Ну!
Октябрьскими знаменами, красными, кумачовыми - дорога в зиму. В зиму снежную, запруженную машинами, темными вечерами и терпковатым клюквенным запахом.
Промежуточный период. Ноябрь с его бесконечным ветром и девичьим страхом перед мужскими телами, со слезами и никотиновыми отравлением, невыстраданными отметками по истории.
Владимир Ильич, а вы? Что вы-то скажете в свое оправдание? Как пробегали, пригнувшись, между конвойными, сквозь стены вдоль и поперек знакомого Смольного, затем - в поезд, всегда вонючий, и в Москву, в хитровские переулки, к обожаемой Вальке-минетчице. А там: дифецитный шоколад и конфекты, и по утрам не партийный, правильный коржик с жидким чайком, а стограммовые, янтарного цвета рюмчонки и кусок краковской на грязноватой, с засохшими икорными плевелами вилке.
А потом назад, назад, партия зовет, не спит, ждет на широкой постели теплая, разморенная сном и панами, линиями да декретами Натаха. Не Натаха, Наталья. Друг и товарищ, соратник, плечом к плечу всегда. Жена. А с соратником какие ж конфекты? У соратника зато садик в Горках и хранится где-то в закромах эмалированное больничное судно - как предчувствие.
Владимир Ильич, а может, ну их, эти оправдания? Вас перепишут, казнят и реабилитируют, и про Вальку-минетчицу забудут. Ее навсегда закопают в архивах, как и остальный. Сколько их там? Двадцать? Больше... С бантами, широко подведенными веками, блондинок, брюнеток в хорошеньких пижамках, перезрелых матрон, пахнущих яблочной прелью.
И все чисто. Стерильненько, гладенько, поделено на вехи истории. Да ну их.
Владимир Ильич, только вы научите меня не дрожать от дурацкой угловатости бедер. Расскажите о той же Вальке: уж она-то, бесстыдная, знала, как надо стягивать шерстяные чулки с гладких, для вас подготовленных, ног.
Научите сдерживать надоевшие слезы, выкатывающиеся от любого неосторожного "нет", и коленки научите не подкашиваться от наплывающего рядом с ним желания. Потому что всю жизнь с подкашивающимися коленками - больно.
А от желания не уйти, оно ловит, скручивает, ставит в беспомощный совершенно ступор - неутолимое. И вырывается глухими криками, разрывающими черепную коробку, беззвучными, чтоб не дай бог не услышал.
Неуемное, дикое, Владимир Ильич, слышите, научите! И я буду учить историю, и обращаться к Вам с уважением, буду. Только скажите, как отвязаться, чтоб не засыпать, сгибаясь пополам от холода синюшных, бесчувственных рук - своих. Ну больно же, Вы же видите, больно! Чтоб не рвало изнутри злой, сбитой в ком нежностью.
Больно же...