- Эх, Эмиль... Куда делись старые добрые времена?

- Не помню таких. Помню блядские тусовки, куда ты меня таскала.
- Я именно об этом.
- А... Ну тогда не говори оксюморонами.
- Че?
Я махнул, и подал руку. Можно было идти.

Мы пошли по середине дороги, одинокие машины сигналили и мигали фарами.
Кэт пела что-то под нос, взяв меня под руку и шатаясь на высоких каблуках.
Я пытался попасть под машину, но, когда слепящий свет фар становился интимно близок, водители все время давили на тормоза и выворачивали рули. Машина описывала плавную дугу и взрывалась гудками. Как будто ни она меня хотела переехать, а я.
Вообще, изгибы и обходы стали нормальными в отношении меня и Города. Он желала сточить углы, объехать, не задеть, не увидеть, не помахать рукой. В то время как я шел ему прямо в лоб, он желал отклониться. Люди вели себя так же, или город взял их привычку.
Они так жаждали узнать, что из меня выйдет, что им на посмешище на сцену через много лет выползла печальная унылая пустота. На самый крайний случай, они ждали трагедии, выплаканных глаз, а тут - ну что это? Куда это годиться? Ни один винт не подходит под резьбу, даже приляпать эту штуковину некуда. Крутишь ее, крутишь, погрызешь, с размаху залепишь об косяк, а она живая, бессмысленная все еще бесцельно шатается. В ней все не нужно: и изгибы, и острые углы, и плоскости и дуги. Ее могло вообще не быть. И лучше бы ее и не было. Потому что так, зная, что она есть, и все еще сидит, глупая, уродливая, без дела, так и хочется ей помочь. Хочется пустить ее в круг, дать хоть самое незавидное место, но раз она уж родилась, с нами была, так пусть хоть что-то делает. Но из года в год ничего к ней не клеится, не прилипает и даже покрасить ее, гадкую, не удается.

Мы сошли с дороги как только я понял, что уже не пьян, и животные инстинкты срабатывают как подлые изменники. Кэт обняла меня, по привычке дернула за куртку, и я зигзагами и овалами, пошел к дому. Мне было холодно, но как акт бесцельности я стойко отмерил пару лишних кварталов. И только тогда, когда пальцы начал жечь равнодушный городской мороз, свернул на свою улицу.

Галстук.

- Доброе утро! Ты спишь еще?
Я поднял голову, осовелыми глазами глянул на будильник и ничего не понял в этих цифрах и стрелках. Паули стучал в дверь настойчивее чем палач, пришедший за несчастным смертником.
- Он спит! Он в фазе глубочайшего сна! - крикнул я и накрылся с головой. У меня, конечно, болели все части тела, даже те, о существовании которых я не подозревал.
- Так скажи ему, чтобы просыпался, - дверь издала утомительный звук, и Паули тронул меня за плечо.
- Господи, какой запах-то! Эмиль, черт тебя дери, ты хоть окно бы открыл, не говоря уж о том, чтоб не напиваться так!
- Это мой естественный аромат.
- Ну да, ну да, у тебя вместо крови русская водка. Вставай!
Он скинул с меня одеяло, и пошел открывать окно. Ничего, я мог спать и без одеяла.
- Я просил не увлекаться, но ты, конечно, чхать хотел на здравый смысл. Ты пьян что ли еще?
- Если да, то ты оставишь мое бедное тело в покое?
- Нет, я дам тебе кофе. Подъем!
- Зачееем? Я бездельник, асоциальный элемент, я могу вообще не просыпаться до конца своих дней.
- Да что ты говоришь! Вставай, асоциальный, у тебя собеседование через сорок минут. Если ты его пропустишь, хотя, в твоем случае, проебешь, тебе грозит очень своеобразный курорт в обществе таких же асоциальных. Или хуже.
Я с великим трудом приподнялся на локтях, слово «курорт» обнадежило меня. Тихая гавань с синими ослепительными линиями моря, белое крошево песка.
- Где собеседование? На должность кого? Я ж ничего не умею.
- Все поначалу ничего не умеют, только начинают намного раньше тебя. Ну что за запах! Иди хоть зубы почисть, это ужас какой-то.
- Так куда идти-то?
- Куда идти-то? - передразнил Паули мой равнодушный тон, спотыкающийся на каждом слове, и подтянул за руку к краю кровати, я тянулся крайне плохо, как застывшее желе.
- Ну правда, куда? Я могу, конечно, выйти и пойти куда попало, если тебе так хочется. Но это я бы так устраивался на работу.
- Ты пойдешь в Тавастию, поднимешься на второй этаж и спросишь Паули Корпелу. Он кстати, ужасно не любит, когда к нему приходят устраиваться с бодуна.
Я даже глаза открыл полностью, настолько ясно стало, что удивительное и увлекательное — оно рядом.
- Так я иду устраиваться к тебе?
- Пока ты просто сидишь на кровати как кролик-альбинос, который ни черта не видит.
- Можно вопрос?
- Опять бессмысленный? давай я сразу скажу — нет.
Я улыбнулся и открыл рот.
- Это тоже — нет.
- Раз уж мой будущий начальник со мной знаком, - я подмигнул, и едва не засмеялся, хотя тело подавало знаки вообще не двигать им, - то может, он сжалится и перенесет на завтра? Или вообще обойдется без собеседования? И вообще позволит мне не ходить на работу? И купит мне машину? И белую яхту?
- Ну, я же говорил — нет, нет, нет. Завтра ты тоже будешь с похмелья. Я не могу взять на работу черти кого.
- Так я и есть черти кто!
- У тебя есть полчаса, чтобы переродиться, - заметил Паули, заматывая уверенной рукой разворот галстука на шее, - Удачи, Эми!
- Ну кем работать-то? Стриптизером, я надеюсь?
Паули хмыкнул и окинул меня взглядом, что это выражало — сарказм, или жалость, мой мозг отказался интерпретировать.
- Нет.
- Уборщицей?
- Нет же. Мне нужен секретарь.
- Проще нанять дрессированную обезьянку, чем мою прекрасную персону.
- Мало того, я тебе скажу, не только проще, но и стократ полезнее, но... - Паули открыл вшитую в стену дизайнерскими фокусами дверцу шкафа, и принялся листать вешалки с костюмами и рубашками, - Но, имею ли я отношение к обезьяне ученые все еще не выяснили. А вот к персоне точно имею. Вот это оденешь.
Ко мне на колени доверчиво упала полосатая рубашка. Потом брюки самого строго покроя, которого мне приходилось видеть. Потом, в качестве убийственного довеска, вещь бесполезная и удивительная одновременно — галстук.
- Я не умею завязывать морские узлы.
- Галстуки, ты хотел сказать.
- Это как символ бесконечного мучение перед повешением? Признак твоей подневольности, несмотря на достаток, и свободу, и возраст? Дань уважения всем недостойным?
- Это галстук, он мало слышал о психологии, так что не старайся его впечатлить.
- Ну да, так я и поверил, - я взял в охапку все эти символы и намеки работающего, а потому ненормального человека, и встал.
- Эй-эй! Халат!
- Вот на халат я согласен, даже спорить не стану.
Паули прищуренным взглядом посмотрел на мое уставшее лицо, но, осознав, что мне и вправду не хватает желудочного сока для переваривания высказываний и поимки скрытых смыслов, покачал головой, как знак примирения, надо думать:
- Нет. Халат чтобы пойти в уборную, Илона, приличия, нельзя ходить в нижнем белье по дому, держания себя в рамках. Унылая ахинея моей удавшейся, а оттого совершенно неказистой жизни, Эмиль.
Я принял поток без помех:
- А... Все понял, сейчас накину, не проблема.
Паули рассмеялся:
- То есть волну я опять поймал?
- Виртуозно!
- Хоть это радует. Ну так, увидимся через двадцать пять минут. Желаю удачи!
Я вышел из комнаты.

В ванной висело огромное зеркало, то самое, от потолка до пола, устоявшее перед бешеным смерчем изменений. Из него на меня смотрела недоверчивое, странное лицо. Будь я попугаем, я бы мирно тукался в него клювом и пытался заигрывать. Но я пропустил распределения на попугаев, и теперь пожинал плоды своей нерасторопности. Мне хотелось бесцельно поднимать и опускать его брови, морщить нос, и выворачивать нижнюю губу. Последняя вариация лицу шла больше всего — вид обиженного, расчувствовавшегося ребенка на взрослом лице был как нельзя кстати. Он придавал законченность неширокой палитре эмоций, которая то и дело на нем появлялась.
Я нашел маникюрные ножницы в нижнем ящике тумбы. Было бы чудесно побриться наголо, но этими ножницами я вряд ли сумею так искусно работать. Я пошел самым коротким путем: стриг ту прядь, что попадалась на глаза, те же длинные обмылки, что прозорливо остались вне зоны видимости так и продолжили касаться моих плеч. Ножницы быстро натерли на пальцах круги своего немилосердного трения о кожу, и я бросил. Получилась прическа, которую делает себя пятилетняя девочка, оставшаяся без присмотра, и которую, с криками и слезами, через час доставляют к парикмахеру досадующие родители. И, конечно, она мне не шла. Лицо вытянулось и приняло страдальческое выражение.
- Ну, извини, не хотел.
В костюме было тесно, как будто кто-то залил меня бетоном. Я не мог поднять руки, как прострочка рукава тут же натягивалась подмышкой. Галстук я был в состоянии завязать только на бантик, но в таком случае он начинал зиять оборотной стороной. И к тому же, с таким аксессуаром я был больше похож на уличного оборванного актера, кого-то пародирующего под осенним дождем, но так непохоже, что то и дело пародия выходила лишь на самого себя. Брюки были мне велики и мотались на моих ногах как холстина на опущенном парусе.
Я пошел в комнату, чтобы снова облачиться в свой панцирь, долго и честно служивший мне в юности, моя твердь и крепость, единственное, что не интересовалось мной все эти годы — рваные джинсы и кофта с черпаком капюшона.





- К вам пришли.
Паули перестал мерно стучать ногтем по сенсорному доверчивому экрану телефона, которые включал то одну опцию, то другую, чуждый переживаниям, он не хотел принять удивительный факт, что по нему стучат просто так, нервной человеческой привычкой.
- Кто?
- На должность секретаря.
- Зови. Наконец-то.
Он отложил телефон с явным облегчением.

Я наверное зря не улыбнулся девушке, которая пропустила меня в кабинет. Но, я думаю, она простит мне мою неуклюжесть, я все равно сказал охранникам внизу, что был все это время на необитаемом острове, оттого, они должны понять, что хорошие манеры мне позволено на время потерять.
- Здравствуйте.
- Ага, привет. Ты опоздал на три часа.
- Я приводил себя в порядок.
- Смотрю, неудачно. Что с волосами? И где костюм? Почему на звонки не отвечал? А... - Паули махнул на меня рукой, - бесполезно, садись куда-нибудь. И будешь опаздывать кстати, я не буду платить тебе зарплату.
- Хорошо, буду опаздывать.
- Все, Эмиль, напряги те остатки здравого смысла, что у тебя там лежат в закромах. Твое рабочее место — в приемной. Эта та комната, которую ты прошел перед кабинетом. Улавливаешь? Или сложно?
- С примерами, если можно.
Паули нахмурил брови.
- Ну ладно, ладно, давай дальше.
- Работу тебе объяснит моя помощница. Звонки, записи, регистрации концертов и все такое. Ничего катастрофического, во всяком случае в моем понимании. Ко мне никого не пускать, если только я не попрошу, ясно?
- Да.
Я страшно хотел курить, а Паули страшно хотел говорить без остановки.

Тавастия проглотила меня внутрь. По какому-то странному стечению обстоятельств, она тоже вела себя по-прежнему. Гремела, варилась, суетилась по вечерам. Для нее тоже ничто не имело значения, она никогда не застрелится, не отравится, не выбежит голой на улицу. Всего этого не случится, потому что в этом нет смысла. Но, подобно обреченной старухе, она зачем-то продолжает существовать. Выплевывает посетителей под утро, всасывает в себя длинную очередь по ночам. Было бы чудесно перечислять наши сходства, с той лишь разницей, что Тавастия отбрасывает себя по убийственному критерию — она слишком материальна, я слишком эфемерен. Кто из нас существует по-настоящему, а кто нет, легко выяснить: сколько не возвращайтесь на эту улицу, вы всегда будете видеть ее маститый бок, но найдете ли вы меня?


Письмо, которое я не писал.

Дорогая Тавастия! Мне часто хочется упрекнуть мироздание в том, что оно позволило себе шутку, сделать тебя не человеком, а только набором стройматериалов и архитектурной конструкции. Я говорю это с непониманием, мне обидно и больно, верю, что ты чувствуешь то же.
Милая Тавастия, я знаю, что мы знакомы так давно, что мне нет смысла рассказывать тебе о том, что я чувствую, и как живу. Ты бы могла взять меня за руку и добродушно покачать головой.
Мы с тобой вместе сделали то, что теперь зовется мной. Я надеюсь, ты хоть немного довольна результатом, потому что, поверь мне, никому, кроме нас с тобой результат больше не нравится. «Какие неадекватные люди», — сказала бы ты, и я бы согласился.
Что есть сил жму твою бетонную руку, чтобы ты могла хоть слабым давлением почувствовать, как нежно и крепко я к тебе привязан.

Еще кофе.

- Все понятно?
- Да.
- Ты все прослушал.
- Главное, что понял, а каким образом — не важно.
- Тогда — вперед, за работу.
- Какую?
- Ту, что ты прослушал, но понял. И для начала мне нужен кофе. Черный и без сахара.
- Это первый признак моего унижения?
- Это такой бодрящий напиток, не знаю, пробовал ли ты.
- Хитрое объяснение.
- У меня есть достойный пример для подражания. Ну, все, вперед.
Он кивнул мне, и переключился на унылые бумажки, лежащие на столе. Бьюсь об заклад, на моем столе меня ждут такие же, принесенные ласковым Зефиром с сочных, напоенных богами и мифами чащ Греции. Или подгоняемые водоворотом жестокого северного ветра, плывущие по волнам, размокшие, выцветшие под солнцем, солью промытые документы. Сколько рук они прошли, какая пасть им грозила, как часто их хотели убить, превратив в лоскуты вертикальных полосок, и почему не убили?
Знаю, наверняка все проще, наверняка их отпечатали в соседнем офисе и породил на свет принтер, но мои знания никогда не были помехой моим домыслам.

И вот он, первый посетитель, заходит в проем двери, под приглушенный свет зимнего непогожего дня, с щеголеватым скрипом кожаных ботинок, не настолько грандиозно, как я представлял, но затмевающе впервые. Я не могу видеть его лица, потому что читаю какую-то книжку, мне бы хотелось его видеть, рассмотреть, и даже принять покровительствующий вид, кинуть фразу вроде «у вас назначена встреча», цыкнуть что-нибудь в динамик для переговоров, но я не могу: я читаю. Так что, ожидая, что я отвлекусь, посетитель явно прогадывает, и ждет моего внимания совершенно зря, мне абсолютно все равно — встретиться он с Паули или нет. Думаю, сколько он выдержит стоять над моей головой, не произнося ни звука, прислушиваюсь к его дыханию, в общем, начинаю беспристрастно скользить по строчкам, ради чистого любопытства не меняя позы.
- Добрый день.
- Добрый, - отвечаю я, не поднимая глаз.
- А Паули на месте?
- Вероятность не стопроцентна, но велика.
- Так сколько примерно процентов?
- От шестидесяти до девяноста девяти.
- Почему не до ста?
- Огрех подсчетов. Он может выпасть из окна, удавиться на телефонном проводе, свариться в чашке кофе, задохнуться от документов, получить инфаркт от финского рока, так что ста процентов никогда не будет.
- Вы давно тут работаете?
- Тоже в процентах?
- Нет, но... Вы, простите, я могу обознаться, но... Эмиль?
Ах, любопытство взяло верх, подбросило мне кровь, и я поднял глаза. Ну, конечно! Мироздание скукожилось, напрягло пищевод, трубочкой вытянуло губищи, и выдала мне в первый день моей блестящей работы, самого понятного, самого неуместного, самого забытого и самого логичного — его, его, его, его.
- Эми, это ты?
Жаль, что я не родился оборотнем, я бы феерично вытянул сухожилия, заорал как подстреленный вепрь, кости на руках болезненно принялись ломать позиции, я бы раздался вширь, звездное крошево вилось бы у моих ног, когти вспороли кожу и страшно заблестели, я бы хищно всхрапнул, втянул воздух ноздрями, и, оттолкнувшись задними лапами, рванул бы со страха в окно.
- Вроде как я.
- Ты меня помнишь?
Я развел руками, оборотень все еще сидел внутри, и никакими уговорами не хотел спасать ситуацию.
- Всадник без головы?
- Как давно я тебя не видел! Эмиль!
Не смотря на то, что я испуганно выкатил глаза, и от моего тела так пахло гормонами ужаса, что любая собака укусила бы меня за щиколотку, Мика схватил меня за плечи и стиснул в объятиях. От него разило благопристойностью и еще, совсем немного, мужским одеколоном, таким, чтобы сразу представились дикие джунгли, лианы и перекликающиеся трубными голосами гиббоны.
- Ты где пропадал? Как ты?
- Я был в экспедиции на Луне, там открывается потрясающий вид на все промахи человечества.
Он улыбнулся.
- Ты очень изменился, такой взрослый, надо же, я бы тебя не узнал на улице. Ты теперь здесь работаешь, у Паули?
- Это вынужденная мера.
- В смысле? Он тебя привязал к батарее, и не снимал цепи, пока ты не согласился?
- Не выдумывай!
- Кто бы говорил, так где ты был?
- Оттого, что у тебя разыгралась фантазия, я не заберу своих слова обратно.
- Так все-таки Луна?
- Да-да.
- Ладно. И что же заставило тебя вернуться из таких неземных широт?
- Меня хотели посадить за хранение, использование и прочие манипуляции с наркотиками. На Луне очень строго с правосудием.
Мика напряженно посмотрел мне в лицо, как будто готовился прочесть монолог из древней трагедии, мимика его выражала страдания, и гнев, и разочарование и жалость одновременно, вот-вот с губ слетят тирады о проклятии и покаянии.
- Ну что же ты... Эми, когда ты возьмешься за ум?
- я даже не представляю в какой части тело его искать, так то вопрос из ряда неразрешимых.
- Тебе нужна помощь?
- Отнеси Паули кофе, я тебя прошу.
- Ты все еще злишься?
Теперь Мика взялся читать партию из сентиментального стихотворения в прозе, к несчастью, я был не в розовом, и мои руки не дрожали, и вуаль из оранжевого заката не вилась за моей спиной.
- Слушай, я очень виноват, я не жду, что ты будешь со мной откровенничать, но, хотя бы будь серьезен. Тебе нужна помощь?
- Ну да! Кофе Паули любит черный и без сахара, в самый раз такой, какой пьют обычно тайные мазохисты.
- Я отнесу кофе взамен на условие.
- Хорошо. Валяй.
- Ты вечером со мной поужинаешь где-нибудь, и мы обо всем поговорим.
- Ладно.
- Ладно?
- а что? Да, ладно.
- Вот прямо так легко: ладно?
- Ладно. Переспроси еще раз.
- Точно?
- Ладно?
- Ладно.
Я не выдержал и рассмеялся, хотя уместнее было бы тоже попытаться разыграть что-нибудь из классики.
- Как насчет завтрашнего дня, ты свободен?
- Да, я вообще не бываю занят.
- Тогда, я позвоню тебе.
- Хорошо.
Я снова обратился к книге, отмечая про себя, что первая партия за мной, потому что, как бы не был прозорлив Мика, как бы не был вкусен ужин, телефон я сегодня выкинул в прекрасно-черное нутро канализационного люка. Сделал я это совершенно без подтекстов, мне просто страстно хотелось что-то выкинуть. Себя я выкинуть никак не мог, можно было бы скинуть одежду, но, как долго я бы комкал ее и протискивал в стальные узкие дыры люка, никто не знает, так что крайним в очереди оказался телефон. Сознаюсь, что после мне очень хотелось найти у себя какой-то высокий мотив вроде отречения от мира, непризнания суматохи новой жизни, хотя бы ненависть к сотовым оператором, но нет, я вел себя как идеальный человек — сделал ради того, чтобы сделать.
- А какой у тебя номер, кстати?
- Спроси у Паули.
- Понял. А где кофеварка?
- У окна.
Он услужливо пошел варить кофе. Я продолжал читать, смутно осознавая, что книжка настолько беллитристичная, что даже мне она не интересна. Благо, я давно докатился до такого состояния, что мне абсолютно все равно. Если люди были хоть немного заинтересованны, они могли предложить мне любое место — у корзинки с цветами, у выхлопной трубы, попросить меня изобразить осла, предложить мне картонные крылья с автозапуском, взять все мои органы на донорство, я бы не стал отказывать. Но они этого не делают. Им нужна благодарность, и мое признание, и расшаркивания под тенью вязов, и упоенное спасибо, и как заключительный аккорд, они хотят лицезреть, как моя жизнь, выправив позвоночник ужасающим хрустом, сначала кряхтя, а потом расторопнее, двигается в гору, улюлюкает, налаживается, одним словом.

Намного.

Не знаю, о чем думал Паули, попросив меня посидеть с Илоной целый час, шестьдесят минут, три тысячи шестьсот секунд. Мы благополучно преодолели барьер сто двадцати трех секунд, сидя по разным углам гостиной, и не вступая в словесные и физические контакты. На сто двадцать четвертой Илона стала скучать, к сто двадцать девятой, она принялась выворачивать руки фарфоровой кукле, и к сто тридцать пятой, добросовестно выкорчевала одну руку вовсе.
- Папа со мной играет.
- А со мной нет, это несправедливо.
- Папа читает мне книжки и все объясняет.
- Опять тебе везет.
Илона нехотя подошла к дивану, на котором я сидел.
- Ты должен со мной играть.
- Нет.
- Нет, должен.
- Нет, я должен за тобой смотреть.
- Ты не смотришь! Ты в окно сморишь.
- Ну и что?
- Я папе расскажу.
- Договорились.
Илона сменила тактику, сердито дернула меня за руку, хотя и несколько брезгливо, сознавая, что обижаться ей надоело быстрее,чем хотелось бы.
- Расскажи мне историю.
- Я не знаю историй.
- Расскажи, где ты жил до того, как папа тебя привез?
- Я жил в маленьком городе, далеко отсюда.
- Намного меньше нашего города? - заинтересовалась девочка, патриотично сверкая темными глазами.
- Намного.
- А намного насколько?
- Настолько, что выходит, что намного больше.
- Ясно, - удовлетворительно кивнула Илона, и принялась карабкаться на диван рядом со мной.
- Что ты там делал?
Ребенок имеет любопытство следователя по семейный делам.
- Я там жил.
- Там интересно?
- Нет, это скучный город.
- А там есть магазины, где много пирожных?
- Не видел.
- Ух ты! Без пирожных! А почему ты вернулся?
- Потому что в другом случае я попал бы в тюрьму.
- Зачем?
- Затем, что мне выдвинули обвинение.
- Зачем?
- Потому что меня обвиняли в том, что я сделал.
Последовал совершенно логичный вопрос:
- Кто обвинял?
- Люди с ужасными профессиями, вроде прокуроров, судей и прочей нечисти
Наконец, когда я было подумал, что ребенок потерял ко мне всякий интерес, Илона продолжила обстрел:
- А что ты сделал?
- Я продавал кокаин в одном тайном месте. Потом место перестало быть тайным И меня взяли с двумя граммами.
- А что такое какаин?
- такая штука, от которой людям становится хорошо.
- я тоже хочу!
- Тебе нельзя.
- Почему это?
- потому что ты маленькая и любопытная.
- Но я хочу, хочу!
- Нет.
- Дурак ты! - выпалила моя мучительница.
И наше общество опять развалилось на непримиримые лагеря, которым осталось тянуть сорок минут и пятьдесят две секунды в ожидании поднятия белого флага.



- Эмиль, можно тебя на пару слов? Я жду тебя в столовой.
Я выудил наушники из ушей, и пошел за Паули.
В столовой меня, конечно, ждали Эстери с опасным румянцем на лице,выглядящим так, будто у нее завелась злая чахотка, и Паули, совершенно без распространений. Готовилась разразиться буря, шквал ветров настигал приглушенные светильники по стенам, если бы они замигали перепадами электричества от родительского гнева, я бы нисколько не удивился.
- Эмиль, скажи пожалуйста, почему Илона весь вечер просит дать ей «какаин» и говорит, что от него ей будет хорошо?
Ох, Паули был потрясающе выдержан, только скулы выделялись на лице, можно было подумать, что он просто съел несвежий шпинат и готовится выплюнуть его на салфетку.
Но, в ту же секунду все испортила Эстери, опасное спокойствие бодро и похабно залила косая стена бурного ливня, неинтересного, нестрашного, зато очень шумного.
- Ты идиот что ли?! Если ты думаешь,что я позволю тебе в своем доме, нашего ребенка..., - она сорвалась, с придыханием глотнула воздуха, будто живая рыба в раковине, метнула глазами на Паули - Я тебе говорила, чего ты его притащил? Я не хочу его больше видеть и не буду терпеть это!
- Успокойся же!
- Да? Успокоиться?
Но, конечно, вместо предложенного, она развернулась, сжигающим взглядом посмотрела мне в лицо, и вышла из столовой. Паули пошел за ней.
Я остался на месте. Как же приятно оказаться в прошлом, застенчивое чувство победы, когда тысячу раз Эстери так вылетала из столовой, метеорит, стреляющий огненными языками, покинул поле боя, оставив мне неприятно горькое, но удивительно законное чувство победы. Я готов был прослезиться от ощущения дежавю. Планомерность пришла мне в объятия, пункт совпадает с пунктом. В мире нет ничего роднее, ничего более приятнее, чем окунуться в бесконечную череду никогда не меняющихся событий.
Кричит на меня, кричит на него, и уходит так драматично, будто собирается долгое время тренировать свой дух голоданием в перетертой сожженой пустыне.
Десертом, Паули, бегущий за ней, не боящийся пройти по огненным следам.
Не знаю, понимала ли Эстери, что это самое интимное, что бывало между нами, и, видимо, будет всегда. Заряды самого близкого трения, соприкасающиеся взгляды, наскок прямо в лицо, такой громкий, яркий, совершенно замечательный. Именно эти моменты придавали мне сил, вываливали наружу все, что могло накопиться за долгое время деликатных намеков и таинственных гаданий.

Паули вернулся как и задумано, через десять минут ровно. Я сидел на стуле с прямодушной спинкой, слишком элегантным и высокомерным для меня. Не подумайте, что у меня заниженные ожидания от себя, просто у стула они завышенные.
- Только не по лицу, оно у меня и так выглядит несчастным. Сломай мне лучше руку, она мне никогда не нравилась, вот эту.
- На кой хрен тебе понадобилось говорить пятилетнему ребенку про свои похождения?
- Этот ребенок утроил мне допрос почище, чем в отделении.
- И что-нибудь придумать ты, конечно, не мог?
- Врать нехорошо, Паули, ты уже взрослый человек, я могу говорить с тобой откровенно.
- Ну да, нравственные ценности и мораль, это твое всё, я забыл.
Он взял загорелую бутылку пива из холодильника и устало сел рядом со мной.
- Можно мне тоже?
- Детям нельзя спиртное.
- Дети так могут и взбунтоваться.
- О чем ты вообще думаешь? Мне, наверно, не дано понять.
- Теперь она меня точно отравит, - задумчиво произнес я, но Паули не слушал, или я ему действительно надоел, и звук моего голоса не расшифровывался его слуховым проходом.
- Я даже не прошу ничего взамен, Эм, просто не раскачивать лодку в который раз. Или тебе это приносит удовольствие?
- Нет.
- Что тогда?
- Не знаю я, по-моему, вообще ничего не случилось.
- Ну да, да.
- Так ты дашь мне пива?
- Возьми сам.
Паули выглядел совершенно расстроенным, в его мире это что-то значило, в его мире алыми красками писалось все, все имело значение, любая мелочь подвергалась дотошному анализу, все и всегда могло изменить ход жизни, ничего не должно быть забыто, не учтено, не законспектировано.
- Я извинюсь перед Эстери.
- Это с твоей стороны услуга?
- Да, в общем.
- Ладно, пусть будет так. Вообще, мне не хватает сил смотреть, что все идет черти как. Я желаю тебе самого маргинального, что ты можешь себе представить.
- Радости и довольства на Лазурном берегу?
- Вроде того.
- Печально, тебе надо изменить ход мыслей, иначе разочарование будет тебя преследовать.
- Это я виноват, - сказал он, не слушая меня, и не смотря в мою сторону, если бы во мне было живо хоть одно чувство, я бы страшно разозлился на себя, топнул бы ногой, ударил бы в ухо, выразил что-то близкое к покаянию, может, зарыдал бы навзрыд, пытаясь сквозь соленую пелену, рассмотреть все свои промахи и ошибки, и конечно, переубедить его. Кричать страшным голосом, что всему виной положения звезд, метеорологи, или даже я, как самый крайний вариант, но — никак не он.
Но мне было все равно. Я не знал, что сказать, а если бы сказал что-то, это обязательно вышло неуместным, злорадствующим или, того хуже, издевательски веселым. Так ведет себя человек, которого невозможно понять, который стал бы прекрасным политиком, не ранимая здоровая глыба. В конце концов, она бы задавила не одну страну, набрала бы очки у избирателей, и высилась бы над головами и домами долгие годы. Моя глыба правда — совсем маленькая, и на политическую активность не претендует. Но: ничего не страшно, все уже было, мир чередуется, и показать новинку не в состоянии, все проходит, все сгорает и растлевает, ничего не подвергается бальзамированию, и в этом мире ничего не существует вовсе. Все равно — умереть или жить.
- Простишь ли ты когда-нибудь меня за то, что я делал неправильно, я не знаю.
Я опять молчал. Я имею стойкую аллергию к словам, произнесенным с пафосной правдивостью.
- Я плохо тогда справлялся с этой ролью, плохо справляюсь и сейчас. Чем тебе помочь? Как тебе помочь? Что тебе сказать? И услышишь ли ты?
Я не произносил не звука, думал, может, надо было позвонить Кэт, и выбраться куда-то.
Паули вздыхал и мучился.
Я все еще продолжал думать о том, что зря не позвонил.
Мы жили в разных мирах.
Очень трогательно для меня представляется рука, протянутая из того мира, сквозь сиреневую дымку, из лучших царств, бесконечно прекрасных галактик.
- Тот случай... - он прервался, ему было сложно, а мне было ужасно неудобно лицезреть эти откровения. Нет, я мог бы выслушать их и не почувствовать ни толики смятение. Но это больше похоже на покупку билета заядлым любителем комедий, который, по нечаянности, видит перед собой шекспировскую трагедию. Ему неудобно и за себя, простофилю, и за актеров, которые так корячатся на сцене, и за самого Шекспира, надо же, как несмешно написал!
- Тот случай, ты ведь помнишь, конечно.
- Нет.
Но Паули принял это за детскую травму, хотя ребенком я никогда и не был, я родился уже взрослым, провоцирующим все и вся наркоманом, без зависимости от наркотиков.
«Скажи ему, что все прощаешь, что исправишься и нормализуешь температурный режим раз и навсегда», - советовало мое подсознание.
Медленно поднимешь глаза, нальешься, как водяной пузырь воспоминаниями, будешь честен, скажешь, что твоя юность прошла под флагом бесконечных обид, что все, что ты делал после — только следствие. И ты травмирован, травмирован.
Трав-ми-ро-ван!
И вы никогда об этом не говорили, это плохо. Плохо, плохо, плохо.
Тебе неприятно, воспоминания не пережиты, ты не отпустил, тебе нужна помощь, и спасение, и, может, даже католики нужны.
Предложи, ну предложи!
Предложи пойти в церковь, предложи покаяться, предложи обняться, предложи пожать руку, поплакать, вспомнить еще раз, извиниться, чокнуться загорелыми бутылками, рассмеяться, опять вспомнить, опять извиниться, и еще раз обняться.
«Фу, не надо», - сказал я подсознанию.
- Паули, я ничего не помню. Я был бухой. И это не имеет никакого значения.
- а что тогда имеет?
- Ничего?
- Нет уж, я позволил тебя взять пиво, так что говори.
- Ну серьезно — ничего.
- Это тоже моя вина, в таком случае.
- Нееет.
- Чья?
- Ничья.
- так не бывает.
- Ну, пусть твоя, если тебе так хочется.
- Что ты хочешь, Эми?
- Ничего?
- Что важно тебе?
- Ничего?
- Это все ужасно. Я бы так хотел, чтобы ты когда-нибудь передумал.
- В следующем воплощении я буду бестолковой болонкой и смысл моей жизни сведется к столбам и кустикам.
- Ох, боже мой.
- Ну, на самом деле, я всегда был ближе к болонке.
Спектакль прервал заливистый звонок из парадной.
- Ты кого-то ждешь?
- Нет.
Разве это был какой-нибудь добросовестный человек, лазающий по канализации в качестве стыдного хобби, и нашедший мой телефон. Я представил каноэ, плывущее по смрадным волнам, часто подсаживающиеся на мель трубопровода, и в темноте лавирующее в кишечнике всего городе. Не стоит даже говорить, что все вышло много банальнее.
- Это Мика, и он к тебе.
- Да?
- Да, - Паули облокотился на стол , - И что он хочет?
- Я не читаю его мысли.
- И ты не знаешь , что он женат?
- Не смеши меня, они все обычно женаты, и с детьми, и самым позорными местами, даже с внуками.
- Вот как?
- Ага.
- Ну, тогда ты не пойдешь никуда.
- Ладно, не пойду. Видишь, мне действительно все равно.
Паули подозрительно покосился на мое лицо, не пускать меня туда, куда я не хочу идти — это глупость, подумалось наверное ему, и поэтому он лениво и недоверчиво протянул:
- Хорошо, увидимся.
- Хорошо.


Я пропущу все это унылое приборно-деликатное описание ужина, поверьте, готовили в ресторане на редкость отвратительно, может, потому что это был никакой не ресторан, а американская забегаловка с протертыми сиденьями и любопытными официантками. Первый раз я пожалел, что разучился реагировать на жизнь и отрастил себе пупырчатую шкуру броненосца. Это место означало только одно — Мика так настойчиво бережет свою репутацию прямо загодя, пока еще ничего не случилось, потому, что знает и уверен, что это обязательно случится. Я бы мог ему посоветовать в ожидании адюльтера либо вовсе заказывать еду прямо в постель, либо оставаться голодным, чтобы новая пассия не мучилась подобно мне.
- Ну что, когда уже будет секс? - громко спросил я.
Мика подавился каким-то неопределяемым блюдом, две официантки с разных концов бодро повернули к нам голову. С такой харизматичностью меня просто непременно надо вызвать на бис.
- Ты что так орешь?
- Так когда поедем кувыркаться?
На этой фразе я, конечно, прибавил громкость на пару делений. Не знаю, как Мике, а мне было очень смешно.
- Да не кричи ты, чего ты несешь вообще?
- Милый, я не могу больше ждать!
Больше всего мне нравилась реакция ни его(потому что он просто испуганно смотрел на меня и беззвучно открывал рот как раненая куропатка), а официанток. Они, потеряв всякие приличия, забросив заказы, смотрели на меня как завороженные. Будто я был волшебником и певучей флейтой вытягивал и заполнял их существование.
- Все, пошли отсюда.
- Ну, наконец-то, ты созрел! - крикнул я в довесок, и он потянул меня за рукав, смущенный донельзя, раскрасневшийся от прилившей крови и чертыхающийся на ходу.

- Ты сумасшедший, - сказал он мне на улице.
- А ты женат, мы квиты.
- Так это месть?
- Бог с тобой, какая месть? Это просто ужин!
- Ты мог просто не ходить.
- Я не приемлю отрицаний.
- Я отвезу тебя домой.
- Ну уж нет.
- А что там насчет отрицаний?
- Ладно, будем считать, ты меня поймал.
- Так почему ты согласился?
- Не знаю.
- Как обычно, - он потер руки, с неба сыпал на ходу таившей снег. Несчастный калека в их, снежном мире, неспособный хрустеть, не ложившийся сугробами, ему не было суждено получать образование и заканчивать колледжы, он аутично и смирно вял и растворялся в асфальте.
- Чтобы ты знал, я от тебя ничего не хочу.
Я кивнул в знак высшего понимания, и пошел вверх по улице, там стоял телефон, и наверняка валялась адресная разжиревшая книга, где можно было легко отыскать ближайшую гостиницу.
- Ты куда?


Постельные разговоры хороши тем, что не имеют никакого отношения к сексу. Расслабленные, с чувством выполненного долга, они не имеют отношения вообще ни к чему. Они — о том, как странно падает свет, о том, какой окраски и с какой шерстью выползла луна в окно, какой сорт кофе подойдет в воскресенье. Бестелесные, расхлябанные беспозвоночные. Спокойные нетронутые мангусты, обожравшиеся мух и мышей. Мирные. Добрые и доверчивые.
- Ничего - я закурю?
- Ничего.
- Какой синий свет из окна.
- Это луна.
- Волчица, не луна.
- пусть волчица, только синяя.
- Синяя волчица.
- Заказать тебе кофе?
- Нет, не сейчас, может позже, может — никогда.
- Ладно.
- Если ты никогда не сваришь мне кофе?
- И что?
- Никогда в жизни не сварить мне кофе, сварить, но для себе, или для кого-то еще, может друга. А для меня — никогда. Странно.
- странно, да. Давай, попрошу принести сейчас, чтобы не было «никогда»?
- Нет, я сейчас не хочу.
- Обрекаешь меня на «никогда».
- Скорее всего.
- А я хочу кофе.
- Я не стану его искать сейчас.
- Значит, мне тоже - «никогда».
- Да. Тебе тоже.
И — тишина. Выдыхание дыма мной, слабый свист заброшенного бронхита. Тишина. Безмолвие. Луна-волчица, кофе для «никогда».
- принести что-нибудь?
- Пепельницу.
- Тут нет ее, тут нельзя курить.
- Тогда ничего. Что, если ничего больше не случиться?
- Ничего и никогда?
- Да.
- Будет грустно.
- Кому?
- Им двоим.
- Больше остальных?
- Намного больше.



Повторяю с потрясающей стойкостью слово намного, и продолжаю идти по холодной моросящей мостовой. Темно, спокойно и тихо. Дворов не знаю, улиц не помню, иду прямо. Вышел на шоссе.
Намного.
Куда идти не знаю, зачем и как быстро — вряд ли разберусь.
Просто иду.
Когда вернусь — не знаю.
Вернусь ли — тоже не знаю.
Сколько надо пройти, чтобы потеряться или запутаться — непонятно, шоссе прямое и метит в темный горизонт. Светет ли скоро? Или не скоро? Сколько шагов осталось, чтоб начало светать?
На сколько километров рассчитал этот путь? На много?
Сколько я смогу пройти? Когда устану и поверну обратно? Раньше или позже остальных, желающих пройти по этому шоссе? Раньше? Намного ли?

Промокли кроссовки. Замерз.
Да подкатите же софитов и пустите розовый туман!
______________________________________________