Около двух недель мы удалялись от линии фронта вглубь страны. Зачем? Матильда мне не говорила. Как странно было видеть мирноиграющих детишек, поля, спокойные лица людей, война до них еще не докатилась, они лишь примерно понимали, что на них надвигается, какой монстр поглотит их поля и жилища, как все было странно, странно и грустно, словно ты попытался влезь в свою любимую детскую рубаху, которая тебе давно мала. Тишина и покой теперь была в тягость, хотя там, на войне, душа стремилась к ней

Ровно на 15 дней мы въехали в один из портовых городов. Мы блуждали по уличкам этого богатого города, было видно, что война уже наложила на него свою кровавую лапу, на улицах уже реже встречались молодые юноши, а военных вообще не было видно. Мы остановились у какого маленького трактирчика, каких, наверное, здесь были десятки. Матильда уверенно распахнула дверь. Внутри было темновато, но вполне можно было различить лица посетителей. Когда мы вошли в трактире повисло молчание:
- Ути, какая цыпочка, - сказал кто-то, я хотел было кинуться на него, но….
- Кого я вижу, Монсерат?! – крикнул человек, очень напоминающей огромного быка, - тебя не узнать в этом наряде.
- Я тоже очень рада тебя видеть, - и тут, как по команде, на Матильду посыпались вопросы
- Как жизнь?
- Где пропадала?
- Ты решила вернуться?
- Что за шум? Что разголделись как сороки? – из маленькой боковой двери вышел сухенький старичок, лет 60, маленький, но явно боевой, увидя Матильду, он встал, внимательно присмотрелся и полурадостно, полуудивленно вымолвил, - Монсерат? Ты ли это?
- Я, папа Берно, я. Ты еще хранишь мои вещички?
- И конь твой то же жив еще. Эта скотина никому другому в руки не дается, кроме, как тебе.
- Можно я пойду к нему?
- Конечно.