[292x430]
...Так вот.
Очень (!) длинно. Я такого от себя не ожидала. Депрессивно, beware. Немного более замороченно, чем обычно.

Герои: Фауст, Элиза, Лайсерг, Йо, пара проходных НМП и НЖП
Жанр: м-м-м… ангст до дарка.
Предупреждения: 1. Строго анимешный вариант характеров и событий.
2. AU. Никакого Ангела Радуги не было, икс-судьи погибли в битве с Хао.
3. На всякий случай, стандартно ставлю ООС. В Лайсе из аниме еще не до конца разобралась, Фауст и Йо – вапще от винта.


В один прекрасный день где-то во второй половине Туринра доктору Фаусту внезапно посчастливилось найти себе отдушину. Случай привел в маленькое одноэтажное здание – клинику Патчей. Турнир изначально замышлялся как забава для смертников, но все-таки – все-таки нельзя же заявлять об этом прямым текстом, хотя бы из-за коммерческой стороны дела. Поэтому клиника была, и, что самое удивительное, – денег за лечение там не брали. Впрочем, и обслуживание оказалось соответствующее. Все здесь держалось в основном на волонтерах, которые по большей части отличались состраданием, усердием и добрыми намерениями, но никак не блестящим знанием медицины. Попадались и разочаровавшиеся, мучимые угрызениями совести участники Турнира, решившие использовать больницу в качестве своего рода монастыря – помощь страждущим действовала на них успокаивающе. Сам Фауст не мог бы отнести ни к первой, ни ко второй категории; он был весьма обескуражен, когда поймал себя на том, что читает и перечитывает объявление, учтиво приглашающее добровольцев на эту благотворительную работу.
Возможно, сказывался преизбыток свободного времени: бои стали походить реже. Возможно, просто ностальгия. Период, когда они с Элизой держали небольшую, но очень востребованную частную клинику, был одним из счастливейших в его жизни. Счастливейшим. Тогда Фауст стоял еще в самом начале пути и получал истинное удовольствие, пробуя свои силы в исцелении. Горизонты казались необозримыми, а за плечами не маячили десятки вызовов, в запале брошенных смерти, и десятки поражений ей же. Словом, он не смог избавиться от настойчивого желания поиграть в собственное прошлое. На следующее утро они с Элизой – молодая дружная супружеская пара – пришли, чтобы приступить к своим обязанностям.
Предприятие было абсолютно добровольное – все, кроме нескольких официально устроенных работников, приходили, когда появлялось время, и свободно уходили, если того требовали приоритеты в виде сражений и тренировок. Сперва муж с женой не задерживались больше пары часов, но вскоре любимое дело стало затягивать, кроме того, свои требования налагал и статус. Да, как ни смешно, Фауст, ровно ничего для этого не предпринимая, ухитрился сделать здесь карьеру – через неделю-другую он стал неофициальным главврачом. Удивляться этому не приходилось: авторитеты и специалисты нужны везде, а о какой-либо конкуренции речи и не шло: штат составляли дюжина добровольцев и пара врачей, профессионализм которых целитель по этическим соображениям не стал бы комментировать даже мысленно.
Словом, Фауст проводил все больше времени в больнице, которую мог бы со все большим основанием называть своей.
***
Череда событий, связанных со Вратами Вавилона и Хао, несколько выбила целителя из процесса, о чем он впоследствии весьма жалел: за время отсутствия были упущены несколько тяжелых интересных дианозов. Едва вся неразбериха немного улеглась и были залечены все раны шаманов ближайшего окружения, Фауст, не затягивая время отдыха и бездействия, отправился на работу. Битвы последних дней оставили после себя ощущение затяжной жестокой войны – никогда он еще не чувствовал такой острой потребности срочно сменить род деятельности на что-нибудь в корне отличающееся. Войдя в теперь уже знакомое здание, он почувствовал, что скучал, и даже огляделся, словно припоминая все и всех после недолгой разлуки.
Устроена клиника была почти по-походному просто – ряд кроватей для лежачих вдоль одной стены, у противоположной – стол, несколько стульев и кушетка для осмотров. Дверь в углу вела в своеобразную пристройку, где, по всей видимости, хранился медицинский инвентарь. Стараниями здешних работников комната была безукоризненно чистой – даже пол приемного покоя не выглядел затоптанным, что при турнирной текучке раненных представлялось почти фантастическим, – но все-таки это не искупало очевидных недостатков подобной нераздельной системы. К левой стене – «травмпункту» - непрерывно стекались за экстренной помощью стонущие, плачущие, шумно дышащие, вносящие запах дыма и крови бойцы; обитатели же правостенной палаты накрывались с головой простынями, пытаясь урвать хоть сколько-то необходимого для выздоровления покоя под этот круглосуточный аккомпанемент. Врачи не могли предложить им никакой помощи, кроме тонких и практически бесполезных матерчатых ширм. Эти белые шатры, как понял Фауст уже после нескольких визитов, служили не столько защитой пациенту, сколько знаком серьезного случая – знаком, обращенным и ко штату (уделить особое внимание), и к посетителям (понижать голос).
Последние несколько дней, возможно ввиду приостановки официальных боев, ширм не прибавлялось, однако этим утром он, едва зайдя в палату, сразу заметил новое сооружение, белеющее у крайнего окна. Вокруг новоприбывшего то и дело волнами поднималась лихорадочная и слегка бестолковая беготня – видимо, отголоски ночной суматохи, связанной с его госпитализацией. Пронаблюдав краем глаза ситуацию, Фауст уже мог утверждать, что случай будет занятный.
Около полудня он наконец дождался пробела в очереди и воспользовался этим, чтобы передать пост первой помощи другому врачу; сам же направился на обход стационара. На этот раз шаману стоило труда сосредоточиться и уделить должное внимание каждому больному: большинство из них уже шло на поправку. Для полного выздоровления и выписки они нуждались лишь в постельном режиме и завершении уже заданного курса лечения – и, следовательно, не нуждались в целителе уровня Фауста. С подобным уходом, не требующим ни опыта, ни инициативы, а скорее только ответственности, вполне бы справились добровольцы, которым Фауст и подумывал перепоручить своих бывших пациентов. Впрочем, сделать это так, чтобы ни одна сторона не испытала обиды, было непросто.
Люди, все без исключения, заботятся о своем благополучии и веруют в уникальность всех своих переживаний – естественное и в чем-то трогательное проявление древних инстинктов. Кому это знать, как не врачам? Шестым чувством Фауст ощущал все еще витающий в воздухе страх смерти: многих он не так давно вернул чуть ли не с того света. И они запомнили руку, отведшую их от роковой черты, и – полуосознанно цеплялись за нее всякий раз, как боль или какой-нибудь другой сбой в организме напоминали о том, что так хотелось забыть. Этой и только этой руке они доверяли вывести себя за порог больницы, в жизнь.
Поэтому он день за днем терпеливо проходил ряд кроватей, выслушивая развернутые и довольно предсказуемые отчеты о самочувствии, время от времени изображая, что делает пометки в картах, успокаивая, подбадривая и не находя применения истинному своему таланту. Лишь один случай требовал от него настоящей отдачи – с угловой кровати слабо, но неизменно улыбалась Майя. Но, не имея с собой ни набора лекарственных растений и химикалий, ни записей прошлых лет, ни лаборатории, он понимал, что в лечении подобных прогрессирующих заболеваний, неспешно и последовательно поражающих весь организм, руки у него связаны. Подручными средствами удалось приостановить процесс разрушения внутренних органов, и женщину теперь не мучило ничего, кроме постоянной слабости и редких обострений. С поразительным спокойствием она кочевала из дома в больницу, ожидая окончания Турнира, сразу после которого ее семья должна была отправиться на лечение в клинике Фауста. Ожидание, казалось, абсолютно ее не угнетало – зато угнетало его. Стратегия бездействия, пусть обоснованная и идеально рассчитанная, представлялась в чем-то варварской: ежедневно скучать над легкими случаями, когда в полуметре протекает – хоть и с улыбкой – тяжелейший.
***
Перебирая пациентов и мысли, Фауст постепенно приближался к заветной ширме.
Он как раз завершил диалог с последним в ряду, когда из пристройки-ординаторской показалось юное тоненькое существо с металлическим подносом и, откинув полог, юркнуло к новенькому. На подносе, как успел заметить Фауст, лежали преимущественно бинты – по всей видимости, настало время перевязки и, следовательно, удачный момент для того, чтобы вмешаться. Он убрал в карман блокнот и пошел следом.
В этой мини-палате царила своя атмосфера – атмосфера полумрака, тишины, острого запаха лекарств – словом, тяжелой болезни. Пациент лежал на правом боку, в беспамятстве, однако не бредил – только коротко мучительно стонал всякий раз, когда медсестра (или, вероятнее, волонтерка) дотрагивалась до белевших чуть выше пояса бинтов, что заставляло ее тут же отдергивать руку. После нескольких попыток девушка растерялась и раскраснелась настолько, что внезапное появление Фауста больше обрадовало ее, чем смутило. Едва кинув вопросительный взгляд на поднос, он в ту же секунду получил все содержимое последнего вместе с единоличным правом на проведение процедуры и целой серией неглубоких, но прочувствованных поклонов.
Разрезав и сняв повязку, Фауст углубился в изучение раны. Она оказалось небольшой, глубокой, не слишком обильно, судя по редким буроватым пятнам на бинтах, кровоточащей; кожа вокруг сильно покраснела и припухла – свидетельство развивающегося подкожного воспаления. Уплотнений не прощупывалось. Целитель свободной рукой нашел пульс на лихорадочно-горячем тонком запястье и после секундного раздумья спросил у волонтерки, поставили ли больному диагноз. Та зачитала скороговоркой про проникающую рану брюшной полости, черепно-мозговую травму и отравление угарным газом. Прибавив ко всему этому еще пару собственных измышлений о внутренних воспалительных процессах, Фауст получил картину по человеческим меркам сильно удручающую, по своим же – весьма мобилизующую.
- Вам известно, чем была нанесена рана? – снова обратился он к девушке. – Хотя бы в общих чертах: оружием или случайным предметом?
- Знаю… - ответила она и почему-то замялась. - Что-то среднее, наверное… Ох, вы не поверите – я бы и сама не поверила! – Фауст, слегка оторопев от такой вспышки, поднял глаза. – Там, мне рассказывали, просто безумие какое-то творилось – все до травинки выжгло, и трупы только… тлели… Они все умерли, вся команда, а он просто в стороне лежал – огонь не добрался. И… ну вы же помните этот их саркофаг из металла? Он там по кускам валялся. Некоторые оплавились, а какие-то подальше отлетели – наши их собирают теперь на память – ну вот он на один такой, видимо, приземлился боком, а там же шипы с внутренней стороны…
Выслушивая этот сумбурный и не особенно художественный пересказ, Фауст не сумел сдержать непрофессионального интереса и впервые бросил взгляд на лицо пострадавшего. Хотя подобный переход на личности был, конечно, опрометчив – тем более опрометчив, что на бледное, пресеченное кое-где зелеными прядками волос лицо память отозвалась сразу же. Именно таким побелевшим и болезненно-напряженным, Фауст запомнил его по предшествующим событиям. Это было одно из давних и, судя по всему, непростых знакомств Йо – младший икс-судья по имени…
- Лайсерг Дител, - вслух прочел он с импровизированной медицинской карты и автоматически скользнул взглядом ниже. – Год рождения – тысяча девятьсот восемьдесят шестой.
- Только-то! – вздохнула за его спиной волонтерка, которая сама тянула где-то на восемьдесят третий. – Как вы думаете, он выживет? Это так страшно. Кто-то говорит, что он просто руки на себя наложил: ведь они не смогли победить Хао… Может быть, - она понизила голос, - может быть, он уже и не хочет жить.
- Маловероятно, что.. – начал было целитель, но осекся, потому что больной внезапно открыл глаза. Глаза оказались ярко-зелеными, удивительно красивыми, а взгляд, как и следовало ожидать при таком жаре, - несфокусированным и ничего не выражающим. Несколько секунд мальчик бессмысленно глядел куда-то вдаль, сквозь Фауста и ширму, затем с коротким вздохом отвернул голову и снова забылся. Ничего необычного в этом не было, но волонтерка явно смутилась, да и Фауст ощутил что-то сродни досады на себя. Обычно он не испытывал затруднений с поддержанием дистанции в общении с пациентами и, разумеется, никогда не позволял себе сплетничать у них за спиной, но на этот раз неприятно себя удивил. Оправдываться косвенным знакомством с Лайсергом через общих друзей было бы нелепо: до сегодняшнего дня он знал мальчика только в лицо и даже о его команде имел лишь самое общее представление. Соответственно, не находилось даже шаткого повода отклоняться в эту нехоженую сферу, пренебрегая занятиями, в которых он был много более сведущ.
Разгромив себя таким образом, Фауст вернулся к своим прямым обязанностям: наложил свежие бинты и проинструктировал притихшую помощницу относительно дальнейшего:
- Ему необходима операция, и желательно провести ее как можно быстрее. Я бы не стал откладывать позже завтрашнего утра. За ночь нужно сбить температуру, пусть даже и искусственным путем; я оставлю некоторые препараты. Поговорите с врачом насчет отдельного помещения и стерильности, насколько ее возможно здесь обеспечить. Что касается наркоза и инструментов – не беспокойтесь.
Пока девушка, шевеля губами, старательно записывала и усваивала сведенья, Фауст наклонился оправить сбившуюся простыню, и в этот момент больной в своем лихорадочном беспокойстве снова распахнул глаза – будто предоставляя образец того невидящего, отрешенного взгляда, каким врач должны смотреть на лица и биографии пациентов.
***
Несмотря на то, что неутешительный диагноз подтвердился, а стерильность, как и предполагалось, оставляла желать лучшего, Лайсерг перенес операцию вполне благополучно. За день его состояние пусть не улучшилось, но оставалось стабильным, что внушало оптимизм. По всей видимости, сепсиса все же удалось избежать – хотя Фауст знал: прежде чем делать какие-либо выводы, стоит подождать по меньшей мере сутки. Вероятность, что ночью произойдет резкая перемена к худшему, была настолько велика, что целитель подумывал заночевать в клинике. В конечном итоге, он отказался от этой идеи – во многом потому, что при таком раскладе неизбежно бы было объяснение с командой – которую наверняка бы заинтересовала личность пациента – о которой Фауст вовсе не хотел вспоминать. Пришлось ограничиться особенно четкой и многопунктовой инструкцией всему дежурному персоналу.
Все же уходить было неспокойно.
Уже вечерело, когда он вышел на улицу, надеясь оставить напряженную атмосферу за закрывшейся дверью. Не сбылось: суета и взбудораженность больницы сменилась суетой и взбудораженностью острова. Обычно на закате природа торжествовала над людскими распрями: час сумерек, когда Фауст обычно возвращался домой, был часом покоя и слегка сонной гармонии; даже голоса и фигуры шаманов органично вписывались в мирный пейзаж. Но не в этот вечер. Что-то изменилось в самой атмосфере, что-то новее повисло в воздухе – нечто такое, от чего великолепная природа острова в его глазах как-то поблекла и отступила на задний план, словно беря на себя роль фона для предстоящих событий. Такое часто бывало во время особенно жестоких битв, когда все кроме схлестнувшихся в схватке соперников казалось зрителю неподвижным, а все, кроме рек крови, - бледным. Вечное, как нередко замечал Фауст, вообще охотно и снисходительно уступало передний план яркому и мгновенному – вечное ведь всегда успеет наверстать. Но что же должно было случиться яркого?
Пока же остров, как и Лайсерг, шел к кризису и бился в лихорадке. Напряжение и электричество чувствовались во всем: в перекрикивающихся голосах, в невеселых улыбках прохожих, в оружии, которое они несли на изготовке. Всем не было покоя и все ждали чего-то, желая и опасаясь положить этому чему-то начало. Это напоминало последний вечер перед первым боем Турнира.
Второе начало Турнира?
Он решил повслушиваться в обрывки разговоров проходящих мимо.
- Раньше все официально происходило, а теперь – хоть на улицу не выходи, - пожаловался женский голос.
- … просто пойти и спросить у Совета, - втолковывал какой-то мужчина своему спутнику. – Что с того, что оракул молчит? Тут случай особый. Они нас победили, но они ж умерли теперь, так? Значит, все аннулируется! Из таблицы-то они выпали…
- Нам, когда бои разморозят, с этими индусами сражаться – так пока время есть, может, соберем ребят да решим проблему неофициально? – одобрительный смех всей компании.
- Так кто убил-то? Они с Хао друг друга, что ли, порешили?
«Нет, это брат его и еще другие, целая компания», - ответила несведущему какая-то добрая душа, и Фауст ускорил шаг, опасаясь быть узнанным. Но следующий вопрос все-таки его нагнал:
- А Судей – они же?
И тут-то Фауст приостановился от внезапно пришедшего понимания происходящего.
- В самом деле, Элиза, - проговорил он, по давней привычке обращаясь одновременно и к себе самому, и к жене, которая безмолвно шагала рядом, опираясь на его руку. На ее красивом лице промелькнуло вопросительное выражение – во всяком случае, в его глазах это было так – и целитель пояснил: - Мне еще не приходило в голову, что они умерли почти подряд. Это плохой пример для остальных, и даже одной такой ключевой смерти достаточно, чтобы поломать всю турнирную таблицу… Лучше бы Совету взять ситуацию в свои руки, пока этого не сделали другие.
Он помрачнел, окинув взглядом напряжено-оживленные группки шаманов, разбросанные тут и там. Дело шло к ночи, но о сне явно никто не задумывался – не до того! Воздух насыщало жужжание передаваемых от одного к другому слухов, планов и предположений. Кое-где вспыхивали костры, и игравшие на лицах отсветы огня, казалось, еще хранили в себе некую тень Хао. Вокруг видневшегося в отдалении корабля Судей кишели люди; несколько силуэтов чернело даже на палубе. Движения смельчаков были, впрочем, скованными и осторожными – с расстояния пятидесяти шагов можно было с уверенностью сказать, что здесь они не хозяева, а мародеры или пленники или незваные гости – а возможно, что-то среднее…. но движущееся, безусловно, к мародерству.
- Началось поругание старых святынь, - и на этот раз вслух заметил Фауст. – Значит, скоро найдутся новые.
Излишне было добавлять, что перед этим развернется жесточайшая борьба за право называться таковыми.
Фауст был неприятно удивлен тем, насколько деревья загородили ему лес: наблюдая ежедневно перемены в состоянии множества отдельных шаманов, он, тем не менее, не сумел и даже не попытался составить из них общую кардиограмму острова и Турнира. Ведь и в самом деле, уже за прошедший день количество раненых сильно возросло, хотя официальные бои по-прежнему не были возобновлены – уже одно это могло подвести к определенным выводам. Отчасти такое его невнимание объяснялось занятостью новым пациентом, но все же не предвидеть подобного развития событий после всего случившегося… Странно до противоестественности.
Смерть Судей и Хао выбила два мощнейший блока в общей расстановке сил, и вся установившаяся и казавшаяся в основе своей нерушимой иерархия (ведь и так понятно, кто станет в результате Королем – Он или Она, но никак не мы!) посыпалась песком. У всех – даже тех, кто уже смирился со своим поражением и положением зрителя –появились теоретический шанс и искушение взобраться на несколько ступенек повыше в заново составляющемся рейтинге. Остров накрыла волна неконтролируемого оптимизма: десяток сильнейших выбыли – следовательно, путь к престолу стал в сотни раз менее непреодолимым. Возможно, это была воля Короля Духов, он хотел дать кому-то лишний шанс? А что если цепочка смертей продолжится и в конечном итоге выведет в короли какого-нибудь счастливца из низов? Все, кто бы настроен на борьбу (то есть, большинство), вне зависимости от своего турнирного статуса и уровня фуриоку, увидели в событиях последних двух дней добрый знак для себя.
Кто сверг Хао – многие не знали, да и не хотели знать. Вероятно, победа Йо была неправильно обставлена: недостаточно публична, ярка, внушительна и, самое-то главное, выглядело все так, словно победитель сражался ради самозащиты, а не воцарения. Йо не захотел прийти на смену Хао - и оставил место пустовать. А такие места пустовать не могут. Может статься, теперь его предстоит занять кому-нибудь более милосердному, но только после нового цикла сражений и смертей.
От воздуха, напитанного дымом и ожиданием, у Фауста разболелась голова, и по возвращению домой он ни о чем уже не мог думать, кроме того, что завтра будет еще более тяжелый день и все его догадки, к несчастью, подтвердятся.
***
Ночью в болезни Лайсерга действительно наступил перелом, причем довольно неожиданный даже для Фауста. В клинике его буквально у дверей встретила уже знакомая медсестра, сообщившая звонким заговорщицким шепотом:
- А он уже два часа как в сознании! Ну, которого вы вчера оперировали…
Это, конечно, было не чудо, но все же маловероятный вариант развития событий, и Фауст не скрыл легкого удовлетворенного удивления. Но волонтерке, которая в своей радости была по-детски требовательной, этого показалось мало, и под ее сверлящим сияющим взглядом пришлось дать и словесную реакцию.
- Очень хорошо, - сказал Фауст. – И как же он теперь себя чувствует?
- Не знаю, он почти не разговаривает, - призналась волонтерка, следуя за врачом в подсобку, - и ничего не просит. Вы же его осмотрите сейчас, да? Я уже всем раздала лекарства… и градусники… и жалоб ни у кого нет.
Немного сбитый с толку Фауст обвел глазами свою паству. Все сидели-лежали по кроватям, делая вид, что не прислушиваются к разговору. Очевидно, новость об изменении в состоянии тяжелобольного стала уже общественным достояниям. В такой ситуации ничего толком не оставалось, кроме как плыть по течению, и он направился к ширме.
Как и два дня назад, атмосфера здесь царила абсолютно своя, независящая от остальной части палаты. Прежняя тишина, приглушенный свет – и на порядок меньше чувства облегчения, которым обычно сопровождается начинающееся выздоровление. Лайсерг лежал все в том же положении, устремив невидящий взгляд в матерчатую стенку, и на лице его сквозь пелену мрачного равнодушия временами пробивалась растерянность. С минуту он не чувствовал присутствия целителя, затем, заметив его, вздрогнул и попытался приподняться.
- Добрый день, - слегка успокаивающим тоном обратился к нему Фауст. – Вижу, вам сегодня лучше.
Мальчик довольно долго глядел на него, прежде чем дать односложный ответ, – должно быть, тоже узнал и вспомнил, при каких обстоятельствах состоялась их предыдущая встреча. Все же Фауст, как лечащий врач, счел нужным лишний раз представиться и дать короткую справку относительно диагноза и лечения. На этот раз реакции не последовало вообще: Лайсерг молча теребил нитку простыни, избегая встречаться с ним взглядом. Тогда Фауст без сожаления оставил попытки разговорить пациента и приступил к осмотру.
Общее состояние оказалось удовлетворительным: пусть легкая лихорадка еще держалась, а интоксикация давала сильную слабость и утомляемость (при прочих равных условиях – не меньше недели постельного режима), но расстройств сознания уже не наблюдалось, да и нервная система, судя по нормальной координации движений, не пострадала совсем. Теперь оставалось бросить все силы на то, чтобы ослабленный организм не столкнулся с серьезным воспалительным процессом – иными словами, не спускать глаз с прооперированной раны. Обычно послеоперационным уходом занимались ассистенты, но этот случай Фауст не рискнул бы доверить кому-либо, кроме разве что своей Элизы, – слишком велика была опасность заражения как изнутри, так и снаружи. Поэтому он послал обретавшуюся неподалеку волонтерку за бинтами и препаратами, а пациента попросил освободить левый бок от одежды и устроиться как-нибудь половчее для перевязки.
Все время осмотра Лайсерг был покорен и бесстрастен, хотя немного напряжен. Висящая в палате тишина его, похоже, не тяготила: он ни о чем не спрашивал, ни на что не жаловался и упрямо сжимал губы, стараясь ни единым звуком не выдать себя, если действия целителя причиняли ему неудобство или боль. Такой суровый стоицизм в существе восемьдесят шестого года рождения, безусловно, впечатлял, хотя и не играл на руку: Фаусту желательно было получать информацию о том, что и насколько болит, из уст самого пациента, а не считывать ее с практически неподвижного лица. Однако с началом перевязки мальчик как будто бы оживился и стал выказывать какой-то интерес к происходящему. Когда Фауст распутал бинты, обнажив рану, он даже слегка приподнялся на локте, всматриваясь во что-то.
- Что такое? – спросил целитель. – Вам больно?
Лайсергу, должно быть, действительно было больно – он давал слишком большую нагрузку раненной пояснице, стараясь изогнуться так, чтобы разглядеть левый бок. Побледневшее лицо утратило неподвижность и то и дело страдальчески искажалось – видимо, больной, сосредоточившись на своих действиях, совсем позабыл следить за этим.
Фауст взял его за плечо:
- Ложитесь. Так. Теперь постарайтесь расслабиться. Резкие движения могут сейчас повредить швы, осторожнее.
- Швы? – переспросил Лайсерг, не сразу, но все-таки повинуясь словам целителя.
- Вас вчера оперировали.
- Значит, это серьезная рана?
- Похоже на то, - рассеянно ответил Фауст, втирая в воспаленный участок мазь. – Но, думаю, наибольшая опасность уже миновала.
Они немного помолчали, после чего Лайсерг без видимого перехода спросил:
- Здесь ведь нет больше никого из моей команды? – Фауст отрицательно покачал головой.
- Потому что они все погибли, - продолжил мальчик.
- Насколько мне известно – да. Соболезную, - коротко отозвался целитель, не вполне уверенный была ли предыдущая фраза вопросом. Судя по реакции – не была. Лайсерг, очевидно, уже зная или, по крайней мере, остро предчувствуя этот ответ, почти не изменился в лице – только в глазах мелькнула смесь гнева и горечи, да и те он поспешно подмаскировал густыми ресницами. Снова повисла пауза. Целитель закончил обрабатывать рану и взялся за перевязочные материалы.
- Тогда, - внезапно нарушил тишину Лайсерг, - я должен воспользоваться этим. Ничего не пропадет зря. Надеюсь, он по-настоящему тяжело меня ранил, - Фауст недоумевающее глянул на него, не отрываясь от процесса забинтовывания. - Я… я не вижу свой мобильный оракул. Хочу посмотреть, какой сейчас уровень. Где?...
Тут Фауст решился вступиться – выкладки про оракул, в отличие от предшествующих теоретических рассуждений, прозвучали так, словно были адресованы ему, а не в пространство.
- Он здесь, со всеми прочими вещами, которые были при вас, но, кажется, сломан. Сейчас это не имеет большого значения: официальные поединки в ближайшие дни проводиться не будут. У вас есть время поправиться.
- У меня нет времени! – с неожиданной запальчивостью возразил Лайсерг. – Даже если и есть – мне оно не нужно, чего еще ждать! Я уже не стану сильнее: я все перепробовал... Но раз уж он подарил мне жизнь и какое-то количество фуриоку, - его передернуло, словно от отвращения, - значит, будет еще одна попытка. Последняя. Я, наверное, не сумею его убить, раз мы все вместе не сумели… но все равно я должен – ради… ведь они… Не могу же я просто лежать здесь и ждать, пока он станет Королем!
Возможно, и даже вероятно, Фаусту стоило бы промолчать – тем более что разговор явно снова велся с пространством. Но потому ли, что такое взвинченное настроение могло не лучшим образом сказаться на самочувствии пациента, потому ли, что была затронута тема, со вчерашнего вечера ставшая для целителя больной …
- Вам действительно не победить Хао, - проговорил он спокойно, - а ему не стать Королем шаманов. Хао был убит в тот же день, что вас сюда доставили.
***
Нужно было сделать инъекцию и еще пару вещей, но он предпочел временно ретироваться: Лайсерг все равно был явно не в настроении принимать лечение. В успокоительных препаратах тоже не было нужды. От Фауста, похоже, только одно и требовалось – уйти, ради всего святого уйти и не смотреть на такое унижение и беспомощность.
Унижение и беспомощность заключались в слезах – беззвучных, не слишком бурных, но увы, совершенно неконтролируемых. Лайсерг был настолько поражен, что секунд пятнадцать после того, как прозвучали слова про Хао, просто молча смотрел на Фауста, не замечая, что плачет. Потом, сморгнув несколько раз слезы, он это осознал и в ужасе метнулся в подушку, чтобы скрыть лицо. И застыл не дыша. Его окаменевшая спина явно свидетельствовала о намерении не шевелиться и не издавать ни всхлипа, пока кто-то присутствует в палате. Более красноречивого призыва уходить Фаусту еще не доводилось получать.
Элиза, конечно, последовала за ним, но – он заметил – задержалась, и ее взгляд, устремленный на мужа, был необычайно пристальным. Фауст как всегда понял, что она хотела бы сказать.
- Это уже далеко выходит за пределы моих умений и прав, - говорил он ей, пока мыл руки в подсобке. – Здесь могли бы помочь психолог, друг… священник, возможно. Но я врач.
В дверь просунула голову все та же вечная медсестра и спросила шепотом:
- Он как?
- Лучше, - не вдаваясь в детали, отозвался Фауст.
- Ему что-нибудь нужно? Через полчаса все равно обед понесу…
- Лекарств пока никаких не прописываю. Но можете захватить холодной воды и салфеток, - он остановился, прикинул в уме и утвердительно кивнул: - Да, через полчаса – оптимально. До этого лучше его не беспокоить – пусть… отдохнет.
Девушка, казалось, была не против кое-что уточнить, но, на счастье, ее позвали из палаты. Фауст снова обернулся к Элизе, взяв ее безжизненные руки в свои, и радостно почувствовал, что ее временно несуществующий пульс чуть участился. И она улыбалась – той неуловимой невесомой улыбкой, которую никто, кроме него, никогда не замечал.
- Вот и вся поддержка, какую я готов ему оказать. Ты сделала бы больше, знаю, - он отвел прядь волос с ее лица. – Ты теперь так редко улыбаешься, любимая, - и неудивительно, среди этого всего. Но я обещаю: скоро, совсем скоро мы будем…
Он замолчал, потому что неплотно затворенную дверь приоткрыло ветром и потому что не было особой необходимости договаривать эту в сотый раз произносимую фразу. Элиза была привычно недвижима и холодна в его руках – только теплые волны ее роскошных волосы, покачиваясь на сквозняке, гладили его по щекам. Со стороны входа слышались стоны новой партии раненых – их приток все возрастал, подтверждая вчерашние опасения. Фауст выпустил из объятий жену и, не оборачиваясь, направился к дверям – не было сомнений, что она пойдет следом.
***
Говоря вкратце – раненых становилось все больше, раны становились все опасней. Стали появляться и такие, кого не успевали донести. При прежнем положении вещей палата была бы уставлена ширмами, но теперь госпитализировать удавалось разве что тех, кто бы без сознания, да и они по возможности предпочитали не задерживаться подолгу. Сумасшедшая гонка на острове не оставляла времени на восстановление. В больницу теперь заворачивали, как в аптеку, - на бегу, если уж совсем невозможно было сладить с телом, которое непереносимой болью требовало сделать что-нибудь. В первый же день Фауст осознал всю тщетность разговоров о серьезности повреждений, о необходимости тщательного постепенного лечения. Ответ был всегда, по сути, один: какой-нибудь нетерпеливый жест, взгляд, показывающий, что мысль по-прежнему бродит где-то там, на поле боя, и: все это так, но побыстрее бы, не того сейчас…неужели нет способа?..
Способ был. Фауст вскоре махнул рукой и стал пользоваться им по мере сил – опять же, потому, что был врачом, работал с телами и только с телами. Предоставить арсенал для борьбы против смерти – его моральная обязанность, но его ли дело пытаться повлиять на выбор? Граничит с подлостью, если исходить при этом из своих интересов, и навязчивостью – если исходить из интересов пациента. Словом, он стал применять техники исцеления фуриоку, хотя вообще недолюбливал их и приберегал для экстренных случаев. В таких же поточных условиях, когда фуриоку приходилось экономить, чтоб хватило хотя бы на партию человек в десять, это было уже не лечение, а залатывание наспех. Что ж, зато он шел навстречу запросам клиентуры. И клиентура аплодировала на ходу, а через день возвращалась снова, и не долечивать старое возвращалась – залатывать свежее. Материал для того, чтобы заниматься истинным искусством врачевания, теперь был, но – исчезла потребность. В моду вошла профанация, и Фаусту ничего не оставалось как отдать дань веяниям времени.
Вечерами он слушал рассказы сокомандников о том, кого они встретили и выручили или, чаще, - разняли на этот раз. Рассказы были невеселые и нехвастливые: лавина беспощадных неконтролируемых схваток вымотала всех, кроме самых истовых ее участников – те как-то тянули, подпитываясь азартом, жаждой крови и близостью титула. Вообще же, ситуация на острове начинала пугать и людей с крепкими нервами: Турнир понемногу утрачивал свою официальность, грозя обратиться жесточайшим естественным отбором среди нескольких десятков людей, отгороженных океаном от человеческого мира и закона. Даже те, кто искренне хотел порядка и временного перемирия, не могли чувствовать себя в безопасности: слабые – из-за своей слабости, сильные – из-за своей конкурентоспособности.
Но Король Духов все молчал, вынуждая молчать и племя Патчей.
Единственную положительную тенденцию, которую Фауст наблюдал в эти дни, представляло течение болезни Лайсерга. За короткое время самочувствие мальчика значительно улучшилось: он стал больше бодрствовать, появился аппетит, лихорадка постепенно шла на убыль. Рана затягивалась довольно медленно, но вопреки опасениям осложнений не давала. Через несколько дней ему уже вполне можно было бы выбираться из-под ширмы и переходить в разряд больных средней тяжести.
Но происходило все это, как иногда казалось, чуть ли не помимо воли самого больного. После разговора о Хао и своих слез Лайсерг больше не выказывал никаких эмоций и никакого интереса к происходящему вокруг. Даже к собственному выздоровлению он относился с неподдельным равнодушием, не пытался как-то содействовать или препятствовать. Выглядело это почти противоестественно: обычно такое состояние тоскливого безразличия идет рука об руку с угасанием организма, этот же больной нехотя, словно подчиняясь настойчивости собственного тела, шел на поправку. Что делать с собой – Лайсерг явно не знал и не хотел думать. Когда он, немного поднабравшись сил, перестал нуждаться в продолжительном, почти круглосуточном сне, то, похоже, попросту растерялся от необходимости тратить на что-то время. Но фантазию проявлять не пожелал, и день изо дня Фауст заставал его все таким же безмолвным, безразличным, отрешенным и морально выпитым до дна, каким он был сразу после операции.
Впрочем, один раз приключилось что-то вроде исключения. Спустя сутки после их первого разговора, Лайсерг (нетерпеливый и напряженный, вопреки уязвимости швов и своей утомляемости усевшийся в постели – возмущению волонтерки не было предела!) встретил целителя вопросом: «Кто убил Хао?». Фауст ответил правду и был весьма удивлен, впервые увидев, как лицо пациента осветилось чувством… да что там чувством – целой палитрой эмоций. На этот раз шоковой реакции не последовало, но случилось кое-что полюбопытнее: он заспорил. Или, вернее, просто стал отрицать услышанное, так как для спора был недостаточно осведомлен.
- Йо? Нет, это был не Йо. Скажите кто.
- Йо Асакура, - любезно повторил Фауст.
- Это не мог быть Йо! Он бы не справился и к тому же… - Лайсерг осекся и отчего-то решил приберечь аргумент; только глянул исподлобья. – Хао намного сильнее.
- Помогали и другие шаманы. Но сама победа, безусловно, принадлежит Йо.
Лайсерг помолчал, подумал. Поверил. Но не успокоился.
- Когда я сражался за право путешествовать с ним… кстати, и когда я приходил звать его на сторону своей команды, он и слышать не хотел … - подрагивающие пальцы сжались в кулаки. Фауст начал понимать, что здорово недооценивал эмоциональность своего пациента. – Да как он... Он же просто… просто лгал!
Ответить на это что-либо было сложно – особенно для человека, не наблюдавшего упомянутые ситуации и присутствующего в палате исключительно как официальное лицо; Фауст слегка замялся. На счастье, мальчик не стал дожидаться реакции и с судорожным вздохом резко отвернулся, показывая, что не хочет больше развивать тему. Они приступили к перевязке, и инцидент был исчерпан. С этого момента Лайсерг ушел в себя. Больше он не выматывал организм вспышками темперамента – хотя, как иногда думал целитель, видя неподвижные, словно остекленевшие зеленые глаза, в терапевтических дозах это, наверное, было бы даже полезно.
К слову говоря, Фаусту давно было пора терять интерес к болезни и, соответственно, личности этого мальчика – некогда сложный случай теперь уже свелся к необходимости рутинного ухода да регулярных осмотров. Но из всех пациентов, которые никуда не торопились, которых можно было лечить как следует, в собственноручно заданном темпе, этот по-прежнему был самым «тяжелым». Уже не настолько, конечно, чтобы дать ощущение истинного удовольствия от борьбы за его здоровье, но чтобы утешиться и отвлечься – хватало. Фауст намерен был вести его до самой выписки.
Которая, по всей видимости, была уже не за горами.
***
Через пару дней после утреннего осмотра было принято решение свергнуть ширму. Неуклюжее сооружение немного посопротивлялось, цепляясь за все подряд матерчатыми крылами и упираясь ножками, но в конечном итоге покорно сложилось в плоский прямоугольник и дало унести себя в подсобку. Процесс растянулся минут на десять и послужил источником невинной забавы для всех обитателей палаты, участвующих и наблюдающих. Даже Лайсерг с некоторым интересом поглядывал краем глаза на возню, поднявшуюся возле его кровати. Больничная жизнь, в отличие от турнирной, богатством событий не отличалась – тут рады были любому развлечению, любой, пусть даже и незначительной, перемене. И с окончанием перестановки общее оживление отнюдь не утихло, разве что стало более затаенным, - ведь наметилось кое-что еще более интересное. Тяжелобольной наконец-то вышел в открытый доступ и на равные права со всеми присутствующими – весьма масштабное событие в этом маленьком коллективе постоянного состава. Новый объект наблюдения, обсуждения, знакомства, заботы, расспросов подколов, враждебности, боязни, срывания злости, мести, отравления жизни…
Словом, Лайсерга узнали быстро. Через полчаса вся больница посредством сверхскоростного и бесшумного человеческого телеграфа была в курсе, что третья от входа кровать – икс-судья. Да, из тех самых, которые ходили в белом, открыли Врата Вавилона и держали в страхе весь остров. Ныне покойных… А этот? А этот – выжил. Они же еще и живучи, как черти, вдобавок ко всем прочим своим достоинствам. Хотя вообще – непоря-а-а-док, конечно…
Что самое забавное – первые полчаса Лайсерг абсолютно не замечал этого живого интереса к своей персоне. Он привык к ширме и отгороженности настолько, что не сразу осознал перемены в обстановке и собственном положении – а возможно его вечная отрешенность создала своего рода мысленный барьер, через который внешний мир сумел пробиться только через время. Так или иначе, надолго этих иллюзий не хватило: вскоре Лайсерг на секунду вынырнул из своих размышлений, равнодушно окинул взглядом окрестности и – застыл. Он вдруг обнаружил, что окружен людьми – и все эти люди, явно или неявно, концентрируют свое внимание на нем – и они знают, кто он такой (возможно, не понаслышке: здесь часто пересекались бывшие противники), и от этого их интерес становится еще более пристальным и намного более прохладно-враждебным… и…
Кожа у мальчика была явно тонковата: они ведь ничего особенного и не делали, просто смотрели, - а он уже так изводился, что Фаусту поневоле пришли на ум многовековые традиции публичных казней и позорных столбов. Тогдашним подсудимым приходилось в чем-то даже легче: они-то вольны были полностью отдаться роли мученика и не утруждать себя выполнением прозаических повседневностей вроде умывания и принятия пищи. А Лайсерг, плюс ко всему, похоже принадлежал к людям с латентным страхом сцены – смотреть ему под руки было абсолютно противопоказано. Ничего удивительного, что сцена завтрака получилась почти комическая, хотя видно было, что даузер, как может, старается вести себя естественно и не привлекать внимания. Когда он, вконец измученный и угнетенный, наконец завершил процедуру и натянул одеяло на голову, делая вид, что пытается заснуть, Фауст невольно вздохнул. Слишком уж ему был смутно-знаком этот синдром подростковой публичной неуклюжести.
- Вот несчастный ребенок, - вполголоса сказал он Элизе. Та подняла него глаза, не изменившись в лице, и, должно быть, посочувствовала мысленно (кому как ни Фаусту было знать, что она всегда сочувствовала таким). – Придется привыкать: вряд ли он сумеет что-то сделать со сложившимся на острове отношением к своей организации. Икс-судьи, как я понимаю, годы потратили, чтобы должным образом противопоставить себя остальным. Задел на правление, возможно… А обернулось все вот так, - он как можно более незаметно кивнул на устроенное Лайсергом захоронение из одеяла.
На этом обмен соображениями по поводу пришлось прервать. Во-первых, несколько шаманов уже начинали поглядывать на целителя настороженно – видимо, посчитали, что он разговаривает сам с собой; во-вторых, нельзя было не признать, что чем дальше, тем больше он проваливался в неприкрытый и беспардонный субъективизм, для которого здесь – неужели это так сложно усвоить? – совершенно не место.
Но вообще-то мысль был правильная. Доведи Фауст ее до логического завершения… хотя что тогда? Он оказался бы более подготовлен к недоразумению, случившемуся в тот же день, получил бы повод гордиться своей проницательностью и променял бы два спокойных часа на два часа невеселых размышлений. А в итоге… в итоге не изменилось бы ничего.
Произошло все вскоре после обеда. На этот раз Лайсерг наотрез отказался от публичного унижения, оставив поднос с едой нетронутым. Однако когда все в палате покончили с принятием пищи, он все же нашел в себе силы показаться на свет божий из-под одеяла – решение, безусловно, разумное и своевременное. Хотя большинство присутствующих легко раскусили его нехитрую уловку, законы сценического правдоподобия все же оставались в силе. Два-три часа имитации сна – законное право каждого на одиночество; все деликатно сделают вид, что поверили. А больше – уже неестественно, уже демонстрация своей неспособности играть по общепринятым правилам – другими словами, слабости. Такие логические цепочки специально не придумываются – появляются как-то сами по себе; никто их никогда не озвучивает, но все знают. Знал Фауст; знал, очевидно, и Лайсерг – раз, переборов себя, так вовремя «проснулся» и сел в постели, заслоняя от света слегка покрасневшие, но явно не заспанные глаза. Держался он уже более раскованно: видимо, что-то решил для себя за эти два часа лежания в темноте. И это было весьма кстати, так как начался очередной цикл моральных испытаний – в травмпункт повалили раненые. Снова – как на ладони, снова взгляды – сперва мимолетные, потом узнающие, прожигающие насквозь, снова разлитая в воздухе неприязнь… Плюс к этому – нововведения в виде кривоватых усмешек и коротких переговоров сквозь зубы со спутниками – очень коротких; иногда просто смешок и слово, не считаешь по губам какое именно, но смысл, увы, слишком понятен. Да, люди со стороны были развязнее и беспощадней – потому что приходили прямиком оттуда, где с недавних пор само слово «пощада» стало казаться неуместным. Осознание того, что они пришли сюда просить милосердия к себе и своим ранам, попросту не успевало прийти на ум этим залетным пациентам и смягчить их души. Перевязочная являлась лишь промежуточным пунктом между полем боя, на котором они стали жертвой чьей-то мечты о титуле, и полем боя, на котором, возможно, повезет больше, - так кем в глазах этих истекающих своей и чужой кровью бойцов мог быть один из икс-судей? Только наполовину поверженным врагом. Фауст слишком хорошо все это понимал, чтобы удивляться происходящему или негодовать. Сам же Лайсерг – оставалось только догадываться, что он думал во время своей первой встречи лицом к лицу с новым Островом – памятливым, циничным и безжалостным.
Кульминация наступила в половине четвертого.
Одним из новоприбывших раненых был невысокий, крепко сбитый человек, который – это можно было сказать с первого взгляда – был рожден для таких мероприятий как Турнир. В глазах у него, как и у многих здесь, еще плескались адреналин от недавнего боя, однако не было в них обычной примеси разочарования, усталости или жалости к себе. Это был настоящий благодушный хищник, уверенный и неторопливый, не разбрасывающийся своей немалой силой, но каждую минуту готовый и жаждущий ее применить. Левая его рука была изуродована практически в месиво, однако шаман, казалось, и не замечал этого; живые темные глаза окидывали беглым, но хватким взглядом палату в поисках какого-нибудь способа скоротать время. Вскоре он, по всей видимости, заметил знакомого и подошел к его кровати, чтобы перемолвиться парой слов. Фауст глянул на это краем глаза, но промолчал: посещения, в принципе, были разрешены.
В разговор целитель, конечно, не вслушивался, но иногда до его слуха долетали отдельные обрывки фраз. Друзья вкратце обсудили ход сражений и попытались составить обновленную турнирную таблицу с учетом выбывших и погибших команд, обменялись сведениями об общих знакомых. Госпитализированный, когда настал его черед делиться новостями, только пожал плечами – новостей было немного. Но все же он упомянул несколько местных происшествий – и, естественно, не в последнюю очередь представил приятелю Лайсерга, которым тот весьма заинтересовался.
- Икс-судья, говоришь? – он обернулся и, не скрываясь, бесцеремонно окинул даузера взглядом. – Да, вроде узнаю… Думал, они все померли.
- Ну, вот выясняется, что не все. Сам видишь.
Крепкий недобро сощурился и усмехнулся, потирая плечо раненой руки.
- Охота же здешним заботиться о такой падали, - проговорил он раздумчиво, не понижая голоса. – Не видят разве, кого на груди пригревают?
- Брось, - отозвался его друг. – Нет уже никаких Судей. Мальчишка – это не в счет; один он ни на что не способен.
- Тем более падаль, что ни на что не способен. Что, это его лучше делает, по-твоему? Никудышное оправдание, - медленно и расслабленно, словно готовя на ходу какую-то боевую схему, шаман развернулся и сделал шаг к кровати Лайсерга, затем другой. Собеседник забеспокоился:
- Стой, ты что задумал?
- Благое дело задумал. Давно пора.
Когда в его руках появилось оружие – забеспокоились уже многие. Волонтерка ахнула, Майя прижала ладонь к губам. Несколько ожидающих в очереди шаманов автоматически приготовились биться, хотя, похоже, еще не знали толком, на чьей стороне хотят выступать. Фауст тоже кинул взгляд на мобильный оракул, чтобы проверить, сколько осталось фуриоку. Как сражаться, не делая различия между своими пациентами и не объединяясь с одним против другого, он плохо себе представлял, но одно знал твердо: допустить, чтобы в палате развернулась битва, нельзя ни в коем случае. Нельзя и с позиций здравого смысла, и с позиций морали… впрочем, не было времени углубляться в теорию.
Сам Лайсерг сидел в постели и молча глядел на приближающегося недоброжелателя. Он не менялся в лице на протяжении всей сцены – лишь резко побледнел и уставился на незнакомца темными от расширившихся зрачков глазами, когда услышал упоминание о своей команде. Похоже, он был настолько оглушен этими словами, что при всей своей беззащитности (нет духа-хранителя, нет оружия, нет, видимо, и надежды на чье-либо заступничество) не мог даже почувствовать страха за собственную жизнь. Шаман неторопливо приблизился почти вплотную, остановился и окинул даузера пренебрежительным выжидающим взглядом – должно быть, рассчитывал на какую-то реакцию. Попытки оправдаться. Мольбы. Сопротивление.
Лайсерг продолжал молчать в полной неподвижности.
- Ну? – не выдержал после нескольких секунд крепкий, перехватывая рукоятку поудобней. – Не слышал, о чем мы тут говорили, а? Я, вообще-то, намерен тебе голову раскроить. Может, уже сделаешь что-нибудь? Или вы, жалкие фразеры, только скопом и можете? – голос его, постепенно набирая мощь, уже гремел на всю палату. - В одиночку, значит, сразу сдаемся на милость победителя?
- Победителя? – яростно вскинулся даузер, сузив внезапно ставшие злыми и почти ядовито-зелеными глаза. Его оппонент, уже начавший было целенаправленно раскручивать цепь, приостановился от неожиданности: замерли и те, кто хотел метнуться наперехват. Сценические законы и в жизни работают без сбоев – если у антагониста готов монолог, его необходимо выслушать. Особенно перед сценой расправы: нужно же лишний убедиться, что жертва – бесспорный антагонист, в жизни это не всегда так уж очевидно.
- Победителя? – прошипел Лайсерг и в бессильной ярости стиснул в кулаках ткань простыни. – Вы себя называете победителем? Да вы… если я падаль, то вы – хуже: вы этой падалью питаетесь… Вы же почему-то не приходили, когда мы были скопом, когда мы были сильными! А ведь так нас ненавидите… - он прерывисто вздохнул и облизнул подрагивающие губы. Должно быть, попытки сформировать в связных фразах ураган обуревающих эмоций с затесавшимися обрывками мыслей стремительно выпивали его силы. – Вы просто боялись – потому что такой же слабый, как и я. Теперь зато не боитесь… Я, наверное, лучшего не заслужил, но мне... мне противно, что меня так убьют. Вы же еще будете гордиться этим, как будто правда честно нас победили… А на самом деле, вы тоже ни на что не способны. Вы нас терпели… потому что ничего против не могли… а теперь делаете вид… - мальчик задыхался не то от волнения, не то от подступающих слез и уже с явным трудом поддерживал себя в сидящем положении, однако ярость в нем все еще не желала уступать усталости. – Их убил Хао… хотя бы сильный… Лучше бы и… и меня – чем так… Не смотрел бы… на вас… вс…
Отказавшись от мысли (или, вероятней, будучи не в состоянии) сказать что-нибудь еще, Лайсерг оборвал сам себя на полуслове и в изнеможении откинулся на подушки, закрыв глаза. В палате воцарилась мертвая тишина.
- Ах ты щ-щенок, - пробормотал сквозь зубы потенциальный убийца, автоматически тряхнув . Судя по интонациям он был на полпути от оторопи к всепоглощающему гневу, и, соответственно, воплощению в жизнь своих намерений по ликвидации даузера. До окончания затишья оставались считанные секунды, и Фауст понял, что нужно безотлагательно вступать – другого шанса могло уже не представиться.
- Прошу прощения, – громко сказал целитель, привлекая внимание шамана, – насколько я понимаю, вы пришли сюда, чтобы залечить руку?
Тот обернулся, явно сбитый с толку такой внезапной переменой темы, и подтвердил.
- Тогда садитесь на кушетку, и займемся этим. Сейчас ваша очередь, - ответил Фауст буднично, разрывая упаковку стерильного бинта. Очередь, кстати, до шамана-хищника еще не дошла, но, на счастье, никому не пришло в голову поднимать этот вопрос.
После трехсекундной паузы, которая, разумеется, показалась аудитории чуть ли не вечностью, шаман хмыкнул, бросил скептический взгляд на Лайсерга (который на этот раз, похоже, заснул без всякого притворства) и без особой охоты направился к кушетке, чем исторгнул у всех присутствующих мысленный вздох облегчения.
Несколько минут палата, будто отказываясь верить в счастливый исход, настороженно наблюдала, как Фауст наскоро промывает раны и сращивает многочисленные переломы клиента; но вскоре убедилась, что инцидент, кажется, действительно исчерпан, и вернулась к прежней своей атмосфере и занятиям. Да и сам шаман под гнетом боли и необходимости смиренно ее терпеть быстро растерял большую часть агрессии – разве что время от времени цедил в пространство ругательства да ввинчивал в обивку кулак здоровой руки. Все же, когда перевязка была окончена, Фауст вполголоса заметил ему, прежде чем отпустить:
- Как видите, раненых много. Мне бы хотелось потратить свое фуриоку на их исцеление, а не на ваше усмирение.
Трудно сказать, это ли подействовало или какие-то другие факторы, но агрессор ушел сам и без скандала. Никакого урона он не нанес – разве что слегка пощекотал дюжине человек нервы. Вообще-то, если переключиться на панорамное видение, все происшествие – да и было ли оно, происшествие? – не стоило ломаного гроша. Даже состоявшимся убийством на острове уже было сложно кого-то удивить, что говорить о несостоявшемся? Единственное, за что в этом случае могла бы уцепиться память, – нетривиально выбранные место и время.
Так, по предположению целителя, рассудило большинство наблюдавших разыгравшуюся сцену; так попытался рассудить и он сам; возможно, подобным образом отмахнулся от едва-не-содеянного и инициатор всего этого. Увы, никто не взял на себя труд донести это соображение до Лайсерга, и мальчик, идя на поводу у своей тонкой кожи, принял все слишком всерьез. Как уже упоминалось, под конец нападения он довел себя до нервного истощения, выдохся и заснул. Спал Лайсерг долго, не менее четырех часов, и видел, судя по всему, красочные и беспокойные сны. Когда же около девяти вечера он наконец открыл глаза – это были глаза уже довольно-таки другого человека.
***
Во-первых, в них уже не было меланхолии и апатии. Во-вторых, в них – да и во всей его повадке – читался вызов. Сидел прямо, глаз не прятал, бледность – уже не прежняя, от волнения, а новая – от внутренней сосредоточенности; вместо то и дело пробивающегося слабого румянца смущения – редко, но безудержно вспыхивающий румянец негодования. А главное – уже в четверть десятого Фауст впервые увидел даузера улыбающимся (вот уж чего не ожидалось ни до, ни даже в первые недели после выписки). И какая это была улыбка – под стать всему остальному! Приди сюда давешний агрессор – он мог бы наброситься на даузера за одно только выражение лица: оно явно провоцировало. Даже пациенты стали поглядывать еще более неприветливо – и, похоже, только вдохновляли его этим.
Еще утром Лайсерга тяготили окружающие его ненависть и неодобрение, теперь же он ими подпитывался. Лишь сознание того, что многие желают его смерти, оказалось способным вернуть этому иск-судье волю к жизни.
…Потому что этот ребенок не мог жить без ненависти. Его прежняя маниакальная страсть зашла в тупик и, не найдя себе выхода, угасла, а вместе с ней - и сама способность чувствовать что-либо к кому-либо. Эта искалеченная, больная, бесплодная душа не могла уже дать других ростков – только гнев, только враждебность, только жажду мести. Но даже и это в нем, слабом, не могло взрасти самостоятельно, без толчка извне. Он мог бы годами жить в этом опустошенном, равнодушном унынии, дожидаясь, - но подтолкнули почти сразу. Новый враг, новая ненависть, новый смысл жизни… Теперь он будет слепо, руководствуясь ложным чувством правоты от того, что не он нанес первый удар, бороться против всех, кто упрекнет его в содеянном. И бессмысленная эта борьба продлится до самой его смерти либо до нового тупика. Другая программа жизни для него уже не сработает.
…Есть ли такое моральное уродство, на какое еще не обрекал людей Турнир?
Наверное, никогда Фауст не был так рад вернуться к людям, ставшим ему близкими, как тем вечером: только их присутствие смогло отогнать все эти мысли. Он, что скрывать, испытывал смесь страха и отвращения, когда пытался углубиться в ситуацию, - а не углубляться не мог. На этот раз целитель не стал даже упрекать себя в субъективности и излишней эмоциональности. Позже, пытаясь воскресить свой поток мыслей по этому поводу, он со стыдом вынужден был признать, что, возможно, в этом внутреннем монологе пару раз прозвучало слово «чудовище» .
***
В субботу Фауст пришел совсем ранним утром – настолько ранним, что по дороге не увидел никаких битв и не услышал никаких призывов о помощи. Остров был по-настоящему прекрасен в своей умиротворенной необитаемости; за двадцатиминутную прогулку до больницы целителю удалось получить большую дозу тишины и не затененных никакой очередной жестокостью красот природы, чем за предшествующие несколько недель.
Тишина стояла и в палате: пациенты еще спали, а дежурный врач был неразговорчив. Не падали подносы, не скрипели двери – всё словно сговорилось. Фауст с полуулыбкой поглядел на жену: даже ее обычное безмолвие казалось на фоне всего этого менее вынужденным, каким-то осознанным…
Он открыл в подсобке окно и сел за заполнение карт тяжелобольных. Работа была рутинная, скучноватая, но, как ни странно, удивительно хорошо гармонировала с его расслабленным расположением духа. Час-другой (сложно было сказать точнее: не было желания оглядываться на часы, и судить о том, сколько прошло времени, он мог лишь по внутренним да по поднимающемуся солнцу) целитель не отрывался от бумаг, почти увлекшись. Но когда первая стопка закончилась, вместо того, чтобы потянуться за второй, он откинулся на спинку стула и, закрыв глаза, замер, опутанный солнечными лучами. Возможно, это был один из тех редких и ценных для каждого шамана моментов единения с природой. Так, давая отдых телу и душе, Фауст пробездействовал достаточно долго.
Из эйфории его вывело внезапно донесшееся от дверей поскрипывание половиц. Шаман неохотно открыл глаза и несколько секунд просто смотрел – даже в какой-то мере любовался: опираясь тонкой рукой на дверной косяк, на пороге стоял почти прозрачный на свету, трогательно-босой и кажущийся хрупковатым в своем легком белом одеянии (больничной пижаме, что уж там, - уточнила не склонная к лишнему эстетизированию рассудочность) полуребенок. Впрочем, врач в Фаусте был сильнее художника, поэтому уже в следующую секунду он мысленно покачал головой: поэзия поэзией, но вот своевольные заходы на дальние дистанции босиком вкупе с неосмотрительным стоянием на самом сквозняке…
- Простите, - мягкий глуховатый голос Лайсерга практически не нарушал утреннюю тишь. – Я хотел с вами поговорить, пока никто не слышит.
Фауст, отодвинув карты, поднялся на ноги:
- Да, конечно.
- Я… я должен поблагодарить вас за вашу помощь тогда, в среду, - Фауст смотрел на него в изумлении – не от услышанного, а от внезапной и разительной перемены в лице мальчика. В этих прояснившихся, смягчившихся чертах на секунду проступил иной Лайсерг – не Судья; возможно, даже не участник Турнира, а просто кто-то… кто-то, кем бы он мог бы быть, сложись у него всё иначе. – За то, что я вообще остался в живых.
«Все же я ошибался», - подумал целитель, не отрывая глаз от фигурки перед собой, - «здесь нет прямой зависимости от ненависти. Всеяден, как и все мы. Не патология, скорее, неверная диета с детства: организм перестроился, приспособился. Теоретически – можно переучить, откормить на здоровой пище... Но кто? Кто теперь на этом острове станет…»
Глубоко уйти в размышления ему не дало осознание того, что Лайсерг терпеливо и настойчиво ждет от него реакции. И почему люди всегда желают получить ответ на благодарность, которая сама по себе – уже ответ на что-то? Первые годы своей медицинской практики Фауст был слегка угнетен тем, как часто оказывается в подобной тупиковой ситуации и как неловко из нее выходит. Вскоре, к счастью, ему пришло в голову установить что-то вроде ритуального порядка для такого рода случаев и придерживаться его всегда. Поэтому он с доведенной до автоматизма вежливостью ответил мальчику своим обычным гибридом кивка и легкого поклона, дополнив, однако, этот стандартный жест сдержанной улыбкой. Излишняя официальность, в конце концов, неуместна, когда кто-то, сам того не замечая, раскрывает перед тобой душу.
- Спасибо, - еще раз повторил Лайсерг и тоже попытался неуверенно улыбнуться – разумеется, не той своей дерзкой улыбкой. Потом он сразу посерьезнел: - И еще давно хотелось узнать, когда планируется моя выписка. Хотя бы примерно? Я чувствую себя уже намного лучше…
Целитель помедлил, оценивая ситуацию в уме. Он пока еще не задумывался об этом вплотную, хотя смутно понимал, что вопрос с каждым днем становится все более актуальным. У Лайсерга действительно оставалось меньше и меньше оснований занимать больничную койку. С тех пор как он нашел себе стимул быть живым и здоровым, и без того неплохие темпы выздоровления стали совсем уж ударными. Пожалуй, через день-два даузера можно было бы уже со спокойной душой выпустить из поля зрения.
Если, разумеется, обойдется без рецидива и прочих неожиданностей.
- Да, вы быстро поправляетесь. Думаю, понадобится не больше еще пары дней.
В первую секунду Лайсерг был явно приятно удивлен, но тут же у него на лице мелькнула разочарованно-нетерпеливая гримаса. Мыслительный процесс, породивший эту пантомиму, расшифровывался легко: с одной стороны – скоро, с другой – можно бы и поскорей.
- О. Понимаю. Спасибо, - он хотел было развернуться, но внезапно остановился, словно вспомнив о чем-то. – Извините, я еще одно… Вы, может быть, видели здесь моего духа -
это такая цветочная фея красного цвета? Мы просто… - он отчего-то смущенно отвел глаза, - … потеряли друг друга из вида.
Фауст напряг память.
- Д-да, кажется, здесь появлялась фея. Несколько раз. Вероятно, это ваш дух: она прилетала сама по себе, а не в качестве чьего-то хранителя.
- Это наверняка она, спасибо! – возбужденно отозвался мальчик. – Значит, есть шанс ее найти. Я не представляю, что бы сейчас делал без духа… вернее не сейчас, - зеленые глаза похолодели, сузились, - а после выписки.
Если в начале этой тирады в его тоне и лице еще сквозили непосредственнее оживление и радость, то заключительные слова принадлежали уже тому Лайсергу, которого целитель знал лучше – икс-судье, участнику Турнира и ревностному мстителю. Несколько секунд даузер невидяще смотрел в пространство все тем же хмурым решительным взглядом, явно позабыв о своем собеседнике; затем повернулся и хотел выйти. Но теперь уже Фауст вдруг неожиданно для себя остановил его:
- Простите, один вопрос есть и у меня, раз разговор зашел о выписке. Есть ли необходимость предпринимать что-то относительно багажа, с которым вы прибыли на остров, или вы уже договорились, чтобы об этом позаботились? Некоторые из вещей, полагаю, понадобятся вам немедленно…
Это поначалу поставило мальчика в тупик: о таких мелочах он явно еще не задумывался. Впрочем, замешательство продлилось не более чем несколько секунд.
- Спасибо, но не надо ничего делать, правда, - заверил Лайсерг, признательно кивнув. На секунду его лицо посветлело, только чтобы затем под влиянием какой-то внезапной мысли опять метаморфозировать в вызывающе-недобрую усмешку. – Разве что одежда… но я ведь могу и должен одеть свою старую форму, в каком бы там состоянии она ни была.
Приободренный собственными словами, даузер расправил по-детски узковатые плечи и ушел, стараясь ступать максимально твердо, - что ж делать, положение обязывает. Фауст проводил его взглядом и опустился на стул с нелогичным чувством глубокой усталости – будто под конец рабочего дня.
Хотя нет, усталость была другого рода – глобальная. Никогда, разумеется, не было для него секретом, что все эти приходившие за исцелением шаманы отнюдь не собирались ценить оказываемые им услуги и беречь свое подлатанное тело. Более того, все чаще целителю приходилось за работой отмахиваться от мысли, что его врачебный долг стал принимать нелепый вид, что он по сути взялся починять нечто предназначенное судьбой на скорый окончательный слом – не успокоятся ведь все они, пока не найдут свою смерть. Но на текучке и думалось текуче – да и потом, разве этот конвейер вообще имел какое-то отношение к медицине?
Но с Лайсергом – это была медицина, и притом высококачественная, творческая. Этот ребенок вдохновил его – конечно, не своими личностью и биографией, до которых Фаусту и по сей день было мало дела (в идеале – не было совсем), а серьезностью болезни и тем трогательным упорством, с которым совсем еще юный организм пытался своими силами вести бой со смертью. Согласно традиционной и, кстати, совершенно справедливой точке зрения целительство не принято относить к искусствам, но в лечение этого пациента (как и некоторых других, до него) Фауст вложил нечто большее, чем просто технику… если прибегать к общим местам, то можно даже сказать: душу. Оттого-то, должно быть, и вспыхнуло в нем в эту секунду странное заботливо-сосбтвенническое чувство по отношению к жизни и здоровью даузера. Невыносимо было пришедшее вдруг осознание, что этот продукт высокого врачебного мастерства будет вандальски забит, изувечен, низведен до прежнего жалкого своего состояния через какие-то два-три дня.
..Будет? Будет определенно. Предпосылок к тому и так имелось уже немало, но прозвучавшие слова про униформу в глазах Фауста окончательно решили дело. Лайсерга, скрывайся он и прячься, еще могли бы забыть, не заметить или попросту списать со счетов – резни бойцам и без того хватало. Но на икс-судейскую форму, на кого бы ни была она надета, закрывать глаза принципиально не станут. Наплечный красный крест, окруженный латиницей, - это ведь теперь то же знамя полка: по тому, брошен он или носится кем-то напоказ, можно смело судить, достаточно ли мертва ненавистная всем организация или нужно еще кого-то добить. В четырнадцать лет всякий мечтает стать знаменоносцем и даже героически погибнуть ради общего дела и присяги. В тридцать три, увы, ситуация видится под несколько иным углом: слишком уж очевидно, что если повержены все, кроме тебя, ничего уже не сделаешь и не возродишь; программа-максимум – купить своей отжившей команде лишние два дня, прежде чем быть зверски убитым к немалому садис