- Кто же из нас Манон Леско?
- О чём речь? Ты, конечно. Ты – моя вечная богиня. Твои волосы, в которых светится солнце, до сих пор у меня перед глазами. Властная княгиня в своём крошечном кабинетике. Чёткий профиль как будто из мрамора. Хамелеон. Я всё время боялся, что не опознаю тебя на свидании. Однажды ты опоздала на два часа. Я ненавидел тебя и ждал. Ты – Манон! Ты бросала меня уже в те первые минуты нашего счастья, когда я шифровал твоё имя даже в отчётах о командировках и в служебных записках, писал его на стульях в зале заседаний и на спичечных коробках. Из-за тебя я и ушёл от жены. Правда! У нас давно уже были пустые комнаты, а не жильё, но ушёл я потому, что увидел тебя. Помнишь, как ты сразу обратилась ко мне на «ты»?
- Выдумываешь! Как, впрочем, и всегда…
- Разумеется. Конечно, я – дурак и враль. Сплёл для своей диковинной птицы сеть из смолёных верёвок, а сеть оказалась прочной… как паутина.
- Да, помню твою комнату. И над тахтой низкое плетение. Кружевное, нет – колдовское! Как ты умеешь превращать даже коммуналку во что-то сказочное. Помню белые шкуры. И шампанское…
- Бокалы я брал у хозяйки. А про тебя ей наплёл, что ты с секретным заданием работаешь где-то в далёких краях, а здесь проездом. Что-то в тебе было такое, что она поверила.
- Просто ты так проникновенно и искренне обманываешь, что даже я не смогла разобраться, где в тебе что. И всё время покупалась. Ты самый большой обманщик и фантазёр, каких я знаю.
- А ты? Ты исчезала на недели. Приходила ко мне, ещё храня тепло другого. Но я был так бешено влюблён, что, когда ты входила, нет – вступала в комнату, был готов на всё. Даже красть яблоки в чужом саду.
- А стоять на коленях с телефонной трубкой в руках?
- Была полночь, ты позвонила и приказала, и я встал на колени, а ты смеялась… Как я хотел, чтобы ты принадлежала мне!
- Помнишь Загорск? Вечернюю переполненную электричку, и твой пульс стучал в моей руке, как негритянский там-там. Девчонка напротив смотрела, наверное, завидовала, но у нас уже тогда не было будущего. А потом монастырь, купола светлели в ночи, как белые зрачки. Приоткрылись огромные ворота и выплюнули горстку калек.
- Ты испугалась?
- Ещё бы. Горбун, молодой парень, очень сильные плечи и руки. Подошёл ко мне очень близко, почти коснулся. Я почувствовала, как горячи и сильны его руки. Я оцепенела, мне стало страшно от неизвестного, что стояло рядом. А ты почему-то оказался по ту сторону от этих людей… Потом мы пробрались в ночной монастырь и бродили одни среди чёрных деревьев и белых церквей.
- Помнишь, монахи тоже были чёрными. Они не обращали на нас внимания.
- А под святой горой плясали оранжевые огоньки ресторанов. Но нас туда не пустили…
- К лучшему. Ты знаешь, я бы мог подарить тебе целый ресторан, но не такой, как те. Ты очередной раз потрясла меня, когда в электричке сняла туфли, я завернул твои замёрзшие ноги в свой шарф, и чудо! Из сумки ты достала белый пушистый хлеб и вино.
- Женщина всегда загадывает хотя бы на сантиметр вперёд, мой милый.
- Мы разломали на белые ломти наш хлеб и пили прямо из бутылки под оркестр наших поцелуев. Нет, чёрт возьми, с тобой мир обретал символику в каждой мелочи. Сознайся, где ты хранила свою волшебную палочку?
- В левом рукаве, в подкладке манжеты. Ты не первый, кто мне это говорит.
- Чувствую, что и не последний.
- Как знать… Сегодня я заметила у себя несколько седых волос.
- Выгорели от солнца.
- Да, от того, что качается на потолке, в шестьдесят ватт. Я только радуюсь, что муж далеко опередил меня.
- Это не тот, с которым ты бродила по ночному городу где-то на юге? Пила чай из изогнутых стаканчиков на берегу моря. И прямо в чулках шлёпала по волнам…
- Употреби память на более полезное. Нет, не тот. Он говорил о Чижевском и его лампе, играл дома на бабушкином пианино какие-то старые мелодии. Когда я его подбила без билета проникнуть в кинотеатр, он был потрясён, дико озирался и трусил. Ну, могла я его полюбить? Я подарила ему город. Ночью кривые восточные улицы были похожи на музыкальные ноты, а рабочие варили кир (это асфальт, чтоб ты знал), именно для нас разжигали оранжевый горячий огонь, и можно было часами смотреть на него, только на бочку постелить газету, иначе испачкаешься. А рядом чёрные, как нефть, тени ползали по пляжу… Да, я сделала всё что могла. Но нельзя же стоять на цыпочках вечно! Даже в сказке в полночь кареты превращаются в тыквы.
- Ты не виновата. Ты испускаешь вокруг себя волны любви. Тебя хочется покорять, властвовать и… бросать.
- Ладно уж, скажи лучше, кто тебе связал ту безрукавку и вышил твои инициалы на кармане? Как раз в самые сумасшедшие часы нашей жизни. Синенькая, помню, была безрукавка, очень старательно вывязанная.
- Один человек.
- Одна… человек.
- Тебе хорошо, ты приходила в моё соломенное жильё, отдыхая от окружавшей тебя толпы. А потом, разметав его, снова растворялась в сияющей толпе. А я оставался один. Среди мусора и огрызков. Но, надо отдать тебе должное, ты отговорила меня от глупости, не тогда, позже, когда мы уже поворачивались друг к другу в профиль.
- Когда ты чуть не женился на той безрукавке? Сошёл с ума! Её дочь – твоя ровесница… Ты бы за год превратил эту женщину в старуху и всё равно бы ушёл. И был бы противен самому себе. Когда мы ехали в троллейбусе, прося передать билет, ты так смотрел на женщин, нет, не специально, просто так у тебя получалось, что у них таял воск в том месте, где сердце. А твои горячие руки… Я помню их могучее сплетение, как ожоги на плечах.
- А я помню твоё голубое платье. Мы ещё чужие. Улица. Вдруг ты обернулась и сказала: «Поцелуй меня». Богиня, царица, я на самом низу бесконечной лестницы, где ты вверху – властелинша. Ты повернулась щекой, но я уже не владел собой. У тебя такие узкие и лёгкие плечи…
- Сколько раз ты встречал меня в аэропорту?
- А сколько раз ты смеялась, бросая мои цветы из окна. И алые розы на длинных стеблях делали сальто, прежде чем осыпаться на чьи-то шляпы.
- Было… и белые берёзы в чёрном молчащем лесу. Они кружились, а жёлтые листья внизу, как паркет в дворянском доме. Мне никогда и нигде не было страшно с тобой. Один мой знакомый, он бродяга, поэт, писал об огромных муравьях, которые заселяют Африку. Типичный поэт: длинные волосы, какая-то старая дешёвая рубашка, дома нет даже пачки чая. Он вместо мяса поглощал какую-то странную пищу. Ещё немного – и через него можно было бы видеть улицу. Когда мы шли, его губы всегда что-то беззвучно произносили. Он не сумасшедший. Он – умница. Мне хотелось его одеть, покормить, вымыть ему голову… Чистое бабьё. У тебя в доме я никогда не переставила ни одной вещи. Но почему я вдруг заговорила о том поэте? Женская логика.
- Ты его любила?
- Всего три дня. Как солнечная вспышка. А потом просто жалость.
- Я всё время боялся, что ты и меня так легко бросишь. Ты танцевала на дискотеке, как цыганка, бешено, не помня себя. Мальчики из оркестра в майках пялили на тебя глаза. Я сорвал с тебя очки, чтобы ты не увидела их жадные челюсти.
- Не помню.
- А я писал стихи всю ночь…
- Это твоя привычка ловить мои слова в свою истрёпанную книжку. Ты считаешь, что я могу внести лепту в твои фольклорные поиски?
- Непременно. Но не считай себя единственной. Возвращаясь откуда-то, я однажды застрял на Казанском вокзале, и юная девушка предложила мне скоротать часок в пустой электричке. У меня не было ни гроша, чтобы заплатить. Я так ей и сказал. И мы в той электричке просто трепались, как старые друзья, пока не заработало метро. Она рассказала мне, что была студенткой, и началось всё со знакомого аспиранта и каких-то дач. Потом вытурили из института, домой она не поехала, сейчас ею руководит какой-то малый, сутенёр, наверное.
- Ты всегда влезаешь в какие-то ситуации. Тысячи людей сотни раз проезжают через этот вокзал, и только ты романтически проводишь ночь с проституткой. Как хорошо, что ты у меня – прошлое. Синяк у губы, рваная рана на плече – это когда ты дрался с парнем, оскорбившим твою уже бывшую жену. Потом пропал на неделю – искал клад возле деревни Боровиково, ничего, конечно, не нашёл, но зато потерял пиджак и шёл пешком в Москву трое суток. А потом ввязался в склоку соседей и вызывал «скорую» к пьяной тётке. Я не Пенелопа. Я знала, как надёжны и бесстрашны вои руки, но у твоего тела имелась совершенно неуправляемая голова.
- Что всё обо мне. Ты-то счастлива?
- да. Наверное. Тем плотным пористым счастьем семейной жизни, не слишком похожим на зелёный луг, с которого взлетают, как жёлтые самолётики, юные бабочки. Но – надёжным и облегающим тебя, как домашнее любимое платье. Ты, кстати, видел его?
- Только на фотографии. Высокий, плотный, а волосы, по-моему, светлые.
- Седые. Он детдомовец. Голодал в детстве и юности. В лагере на Колыме погибла вся родня. Одни отцовские часы и остались из той жизни.
- К нему ты и летала почти два года на самолётах? Он, кажется, врач. Но как же ты договаривалась со стюардессами?
- Тоже плела свою паутину счастья. Точку поставила, когда среди стихов и душистых ночных цветов он попросил: «Рожай, а?» И внутри меня будто улёгся уютным клубочком котёнок. Тогда я поняла, сколько гармонии может быть в замкнутой окружности «ты – я».
- Последние твои работы действительно какие-то другие. Я не очень разбираюсь в женских тканях, но, по-моему, исчезла в палитре щедрая многокрасочность, сейчас ты идёшь больше в глубину цвета.
- Старею, брат. И понимаю, что можно любить всю природу мира, выращивая на подоконнике чахлый росток герани. Скоро в солнечном луче найду горячую суть Сахары.
- Не обожгись, колдунья.
- Я забыла, ты развёлся, потом женился, потом, кажется, опять развёлся. А сейчас?
- Очень уж тебе хочется покопаться в моём сундуке. Разговор о пенсионерских ботах. Я женат. И она прелестна, как тысячи девушек в одной.
- Ну что ж, значит, у неё хватит здоровья на твои падения в горные реки, твою йогу, а главное – твою плюсовую-минусовую температуру воображения. И всех твоих прошлых и будущих женщин в придачу.
- Сколько сарказма!
- Сколько горечи, скажи. Я не прощу тебе и сейчас двух свиданий одновременно на пушкинской, когда ты убегал от меня, чтобы что-то соврать той, ждущей тебя. А мне что ты тогда говорил, не помнишь? А я отлично помню ту, ставшую у тебя хозяйкой на две недели и варившей борщ к твоему приходу. А ведь я же тогда была рядом с тобой. Объясни!
- Ты не была и не хотела быть моей. Я покупал апельсины, а ты стояла, сжавшись, как былинка. И я боялся, что тебя унесёт порыв ветра. Ты ступала так легко, что следы почти не отпечатывались на снегу. Утекала сквозь пальцы…
- помнишь Бредбери? Как на чужой планете встретились землянин и марсианин. Они прошли сквозь друг друга каждый в свой мир. И только на секунды, как вспышка, увидели друг друга. Так же и мы. Ни прошлого, ни будущего. Маленький атомный взрыв на благополучном асфальте городских улиц… А в общем, мне пора.
- Подожди!
- А что ещё? Я тебя услышала. Я… устала.
- Пару минут. Видишь ли, я позвонил тебе по делу…