Идешь по Москве и не видишь ничего дальше собственного носа. А в этот самый нос в этот самый момент забивается туча какой-то неведомой пыли, оседающей, по словам наших эскулапов, в лёгких на всю жизнь. И такое ощущение странное, я вам скажу... Понимаешь, что четыре дня назад ты молился на этот дым. Ты думал о том, как вернешься в эту Москву, такую родную, пусть грязную до чертиков. А теперь... теперь понимаешь, что всей той Карельской романтики, пусть даже с комарами и слепнями, так не хватает. Что скучаешь по велорюкзаку, который нужно каждое утро собирать заново и по палатке, которую нужно упихивать в этот самый велорюкзак. По солнцу, которое начинает жарить в шесть утра, а в восемь утихает. По белым ночам, когда в три часа ночи видно так же, как в три часа пополудни. Там было так хорошо...

...и вот едешь по говнам, утопая в болотах по грудь, пробираясь пешком там, где уже совсем невозможно ехать, проклиная всю эту Карелию и себя любимую, которой приспичило непонятно зачем поехать в этот велопоход. И только одна мысль  голове - чтобы сдохнуть уже на привале. Вот дойти до этого привала и сдохнуть на десять минут. А потом опять подняться и ехать дальше, отмахиваясь от карельских комаров, размером с тумбочку и убивая по двадцать два слепня за минуту. Но сейчас - только доехать до привала. А там - хоть комары, хоть ещё сотню километров по грейдеру. Через пол часа, когда ты поднимаешься с привала, чтобы ехать дальше, приходит мысль о том, как все это действует на нервы - и команда, и велик весом тридцать пять кг, и дорога, разбитая как по заказу, и вообще всё. И душная грязная Москва кажется раем. Хотя бы потому, что там есть чистая вода, которую можно пить, не считая глотки. И кровать - сухая и чистая, в которой можно спать сколько угодно еще целый месяц. И вообще - она вся такая родная эта Москва, без велорюкзака и руководителя, без болот и комаров...

...и вообще, она такая родная эта Карелия, с её комарами и велорюкзаком. И пусть хоть сто километров по грейдеру, только бы не эта душная грязная Москва.