[432x180]


Графу не писалось. С утра настроение было, хоть в петлю.
Творческий кризис. Все проходили, не каждый пережил.

Лев Николаевич пристроился на свое любимое место, на лавке у окна, сел в полоборота, закинув ногу на ногу, положив морщинистый лоб на крючковатые пальцы. Как на известном фотопортрете. И так же глубоко задумался, насупив кустистые брови.

Вокруг кипела бодрая, шампанистая молодая жизнь. Сотрудники издательства "Ясная поляна" опять авралили, чтобы успеть сдать рукопись к концу месяца.

Лев Николаевич обвел взглядом своих "двенадцать негритят", как он называл сотрудников. И глаза его заслезились. Все-таки родные детки, хоть и не путевые.

Он уже не помнил, кому из них пришла в голову идея помочь папеньке.
Помнится, "играли в школу". Нагнали в спешно отремонтированный флигель крестьянских детишек и принялись выводить народ из беспросветной серости. Народ оказался тупее и упрямее, чем он предполагал. В постриженные под горшок головы крестьянских детей наука не лезла, хоть кол на тех головах  теши. Даже по самим графом разработанной азбуке для дебилов учились с трудом. Все больше ковыряли пальцем в золотушных ушах и чуть что норовили пустить жалостливую слезу.
Педагогическому эксперименту не дали зайти в полный тупик сами крестьяне. Прислали ходоков в вонючих онучах. Ходоки долго били поклоны, распуская по всему флигелю кислый овчинный дух. Потом слезно просили вернуть детишек. Без детишек, оказалось, никуды. Детишки, они на крестьянском подворье, первая рабочая сила. После баб и скотины. Ходоки, напричитавшись, незлобливо пригрозили сжечь "школу" вместе с усадьбой. Пришлось, перекрестясь, уступить.

А потом, когда стало в доме опять уныло и бездуховно, кто-то из дочек вякнул про бедного папеньку, который бумагомарательством кормит тут всех, да еще тащит на себе три деревни крестьян. Все сразу за охали и полезли целовать папеньку. Графу сделалось тепло на сердце.
За самоваром  учредили издательство "Ясная поляна", распределили должности, провели презентацию, приурочив в Рождественнскому утреннику. И началось...

Девочки сидели вряд за длинным столом. По старшинству. Не особо красивые, зато строгие и аккуратные. В маменьку.
Писали, склонив головки на бок, старательно выводя на бумаге убористые строчки. "Ундервуд" предлагал в качестве рекламы поставить десяток своих машинок, но граф наотрез отказался.

Николенька барчуком прогуливался вдоль стола, комичный в своей строгости. Поглядывал на сестер, строчащих по главам последнюю книгу сериала "Война и мир".
Двенадцать девочек, двенадцать глав в день. Потом сквозное редактирование Софочкой. И последняя, авторская сверка. Технология работала не хуже часов Павла Буре.

В последнее время графу рукописи в руки попадали все реже и реже. По старинке он все норовил переделать каждую строчку, ловя ускользающий признак совершенства. Увы, совершенство сейчас было не в почете.
"Объем и сроки, папенька! Объем и сроки, вот на чем сейчас делают имя! " -- вещал Николенька, нравоучительно потряхивая пальчиком в красных заусеницах.

"Откуда в нем это? Ведь совсем мальчик", -- с болью в сердце подумал Лев Николаевич, следя за сыном.

В Николеньке после ветрянки неожиданно проснулась страсть к коммерции.

Сейчас он шел вдоль стола, с солидным видом извлекал из папки вырезки из каких-то совсем уж непотребных газетенок, и клал на стопку бумаги перед каждой из сестер.

Средненькой, если считать с права, сестрице досталась реклама гутаперчивых прокладок для увеличения бюста, она, стыдливо покраснев, сунула ее под исписанный лист.
"Бедная, она еще умеет стыдиться!" -- вздохнул граф.

Зато старшая, девица давно на выданье, посчитала, что в праве спорить с коммерческим директором.

-- Николенька, да вы с ума сошли! Куда же я влеплю этот ужас? "Адское пламя. Брикетированный уголь от братьев Голозадченко".

Николенька посмотрел на сестру, как на слабоумную истеричку. Впрочем, она ею и была. В матушку.

-- Сестричка. Спонсору в зубы не смотрят. Смотрят в карман. Или вы хотите поучить меня продакплейсменту?

-- Коля, у нас любовный роман! -- с матушкиным пафосом взвыла сестра. -- "Анна Каренина". Ка-ре-ни-на! А не какая-то Фекла Голозадова!  В романе, претендующим на "Букера" , нет места Голозадовым!

-- А паровоз? На чем едет паровоз, под который бросается героиня? На угле! -- почти по слогам произнес Николенька. -- -- На брикетированном угле братьев Голозадченко. И в топке ревет это самое адское пламя. Не забудь. За слоган отдельно заплачено.

-- Ну, я не знаю... -- Сестра брезгливо, двумя пальчиками взяла рекламку.

-- Приданное хочешь, как у людей? Жениха на "Паккарде" хочешь? На воды в Баден-Баден хочешь? Яхту, как у Абрамовича?

-- Хочу! Да, хочу, и не стыжусь, слышишь, не стыжусь этого!

-- Так старайся, дура! Учись, пока я живой.

Николенька пальчиком указал на плакат на стене. С плаката на девушек жадными глазами смотрело лицо кавказской национальности. Ниже вензелем шло:

" Вах, "Жыллэт!"
Лучше для мужчины нэт!
Это лучше, чем булат,
Гаварит Хаджи Мурат".

Слоган был шедевром Николеньки. Пятьдесят тысяч ассигнациями и "откат" в виде пяти пудов крема для бритья.

"Ну и что, ну и что? -- вздрогнул от укола совести Лев Николаевич. -- В Москву девочек на шоппинг свозил, дом отремонтировал, остальное крестьянам роздал. Все по-божески. Ничего для себя. Все детками да убогим!"

Николенька ушел в кабинет главного редактора, не плотно прикрыв за собой дверь.
Оттуда сразу же вылетел сопранистый истерический голос Софьи Андреевны.

-- Господин Сытин, "Граф Толстой" -- это брэнд! Это минимум полмиллиона тираж. И вы мне хотите сунуть предоплату, как какому-то литературному приказчику Акунину? Это не разговор, голубчик. На таких условиях пусть вам Достоевский "Бандитский Петербург-2" пишет.

Звякнула трубка о рычаги. И сразу же аппарат зашелся нервной трелью.

-- Алло. Издательство "Ясная поляна". Ах, месье Хаджнокофф.... -- В голосе Софьи Андреевны забренчал червонцы. -- Да, факс прошел. Одну минуту. Я должна согласовать вопрос со Львом Николаевичем.

Она выплыла из кабинета, как "Варяг" из бухты Чемульпо. Величаво, но слегка обреченно.
Девочки уткнули носики в рукопись. Мышиные глазки постреливали то в папеньку, то в маменьку.

Софья встала в позу Комиссаржевской. Лев Николаевич еще глубже задумался.

-- Левушка. Лева! Не делай вид, что ты оглох!

-- Я думаю, не мешай.

-- Телефонирует Хаджонков. Он готов купить права на экранизацию "Воскресенья". Но ставит условие, чтобы секса там было больше.

-- Сексу ему подавай... Причем тут я? -- устало спросил граф.

Если Медуза Горгона и улыбалась, то делала она, наверняка, именно так, как улыбнулась Софья Андреевна.

-- Маменька, нам выйти? -- пискнула средненькая, если считать слева.

-- Сидеть, бля! Пока норму не сделали, всем сидеть! -- фельдфебелем рявкнул из кабинета Николенька.

Шельмец явно подхватил трубку, потому что следом понеслась его слащавая, еще по детски шепелявая, скороговорка.

-- Хаджонков, вы еще у аппарата? Говорит, Николя Толстофф... Мы с вам встречались у нас в редакции. Я хочу уточнить, какой именно секс вас интересует и в каких объемах. Как почему интересуюсь? От этого зависит цена вопроса. В Синод и в цензорскую комиссию мне заносить... Ах,  у вас там серьезные позиции! Чтож, готов обсудить, так сказать, творческий аспект по обычному тарифу. Итак, диктуйте: кто, кого, как... Лошадь в первом эпизоде? Блии-и-ин...Господи, креста на вас нет! В смысле, нет проблем. Сделаем!  Одно уточнение,  лошадь мужского полу или женского?  В смысле, кто  кого...

Софья Андреевна издала протяжный стон, как "Варяг", открывший кингстоны.

-- Николай, изволь говорить потише или закрой дверь!

Дверь от пинка захлопнулась, вышибив из косяка известковую пудру.

Девочки прыснули в кулачки.

-- Я не поняла, что тут смешного? -- строгим грудным сопрано потянула Софья Андреевна. -- Или кто-то чем-то не доволен, барышни?

-- Мы счастливы! -- дурными голосами вдруг взорвали дом девчонки.
И понеслась...
Они прыгали по комнате, как объевшиеся "экстази" козы, кривлялись, как блудницы на сковородке в аду, и орали все, чему нахватались из Николенькиных проспектиков.
Мама улыбалась девочкам, как Галина Вишневская из царской ложи, и так же в так покачивала высоким начесом.

"Свежее решение!", "Вкус приключений", "Не все йогурты одинаково полезны!" "Газпром: тепло в ваш дом!"  -- лаун-тенисными мячиками прыгало от стен.
И еще какая-то уж полная белиберда.

Особо тронул графа припев песенки про "Дом-2"
"А-а-а, С нами Ксюша Собчак, и Ксюша Бородина-а-а".

Графу послышалось "... про день Бородина".

"Умницы, помнят,-- подумал он. -- Слава отцов и подвиг дедов -- наше все. М-да... Остальное просрали!"

Граф тайком смахнул слезу и отвернулся к окну.

На запотевшем стекле пальцем Николеньки был нарисован лингам.
Сквозь него виднелась темная аллея, мокнущая под серебрянным дождем.
Дальше -- раскисшее поле с одинокой фигурой коровы.
Корова задрала морду к голубой луне, выпавшей из прорехи в мокрой дерюге неба.
 И тоже о чем-то  тяжко думала.