ним поближе, некоторые из них сонно приоткрыли глаза и лениво заблеяли. - Ах, вот вы где, Габриэль! - Давид обернулся и увидел перед собой хозяина дома, который стоял, подбоченившись, и улыбался, - Я-то думал, вы еще спите, час ранний. Вы вроде как устали вчера… - Может и устал,- пожал плечами Давид, - да что-то мне совсем не спится. Яблок, я смотрю, у вас много. Вы их совсем не собираете? - А толку? Их и так сейчас полным-полным на всех рынках, нам и не продать их даже. Ничего, варенье сделаем ближе к зиме. Не пропадут они. А теперь пойдемте завтракать. Стол находился у лестницы на второй этаж, в большом полупустом помещении, представлявшем собой нечто среднее между гостиной и столовой. Когда Давид вошел, за столом уже сидела жена хозяина, приятная на вид женщина с большими круглыми глазами кофейного цвета. Она посмотрела на Давида также, как вчера на него глядел Джованни: оценивающе. Она будто бы рассматривала новое платье, прикидывая, будет ли оно ей к лицу. Под этим взглядом мужчина чувствовал себя неловко. Он отвел глаза, сел напротив нее и сделал вид, что рассеянно смотрит в окно. Когда краем глаза он различил, что она уже не смотрит на него. Давид принялся за еду. Во время завтрака все молчали. Был слышен только стук посуды и оживленный птичий щебет за окном. Похоже, осень наконец вступала в свои права: день был на удивление прохладный и по-осеннему ветреный, безоблачный, наполненный задумчивой тишиной. Давид ел, прислушиваясь к отчетливым звукам, врывавшимся в эту тишину так, как капли дождя врывались в знойную землю, и ему казалось, что все, случившееся с ним, и все, что было с ним раньше - лишь сон, лишь далекая ночь, путь к которой он навсегда потерял. Пронзительно-нежные голоса птиц, беспокойный ветер, который обнимал ветви, заставляя листья вздрагивать и переливаться в солнечном свете, пустынные холмы, застывшие в радостном одиночестве, край светло-голубого, усталого неба, терявшийся в дымке у зеленовато-серого горизонта – все это было таким новым, как будто он только вчера пришел в этот мир. Он на мгновение закрыл глаза, стараясь избавиться от этого странного ощущения, но когда он открыл их, все было таким же необычайным. Даже стук тарелок, даже этот деревенский дом, даже цветастое платье толстой служанки - все казалось ему пронзительно-живым, невыносимо свежим, даже сам воздух был наполнен беспокойством, и когда он вдыхал его всей грудью, у него слегка кружилась голова. Давид не заметил, как его тарелка опустела. Он некоторое время рассеянно глядел в нее, пребывая в задумчивости, но потом поднял взгляд на лестницу, ведущую на второй этаж. Перила были сделаны довольно грубо, дерево почернело и кое-где потрескалось. К ним кое-где были за привязаны грозди сушеного винограда, про который, по всей видимости забыли, а потому он висел здесь уже довольно давно. - А ваша дочь не придет? - зачем-то спросил Давид, переводя взгляд на Джованни, который тихонько разговаривал о чем-то с женой. - Бог ее знает, - махнул рукой тот, - может, позже и явится. Давид снова перевел взгляд на лестницу и неожиданно заметил край юбки на самых верхних ступенях. Потом появилась тонкая рука, придерживавшая подол, и мелькнуло лицо, которое, однако тут же исчезло. Послушался приглушенный стук шагов на втором этаже. - И речи быть не может, - шепотом говорил Джованни жене, - да на это столько денег уйдет! И не смей думать. В конце концов, скоро будут праздники, вот тогда и поедем… - Подумай о дочери. Ей скучно, в конце концов. У нас достаточно для этого средств… Неожиданно наверху снова послышались шаги, и вскоре с лестницы немного неуверенно спустилась невысокая стройная девушка в простом платье, с длинными темными волосами. Все взгляды устремились на нее. Она стояла, задумчиво переводя взгляд с родителей на Давида и обратно, а потом вздохнула и недовольно поджала губы. - Вы уже позавтракали, как я вижу, - сказала она. - А жаль. Я как раз думала спущусь и поем с вами. - Ну что ж, ты можешь поесть и сейчас, - сказал ей отец, пожав плечами, - да, кстати, познакомься с нашим гостем. Его зовут Габриэль. - Мартина, - опередив отца, представилась девушка, садясь за стол, и посмотрела на Давида таким долгим, внимательным взглядом, что тот засмущался и, неловко встав из-за стола, чуть не уронил тарелку. Когда он вышел из дома во двор, его руки дрожали. Он стоял несколько долгих мгновений, глядя, как медленно кружатся, опадая, первые пожелтевшие яблоневые листья, как в душновато-прелом, ароматном воздухе сада мерцают редкие прорвавшиеся сквозь густую листву лучи света, а потом перевел взгляд в светлую, прозрачную даль, светлым полотном раскинувшуюся так далеко, как мог видеть глаз, и подойдя к невысокой изгороди долго стоял, устремив туда взор. Все мысли растворились в беспечном звоне ветра. Лишь девический смех, доносившийся из дома, напоминал о чем-то далеком и чудесном.

Несколько дней назад из-за недостатка средств Густав был вынужден подыскать новое жилье для съема. Хозяин дома, который долгое время снимал художник под мастерскую, потребовал при расчете от уходившего воистину огромную, как тому показалось, сумму. Теперь юноша был совершенно на мели. Густаву надо было прожить еще около недели до аванса, обещанного отцом Леонардо за роспись потолков и арки. Донна Франческа, «воистину добрая душа» или «святая женщина», как назвал ее про себя юноша, не брала с него денег за продукты, когда он заходил в ее лавку. Густав обыкновенно долго мялся, прежде чем взять еду, обыкновенно обещал вернуть при первой же возможности всю стоимость продуктов даже вдвойне, затем, покраснев и опустив голову, уходил. Ему было невыносимо стыдно за свою рассеянность, приведшую к временной нищете, но донна Франческа, казалось, этого совершенно не замечала. - Дитя мое, не думайте о деньгах! Ну, потеряли кошелек, с кем не бывает?! – донна Франческа стояла подбоченившись, ее черные глаза тепло смотрели на юношу, - Запомните раз и навсегда, просить – не грех, грех – это красть, а когда вы не просите, а добрые люди дают вам еду, это значит, мой ягненочек, что сам Господь Бог чрез них заботиться о вас!! - Я.. да. Да… конечно, донна Франческа. Извините меня…, - говорил художник, растерянно глядя на немолодую женщину. – Спасибо вам, да хранит вас Господь за вашу доброту. Торговка с улыбкой наблюдала, как поспешно покидает ее лавку смущенный художник. «Бежит из лавки, и только пятки сверкают, будто у зайца», - смеялась про себя старая Франческа. В тот день юноша еще долго бродил по узеньким мощеным улочкам города. В руках его был сахарный калач, который он медленно доедал, с любопытством глядя по сторонам. Стояла осень, и оттого быстро темнело. Густав поднял голову и посмотрел в вечернее темно-синее небо, стараясь найти там созвездия, чему его научил когда-то старый учитель Бельтрами. Увидев падающую звезду, он машинально перекрестился, ибо такая звезда по старому поверью, была чьей-то душой, входящей в рай. Очертания звездных дорожек в воображении художника сплетались, образуя вовсе не небесные фигуры, а чьи-то причудливые портреты. Вот нити-волосы, вот горящие звезды-глаза, а это должно быть, - Густав наклонил голову и улыбнулся, - это …должно быть … красивые тонкие руки. Стоило молодому человеку произнести про себя слово «руки», как память его услужливо предложила образ нервных, худых и оттого прекрасных, рук Вильгельма. Щемящей тоской отозвалось в сердце воспоминание о его недописанном «ангеле». Густав закрыл глаза и затем распахнул их, в золотом пылу вечерних небес растворился образ с печальными раскосыми глазами. Густав дотронулся рукой до своих губ. Их касался только воздух, их не целовало даже воспоминанье… - Вильгельм, - прошептал он, - где же ты сейчас… Ответом ему была лишь немая тишина, и листья, шепчущиеся на ветру, весь мир – лишь ветер, лишь бездонное небытие… С самой первой встречи с Вильгельмом молодой художник не отдавал себе отчета в том, что же именно чувствует он к этому столь противоречивому юноше. В тот миг, когда впервые встретились их глаза в кабинете падре, Густав подсознательно угадал уже в юном воспитаннике ту самую единственную нужную ему душу, которую он искал в этом мире всегда, и которую никогда бы не нашел, если бы не капризное изменчивое провидение. Он понимал теперь, что любовь к Вильгельму жила в нем, еще до того, как впервые увидел юношу. Это было своеобразным знанием, сродни тому, что знаем мы уже от рождения о неприятии своем холода и боли и любви к Солнцу и теплу. В день их прощания, когда Вильгельм плакал на его плече и затем поднимал томительный взор на художника, он ощущал, как казалось Густаву, молниеносный импульс, переданный прикосновениями художника, и читал во взгляде Густава то, что художник любил его, только его одного на всем белом свете. Густав помнил, как поразительно посерьезнел тогда взгляд Вильгельма, и как он поторопился уйти, будто бы боясь всей силы и чистоты увиденной в чужих глазах любви. Вильгельм бежал тогда, потому что не знал, что бывает такая любовь. Любовь, в которой нет излишней страсти, и которая не просит ничего взамен себе, ничего, даже самое прекрасное человеческое тело…. Погрузившись в размышления, Густав шел в сторону своего нового жилища. Это был дом одной пожилой вдовы, приятельницы донны Франчески, который не блистал излишками богатств, но был светел, уютен и чист. Рядом со зданием был разбит небольшой садик, обнесенный стеной, отделявшей его от других домов, и делавший это место абсолютно тихим. Это было прекрасное место для работы. Хозяйка была приветливой спокойной женщиной, по-матерински опекавшей молодого человека. Густав ускорил шаг. Проходя мимо колонн одного из храмов в городе, он вдруг с ужасом заметил в темноте зловещую черную фигуру нищего, нараспев читающего нечто похожее на псалтырь. Юноша подошел поближе. Приглядевшись, Густав понял, что это был старик, и он был слеп. Старик, по всей видимости, услышав звук его шагов, протянул к нему дряхлую дрожащую руку, в которой Густав увидел небольшую деревянную чашечку. В чашечке этой были самые мелкие медяки и камушки, которые, для смеха, положили слепому какие-то бессердечные люди. У Густава болезненно сжалось сердце. Так как денег он не имел совсем, он, вынув из корзины хлеб, виноград и сыр, положил еду на колени старика. - Поешьте дедушка… у меня совсем нет денег, только продукты, - немного смущенно сказал Густав, беря грязную руку слепого и осторожно вкладывая в нее хлеб, - Ешьте, не бойтесь, это хорошая еда… Старик перекрестился и поблагодарил художника, приговаривая: - Пошли вам Бог счастья, сеньор, за вашу добрую душу, пошли вам Бог счастья…. Затем слепой нащупал руку юноши и немного сжал ее: - Мягкая же у вас рука… я чувствую, что вы добрый человек, сеньор, вы еще совсем молоды, - старик улыбнулся беззубым ртом, - Но вы проживете долгую жизнь, жизнь в которой будет любовь и смерть. Ваша любовь принесет смерть вашему избраннику и спасет часть вашей души и тела, жертвой жизни… , - словно почувствовав недоумевающий пытливый взгляд юноши, нищий продолжил: - Не пугайтесь моих слов, сеньор, вы ведь добры, а добрая честная душа не должна ведать страха… Храни вас Господь.. Густав удивленно выслушал слепого и затем, уже отойдя от храма и направляясь домой, никак не мог забыть его слова, которые ледяными каплями коснулись его ожидающего сознания. Подгоняемый каким-то зловещим любопытством, юноша оглянулся на нищего и поразился: ступени, на которых тот сидел пару минут назад, были сейчас совершенно пусты. Нищий растворился в тумане, из которого возник... Густав торопливо шел, и под его ногами мерно постукивали плиты старого моста, моста, под которым вечно текла жизнь.