Эротика — сложное и хрупкое состояние личности, замешанное на эмоциях, страсти, фантазии, воображении, сексуальности, где наигранное и естественное сплетены в один причудливый узел...
[650x383]

Из романа Кристофера Раша "Воля".

"О, чудеснейшие волосы на лобке! Высочайший треугольник, чьи углы углубляются в ад, но указывают на рай. Позвольте мне воспеть черный вымпел, крыло черного дрозда, расщелину, ямочку, замочную скважину в двери. Смоква, киска, щелка, манда – сейчас я приближусь к ней, к этому внезапному румянцу, к этой древней дороге, к финишу всех одиссей и эпической цели жизни, притягивающей сейчас мой член, притягивающей, как залежи магнитной руды.


Руки Энн Хэзуэй – руки доярки, охватившие мою мошонку своими миндальными ладонями – теперь сжалились над несчастным тоскующим стоячим членом, и, в бесконечной муке ее вожделения, направили его в самую середину незажившей раны. Одновременно я отчаянно нашаривал пальцами левой руки – вслепую, как Циклоп – нашарил и нашел сырое, меховое, мягкое, я раздвинул древние губы времени и вставил свой средний палец в святая святых. Она приветствовала меня тихим чмокающим звуком, слогами, которые древнее, чем язык, утешением, которое прекраснее слов. Энн отстранила мою руку, направила член, выпятила ягодицы, погрузившиеся глубоко в траву, высоко приподняла бедра, скрестила ноги у меня за спиной, надавила пятками мне на позвоночник и грубо, с силой набросилась на меня. Я упал в нее.

Как это возбуждало – замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя королем бесконечного пространства. Но Энн Хэзуэй была жестокой королевой. Ее голени сокрушали мои ребра, ее скрещенные пятки вонзались в мое тело, загоняя меня все глубже внутрь нее. Она отзывалась мне криками, которые мечтают слышать мужчины, сладостными глухими стонами, которые вторят вздохам океанов, отливу и половодью в полях, шелесту звезд. И мы пили друг из друга, прижавшись друг к другу на корабле, в который превратили самих себя, восставая против незначительности времени.

Всюду вокруг нас к нам присоединялась природа... Струи жара хлестали меня по спине и плечам, а где-то далеко внизу подо мной тело Энн Хэзуэй начинало неистовствовать и идти ко дну во вскипающей пене, меж тем как я, словно матрос, вцепился в ее вздымающиеся и опускающиеся бедра, и высокий киль ее спинного хребта поднимался и опадал, рассекая июль, рассекая зеленые валы разросшейся зелени, пока, наконец, не наступил миг, когда какая-то колоссальная волна не подбросила ее высоко-высоко, и я держался за нее, страшась за свою жизнь, и она завопила протяжно и громко: "О да! О да! О да!" – произнесла моя ненаглядная, и я почувствовал, как прошла через нее смерть. Наше судно, содрогаясь, налетело на скалы, сквозь нас промчалась волна сырости, крики разорвали воздух, и я осознал, что берег, на котором мы лежим, мокрые, выброшенные на сушу, – это конец пути, конец любви, линия уровня полной воды для нашего последнего плавания".
[700x455]

Из романа Клэр Кларк "Природа чудовищ".

"Раскрепощенное желанием, мое тело выгнулось в его сторону. Когда наконец он потянулся и притронулся ко мне, ничего больше не осталось, в мире ничего больше не было – только его пальцы и лихорадящее бессвязное безумие чистых ощущений, которые эти пальцы распространяли по мне спиральными вихрями, точно я была музыкальным инструментом, вибрирующим от изысканных ангельских гимнов. Значит, это превращало его в ангела? Пальцы моих ног в ботинках сжались, и мой живот воспарил в миг, когда все застыло, когда пламя дрожало, идеально-яркое. Я затаила дыхание. Грянул взрыв, и я потеряла себя из виду. Я была миллионом блестящих обломков, тьма моего живота ожила, озаренная звездами. Когда я наконец-то открыла глаза, чтобы взглянуть на него, на ресницах у меня сияли слезы. Он приложил палец к губам и улыбнулся".
[490x698]

Хэм "По ком звонит колокол".

Они шли по заросшему вереском горному лугу, и Роберт Джордан чувствовал, как вереск цепляется за его ноги, чувствовал тяжесть револьвера, оттянувшего ему пояс, и тепло солнечных лучей на лице, и холодок, пробегающий по спине от ветра со снежных вершин, и руку девушки в своей руке, крепкую и сильную, с тонкими пальцами, которые он захватил своими. От того, что ее ладонь лежала на его ладони, что их пальцы были сплетены, что ее запястье прижималось к его запястью, от этой близости ее ладони, и пальцев, и запястья шло в его руку что-то свежее, как первый порыв ветра, который рябит гладь застывшего в штиле моря, что-то легкое, как прикосновение перышка к губам, как листок, в тихую погоду падающий на землю; такое легкое, что достаточно было бы прикосновения пальцев, чтобы его почувствовать, но тесное пожатие руки настолько усиливало, настолько углубляло это «что-то», делало его таким острым, таким мучительным, таким сильным, что оно словно током пронизывало его и отдавалось во всем теле щемящей тоской желания. Солнце отсвечивало на ее волосах цвета спелой пшеницы, на золотисто-смуглом нежном лице, на изгибе шеи, и он запрокинул ей голову, притянул ее к себе и поцеловал. Она задрожала от его поцелуя, и он крепко прижал к себе все ее тело и почувствовал ее маленькие крепкие груди, почувствовал их сквозь ткань двух рубашек, и он поднял руку, и расстегнул пуговицы на ее рубашке, и нагнулся, и поцеловал ее, а она стояла, дрожа, откинув голову назад. Потом ее подбородок коснулся его головы, и тотчас же он почувствовал, что она обхватила его голову и прижала к себе. Он выпрямился и обнял ее обеими руками так крепко, что она отделилась от земли, и, чувствуя, как она дрожит, он поцеловал ее шею и потом опустил ее на землю и сказал:

— Мария, о моя Мария.

Потом он сказал:

— Куда нам пойти?

Она ничего не ответила, только ее пальцы скользнули ему за ворот, и он почувствовал, как она расстегивает пуговицы его рубашки, и она сказала:

— Ты тоже. Я тебя тоже хочу поцеловать.

— Не надо, зайчонок.

— Нет, надо. Что ты, то и я.

— Нет. Так не бывает.

— Ну и пусть. И пусть. Пусть.

Потом был запах примятого вереска, и колкие изломы стеблей у нее под головой, и яркие солнечные блики на ее сомкнутых веках, и казалось, он на всю жизнь запомнит изгиб ее шеи, когда она лежала, запрокинув голову в вереск, и ее чуть-чуть шевелившиеся губы, и дрожание ресниц на веках, плотно сомкнутых, чтобы не видеть солнца и ничего не видеть, и мир для нее тогда был красный, оранжевый, золотисто-желтый от солнца, проникавшего сквозь сомкнутые веки, и такого же цвета было все — полнота, обладание, радость, — все такого же цвета, все в такой же яркой слепоте. А для него был путь во мраке, который вел никуда, и только никуда, и опять никуда, и еще, и еще, и снова никуда, локти вдавлены в землю, и опять никуда, и беспредельно, безвыходно, вечно никуда, и уже больше нет сил, и снова никуда, и нестерпимо, и еще, и еще, и еще, и снова никуда, и вдруг в неожиданном, в жгучем, в последнем весь мрак разлетелся и время застыло, и только они двое существовали в неподвижном остановившемся времени, и земля под ними качнулась и поплыла.

Потом он лежал на боку, зарыв голову в вереск, пронизанный солнцем, вдыхая его запах и запах корней и земли, и жесткие стебли царапали ему плечи и бока, а девушка лежала напротив него, и ее глаза все еще были закрыты, а потом она открыла их и улыбнулась ему, и он сказал очень устало и хоть и ласково, но откуда-то издалека:

— Ау, зайчонок.

А она засмеялась и сказала совсем не издалека:

— Ау, мой Ingles.

— Я не Ingles, — сказал он лениво.

— Нет, ты Ingles, — сказала она. — Ты мой Ingles. — И она потянулась и взяла его за оба уха и поцеловала в лоб. — Вот, — сказала она. — Ну как? Научилась я целоваться?

Потом они вместе шли вдоль ручья, и он сказал:

— Я тебя люблю, Мария, и ты такая чудесная, и такая красивая, и такая удивительная, что, когда я с тобой, мне хочется умереть, так я тебя люблю.

— Я каждый раз умираю, — сказала она. — А ты не умираешь?

— Нет. Почти. А ты чувствовала, как земля поплыла?

— Да. Когда я умирала. Обними меня, пожалуйста.

— Не надо. Я держу тебя за руку. Мне довольно твоей руки.

Он взглянул на нее, а потом перевел взгляд дальше, туда, где кончался луг, и увидел ястреба, высматривавшего добычу, и большие вечерние облака, наползавшие из-за гор.
[465x699]

Хулио Кортасар, "Киндберг".


Ты и впрямь простудилась, завтра покажешь, раздевайся скорее, я погашу лампу, и будем смотреть на камин, о, конечно, Марсело, какие угли - мильон кошачьих глаз, а искры, ну погляди, до чего красиво в темноте, хоть всю ночь любуйся; но он вешает пиджак на стул, подходит к медвежонку, свернувшемуся у самого камина, сбрасывает туфли, сгибается чуть не пополам, чтобы сесть рядом, смотрит, как бегут по ее рассыпавшимся волосам отсветы и дроглые тени, помогает снять блузку и расстегнуть лифчик, губы вминаются в ее голое плечо, руки все настойчивее, смелее среди роя искр, ах ты, лесной медвежонок, такая маленькая, глупышка; они целуются стоя, нагие в бликах пламени, еще и еще, какая пролхладная, белоснежная постель, а дальше - обвал, сплошной огонь, разбегающийся по всей коже, Линины губы в его волосах, на его груди, руки под его спиной, тела познают, понимают друг друга, и легкий стон и запаленное дыхание, да-да,
только надо сказать, он хотел еще до огня, до забытья, сказать: Лина, это не из благодарности, верно? И руки рванулись двумя хлыстами к его лицу, к горлу - яростные, маленькие, беззащитные, невыносимо нежные, они стискивают, сжимают что есть силы, громкий всхлип, негодующий голос сквозь слезы: как ты мог, Марсело, как ты мог, теперь... господи, значит - да, значит - правда,
ну прости, радость, прости, сладкая, прости, я был должен, взметнувшийся огонь, губы, розовые края ласки, ступени познания и провальная тишина, где все - медленно струящиеся волосы, горячая кожа; взмах ресниц, отказ инастойчивость, минеральная вода прямо из горлышка, к которому приникают в единой жажде его, ее рот, пустая бутылка выскальзывает из пальцев, которые
на ощупь находят ночной столик, зажигают лампу, взмах рукой - и абажур прикрыт трусиками или чем-то еще, чтобы Марсело неотрывно смотрел на Лину, под золотистым светом лежащую на боку, спиной к нему, на эту зверушку, уткнувшуюся в простыни, какая кожа - обалдеть, а Лина уже просит сигарету, приподнимаясь на подушках, да ты худущий и весь волосатый, Шепп-чхи, дай-ка
я прикрою тебя одеялом, где оно? а вон, в ногах, слушай, по-моему, оно подпалилось, а мы и не заметили, Шепп! Потом ленивое, сникающее пламя в камине и в их телах, оно опадает,
золотится, вода выпита, сигареты, да ну, лекции в нашем университете - сдохнуть со скуки, не веришь, все самое интересное я узнала из разговоров в нашем кафе, или с Сесилией, с Перучо, или из книг - я их читаю всюду, даже в кино перед сеансами; Марсело слушает - "Руби", в точности как "Руби"двадцать лет тому назад, споры-разговоры, Арльт, Рильке, Элиот, Борхес, но Лина - она попала на парусник... автостопом, в "рено" или "фольксвагенах", медвежонок под ворохом сухих листьев, челка в каплях дождя, что за бред! снова и снова этот окаянный парусник и "Руби", почему она же знать не знает про это, ее на свете тогда не было, подумать! девочка из Чили,
соплюшка-путешественница, разъездилась, Копенгаген, и почему с самого начала, стой супницы, белого вина, Лина, даже не подозревая, стала бросать ему в лицо столько прошлого, несбывшегося, загнанного внутрь, весь его парусник за те проклятущие шестьсот песо. А Лина глядит на него полусонно, соскальзывая с подушек, вздыхает, как сытый зверек, и протягивает к нему руки - ты мне нравишься, такой худущий, все понимаешь - умник, Шепп, яхочу сказать, что с тобой хорошо, ты - чудо, такие большие, сильные руки, при чем тут возраст, в тебе столько жизни, какой там старый! Стало быть, эта девочка почуяла, что он есть, несмотря на, значит, поняла, что он моложе ее сверстников, этих мертвяков из фильма Ромеро, но все-таки - что кроется за
этой влажной челочкой-занавесом? теперь она проваливается в сон, прикрытые глаза смотрят прямо на него, да-да, он возьмет ее еще раз, совсем нежно, он чувствует ее всю, до самой глуби, и как бы отпускает на волю, слышит полусердитое: м-м, я хочу спать, Марсело, не надо так, радость, так, ее тело невесомое и разом отверделое, упрямые ноги, и вдруг ответная вспышка, удвоенный, смелый напор страсти, без удержу... нет больше никакой Марлен в Брюсселе, нет этих женщин, похожих на него, - неторопливых, уверенных, умелых, как непривычно принимает Лина его силу и отвечает на нее, а потом в полусне, все еще на краю ветра, сквозь дождь и вскрики, его запоздало озаряет - это тот самый парусник и Копенгаген, его лицо, спрятанное на
Лининой груди в ложбинке, - это лицо оттуда, из "Руби", из первых полуюношеских ночей с Мабель, с Нелидой в пустой квартире у Монито, бешеные упругие захлесты, и чуть ли не следом: прогуляемся по центру, дай мне конфеты, а ну если мама пронюхает! Значит, даже теперь, в самом пределе любви нельзя отделаться от этого зеркала, откуда глядит его прошлое, его
фотография, где он совсем молодой, от зеркала, которое Лина все время держит прямо перед ним, лаская его, напевая Арчи Шеппа, - та-ра-ра, ну давай поспим, еще глоточек воды, пожалуйста. Будто он стал ею, будто все - сквозь нее, это же бредово, невозвратно, невыносимо...
[469x699]

Последнее танго в Париже. Роберт Элли

Внезапно Пол подхватил ее на руки и понес через всю гостиную к простенку у окна, понес с такой легкостью, будто она была малым ребенком. Жанна обняла его за шею, на ощупь такую же могучую и крепкую, как ствол дерева, и принялась гладить мускулы, которые переливались у него на спине под пальто из какого-то гладкого материала. От него шел легкий кисловатый запах — пота и чего-то другого, что она не могла распознать, — запах мужчины, самца, никто из ее знакомых парней так не пах, и этот запах сильно ее возбуждал. Он поставил ее на пол, но не выпустил из могучих рук, привлек к себе и начал гладить груди сквозь тонкую блузку, потом умело и быстро ее расстегнул, скользнул руками под блузку, подхватил груди ладонями и большими пальцами провел по соскам. Шершавая грубая кожа на подушечках его пальцев вызвала у нее прилив желания, она прижалась к нему.

Словно сговорившись, они одновременно начали сдирать друг с друга одежду. Она вцепилась в него сквозь брюки, он залез рукой ей под юбку, за резинку захватил в горсть трусики и сорвал их единым махом. У Жанны от такой дерзости занялся дух, она в страхе и ожидании приникла к нему. Осторожно просунув левую руку между ее ног, он едва не оторвал ее от пола, а правой мгновенно расстегнул и приспустил брюки. Затем обеими руками схватил Жанну за ягодицы, приподнял и насадил на свой инструмент.

Они вцепились друг в друга, как дикие звери. Жанна карабкалась вверх по стволу его тела, зажав его бедра коленями, обхватив руками шею, словно заблудившееся дитя. Он же все глубже проникал в Жанну, прижав ее к стене; какой-то миг они неловко боролись друг с другом, как в рукопашной, но потом нашли общий ритм и начали трудиться в согласии. Их тела сближались и отступали — партнеры в интимнейшем из всех танцев. Ритм становился все неистовее, музыка и весь мир были забыты, они стонали, и задыхались, и бились о стену, чтобы продлить эту страсть, и унеслись за пределы самой страсти, капля по капле и без сожаления испуская дух на изодранном оранжевом коврике.

Они неподвижно разметались на полу, не касаясь друг друга, их дыхание понемногу выравнивалось. Потом Жанна от него откатилась, закинула руку за голову и посмотрела на небо. Шли минуты; и он и она молчали.

Они поднялись и, повернувшись друг к другу спиной, привели себя в порядок. Жанна сдвинула шляпу набекрень, как раньше, первой проследовала по коридору и вышла на лестничную площадку. Пол запер дверь, Жанна вызвала лифт и смущенно отвернулась от Пола. Только что они предавались неистовой плотской утехе — и вот уже, покинув пустую квартиру, стали друг для друга чужими.
[460x699]

Владимир Сорокин "Тридцатая любовь Марины".

Валентин бережно опустил Марину на разобранную двуспальную кровать.
-- Котеночек...
Глухие зеленые шторы были приспущены, бледный мартовский свет проникал
в спальню сквозь узкую щель.
Лежа на спине и расстегивая молнию на брюках, Марина разглядывала
другого медно-хрустального монстра, грозно нависавшего над кроватью. Он был
меньше, но внушительней первого.
Валентин присел рядом, помогая ей снять брюки:
-- Адриатическая ящерка. Не ты ль окаменела тогда под шизоидным
взглядом Горгоны?
Марина молча улыбнулась. В спальной она не умела шутить.
Громадные руки в мгновенье содрали с нее свитер и колготки с трусиками.
Валентин привстал, халат на нем разошелся, закрыв полкомнаты, и
бесшумно упал вниз на толстый персидский ковер.
Кровать мучительно скрипнула, белые руки оплели смуглое тело Марины.
У Валентина была широкая безволосая грудь с большими, почти женскими
сосками, с двухкопеечной родинкой возле еле различимой левой ключицы.
-- Котеночек...
Губы его, хищно раздвинув волосы, медленно вобрали в себя Маринину
мочку, мощная рука ваятеля прошлась по грудям, животу и накрыла пах.
Ее колени дрогнули и разошлись, пропуская эту длань, источающую
могущество и негу.
Через минуту Валентин уже лежал навзничь, а Марина, стоя на
четвереньках, медленно садилась на его член, твердый, длинный и толстый, как
сувенирная эстонская свеча за три девяносто.
-- Венера Покачивающаяся... прелесть... это ты святого Антония
искушала...
Он шутил, силясь улыбнуться, но его лицо с этого момента начинало
катастрофически терять свою породистость.
Марина жадно вглядывалась в него. Притененное сумраком спальни, оно
расплывалось, круглело, расползаясь на свежей арабской простыне.
Когда Марина опустилась и лобковые кости их встретились, на лицо
Валентина сошло выражение полной беспомощности, чувственные губы стали
просто пухлыми, глаза округлились, выбритые до синевы щеки заалели и на
Марину доверчиво взглянул толстый мальчик, тот самый, что висит в деревянной
треснутой рамке в гостиной над громадным концертным роялем.
Подождав мгновенье, Марина начала двигаться, уперевшись руками в свои
смуглые бедра.
Валентин молча лежал, блуждая по ней невменяемым взором, руки его,
вытянутые вдоль тела, бессильно шевелились.
Прямо над кроватью, на зеленовато-золотистом фоне старинных обоев,
хранивших в своих буколических узорах смутный эротический подтекст, висел в
глубокой серой раме этюд натурщицы кисти позднего Фалька. Безликая женщина,
искусно вылепленная серо-голубым фоном, сидела на чем-то бледно-коричневом и
мягком, поправляя беспалыми руками густые волосы.
Ритмично двигаясь, Марина переводила взгляд с ее плавной фигуры на
распластавшееся тело Валентина, в сотый раз убеждаясь в удивительном
сходстве линий.
Оба они оказались беспомощны, -- женщина перед кистью мастера, мужчина
-- перед смуглым подвижным телом, которое так легко и изящно покачивается
над ним в полумраке спальни.
Марина порывисто обняла его, припав губами к коричневому соску и стала
двигаться резче.
Валентин застонал, обнял ее голову.
-- Прелесть моя... сладость... девочка...
Его лицо совсем округлилось, глаза полуприкрылись, он тяжело дышал.
Марине нравилось целовать и покусывать его соски, чувствуя как
содрогается под ней беспомощная розовая глыба.
Мягкие округлые груди Марины касались его живота, она ощущала насколько
они прохладнее Валентинова тела.
Его руки вдруг ожили, сомкнулись за ее спиной. Он застонал, делая
неловкую попытку помочь ей в движении, но никакая сила, казалось, не в
состоянии была оторвать эту махину от кровати. Поняв его желание. Марина
стала двигаться быстрее.
Часы в гостиной звучно пробили половину первого.
В тяжелом дыхании Валентина отчетливей проступила дрожь, он стонал,
бормоча что-то, прижимая к себе Марину.
В его геркулесовых объятьях было труднее двигаться, груди плющились,
губы покрывали гладкую кожу порывистыми поцелуями, каштановые, завивающиеся
в кольца волосы подрагивали на смуглых плечах.
Он сжал ее сильнее.
Ей стало тяжело дышать.
-- Милый... не раздави меня..., -- прошептала она в круглый, поросший
еле заметными волосками сосок.
Он разжал руки, но на простыне им больше не лежалось, -- они стали
конвульсивно трогать два сопряженных тела, гладить волосы Марины, касаться
ее колен.
Дыхание его стало беспорядочным, хриплым, он вздрагивал от каждого
движения Марины.
Вскоре дрожь полностью овладела им. Марина пристально следила за его
лицом.
Вдруг оно стало белым, слившись с простыней. Марина стремительно
приподнялась, разъединяясь, отчего ее влагалище сочно чмокнуло. Соскочив с
Валентина и наклонившись, она сжала рукой его огромный член, ловя губами
бордовую головку.
-- Ааааа.... -- замерший на мгновенье Валентин застонал, столбоподобные
ноги его мучительно согнулись в коленях.
Марина едва успела сжать одно из страусиных яиц громадной полиловевшей
и подобравшейся мошонки, как в рот ей толкнулась густая сперма.
Ритмично сжимая член, Марина впилась губами в головку, жадно глотая
прибывающую вкусную жидкость.
Мертвенно бледный Валентин вяло бился на простыне, беззвучно открывая
рот, словно выброшенное на берег морское животное.
-- Ааааа... смерть моя... Мариночка... одалисочка... сильней...
сильней...
Она сдавила напружинившийся горячий жезл, чувствуя как пульсирует он,
выпуская сакральные порции.
-- Ооооой... смертеподобно... гибель... прелесть ты... котенок...
Через мгновенье он приподнялся на локтях, а Марина, слизнув с бордового
лимона последние мутные капли, блаженно вытянулась на прохладной простыне.
-- Сногсшибательно... -- пробормотал Валентин, разглядывая свой лежащий
на животе и достающий до пупка пенис.
-- Доволен... -- утвердительно спросила Марина, целуя его в абсолютно
седой висок.
-- Ты профессиональная гетера, я это уже говорил, -- устало выдохнул он
и, откинувшись, накрыл ее потяжелевшей рукой, -- Beati possidentes...
Лицо его порозовело, губы снова стали надменно-чувственными.
[443x650]

Коэльо "Вероника решает умереть".

Она посмотрела на стоявшую снаружи Мари. Вспомнила ее слова.
И снова взглянула на мужчину перед собой.
Вероника сняла свитер, приблизилась к Эдуарду - если уж что-то делать,
то сейчас. Мари долго не выдержит холода в саду и скоро вернется.
Он отступил. В его глазах стоял вопрос: когда она вернется к пианино?
Когда она сыграет новую музыку и вновь наполнит его душу красками,
страданиями, болью и радостью тех безумных композиторов, которые в своих
творениях пережили столько поколений?
Та женщина в саду говорила мне: "Мастурбируй. Узнай, как далеко ты
сумеешь зайти".
Неужели я смогу зайти дальше, чем до сих пор?
Она взяла его руку и хотела отвести к софе, но Эдуард мягко
высвободился. Он предпочитал стоять, где стоял, у пианино, терпеливо
дожидаясь, когда она снова заиграет.
Вероника смутилась, но затем поняла, что терять ей нечего. Она мертва,
так к чему же продолжать питать страхи и предрассудки, всегда
ограничивавшие ее жизнь? Она сняла блузку, брюки, лифчик, трусики и
осталась перед ним обнаженной.
Эдуард рассмеялся. Она не знала, отчего, но заметила, что он смеется.
Она нежно взяла его руку и положила ее на свой лобок. Рука осталась лежать
неподвижно. Вероника отказалась от попытки и сняла ее.
Намного больше, чем физический контакт с этим мужчиной, ее возбуждало
то, что она может делать все, что ей хочется, что границ не существует. За
исключением той женщины во дворе, которая может войти в любую минуту, -
все остальные, судя по всему, спали.
Кровь взыграла, и холод, который она чувствовала, снимая с себя одежду,
становился все менее ощутим. Они стояли лицом к лицу, она обнаженная, он
полностью одетый. Вероника опустила руку к его гениталиям и начала
мастурбировать. Ей уже приходилось делать это раньше, одной или с
некоторыми партнерами, но ни разу в ситуации, когда мужчина не проявляет
ни малейшего интереса к происходящему.
И это возбуждало, сильно возбуждало. Стоя с раздвинутыми ногами.
Вероника касалась своих гениталий, сосков, своих волос, отдаваясь, как еще
не отдавалась никогда, и не только оттого, что ей хотелось видеть, как
этот парень выходит из своего отрешенного мира. Она никогда еще не
переживала подобного.
Она начала говорить, говорила немыслимые вещи, то, что ее родители,
друзья, предки сочли бы верхом непристойности. Наступил первый оргазм, и
она кусала губы, чтобы не кричать от наслаждения.
Эдуард смотрел ей в глаза. Его глаза блестели по-другому, казалось, он
что-то понимает, пусть это лишь энергия, жар, пот, запах, источаемые ее
телом. Вероника до сих пор не была удовлетворена. Она стала на колени и
начала мастурбировать снова.
Ей хотелось умереть от наслаждения, от удовольствия, думая и
осуществляя все то, что до сих пор ей было запрещено: она умоляла мужчину,
чтобы он к ней прикоснулся, покорил ее, использовал ее для всего, что
только пожелает. Ей хотелось, чтобы Зедка тоже была здесь, женщина сумеет
прикоснуться к телу другой женщины так, как не удастся ни одному мужчине,
ведь она знает все его секреты.
На коленях перед этим мужчиной, стоящим во весь рост, она чувствовала,
что ею обладают, что к ней прикасаются, она не стеснялась в словах, чтобы
описать, чего ей от него хочется. Наступал новый оргазм, на этот раз он
был сильнее, чем когда-либо ранее, как будто все вокруг взорвалось. Она
вспомнила сердечный приступ, который у нее был утром, но это уже не имело
никакого значения, она умрет, наслаждаясь, взрываясь. Она почувствовала
искушение подержать член Эдуарда, который находился прямо перед ее лицом,
но у нее не было ни малейшего желания рисковать испортить этот момент. Она
зашла далеко, очень далеко, в точности, как говорила Мари.
Она воображала себя царицей и рабыней, властительницей и прислужницей.
В своем воображении она занималась любовью с белыми, черными, желтыми,
гомосексуалистами, царями и нищими. Она принадлежала всем, и каждый мог
делать с ней что угодно. Она пережила оргазм, два, три оргазма подряд. Она
воображала все, чего никогда не могла представить себе раньше, отдаваясь
самому ничтожному и самому чистому. Наконец, не в силах больше
сдерживаться, она громко закричала от удовольствия, от боли нескольких
подряд оргазмов, всех мужчин и женщин, входивших в ее тело и покидавших
его через двери ее разума.
Она легла на пол и осталась лежать там, вся в поту, с исполненной покоя
душой. Она скрывала сама от себя свои потаенные желания, сама толком не
зная зачем, и не нуждалась в ответе. Достаточно было сделать то, что она
сделала: отдаться.
Понемногу Вселенная возвращалась на круги своя, и Вероника встала. Все
это время Эдуард стоял неподвижно, но, казалось, что-то в нем изменилось:
в его глазах светилась нежность, очень близкая этому миру.
Было так хорошо, что во всем мне видится любовь. Даже в глазах
шизофреника.
[458x651]

Xapуки Мураками, "К югу от границы, на запад от солнца".

- Мы встретились, и обратного пути уже нет. Помнишь, ты как-то сказала: что было, того не вернешь. Только вперед. Что будет - то будет. Главное, что мы вместе. Вдвоем начнем все заново.
- Сними одежду, я хочу на тебя посмотреть, - попросила она.
- Ты что, хочешь, чтобы я разделся?
- Угу. Сними с себя все. А я посмотрю. Ты не против?
- Нет, почему же. Если ты так хочешь... - Я начал раздеваться перед печкой - снял куртку, тенниску, джинсы, майку, трусы. Она попросила меня встать голышом на колени. От охватившего меня возбуждения я весь напрягся, отвердел и в смущении стоял перед ней. Чуть отстранившись, Симамото рассматривала меня, а сама даже жакета не сняла.
- Чудно как-то, - рассмеялся я. - Что это я один разделся?
- Какой ты красивый, Хадзимэ, - проговорила она, подвинулась ближе, нежно сжала в пальцах мой пенис и прильнула к моим губам. Положив руки мне на грудь, долго ласкала языком соски, поглаживала волосы на лобке. Прижавшись ухом к пупку, взяла мошонку в рот. Зацеловала всего - с головы до пят. Казалось, она нянчится не со мной, а с самим временем - гладит его,
ласкает, облизывает.
- Ты разденешься? - спросил я ее.
- Потом. Я хочу на тебя наглядеться, трогать, ласкать вволю. Ведь стоит
мне сейчас раздеться - ты сразу на меня набросишься. Даже если буду
отбиваться, все равно не отстанешь.
- Это точно.
- А я так не хочу. Не надо торопиться. Мы так долго шли к этому. Мне
хочется сначала хорошенько рассмотреть твое тело, потрогать его руками, прикоснуться губами, языком. Медленно-медленно. Иначе я не смогу дальше. Ты, наверное, думаешь, что я чудачка, но мне это нужно, пойми. Молчи и не возражай.
- Да я совсем не против. Делай, как тебе нравится. Просто ты так меня
разглядываешь...
- Но ведь ты мой?
- Конечно, твой.
- Значит, стесняться нечего.
- Нечего. Наверное, я еще не привык.
- Потерпи немного. Я так долго об этом мечтала, - говорила Симамото.
- Мечтала посмотреть на меня? Посмотреть, пощупать, а самой сидеть застегнутой на все пуговицы?
- Именно. Ведь я столько лет мечтала увидеть, какой ты. Рисовала в голове твое тело без одежды. Представляла, какой он у тебя большой и твердый.
- Почему ты об этом думала?
- Почему? - удивилась Симамото. - Ты спрашиваешь "почему"? Я же люблю
тебя. Женщина воображает любимого мужчину голым. Что тут плохого? А ты разве
об мне так не думал?
- Думал.
- Меня представлял, наверное, когда мастурбировал?
- Было дело. В школе, - сказал я и тут же спохватился. - Хотя нет, что я говорю? Совсем недавно.
- И я так делала. Представляла, какое у тебя тело под одеждой. У женщин
тоже такое бывает.
Я снова прижал ее к себе, медленно поцеловал и почувствовал, как во рту
движется ее язык.
- Люблю, - выдохнул я.
- Я тоже, Хадзимэ. Только тебя и никого больше. Можно еще посмотреть на
тебя?
- Конечно.
Симамото легонько сжала в ладони мои органы.
- Какая прелесть... Так бы и съела.
- С чем же я тогда останусь?
- Но мне хочется! - Она долго не выпускала мою мошонку, как бы
прикидывая, сколько она может весить. Медленно и очень аккуратно взяла губами мой детородный орган и посмотрела мне в глаза.
- Можно я сначала буду делать так, как хочу? Разрешаешь?
- Я все тебе разрешаю. Только не ешь, пожалей меня.
- Ты не смотри на то, что я делаю. И не говори ничего, а то я стесняюсь.
- Хорошо, - обещал я.
Я так и стоял на коленях; Симамото обняла меня левой рукой за талию, а свободной рукой, не снимая платья, стянула с себя чулки и трусы и принялась губами и языком облизывать мою плоть. Не выпуская ее изо рта, медленными движениями стала водить рукой у себя под юбкой. Я молчал. А что, собственно, говорить, если человеку так нравится. При виде того, как работают ее губы и язык, как плавно ходит рука под юбкой, мне вдруг вспомнилась та Симамото, которую я видел на парковке у боулинга. Застывшая, белая словно полотно, и я по-прежнему ясно представлял
затаившуюся в глубине ее глаз непроглядную пустоту - такую же ледяную, как скрытая под землей вечная мерзлота. Вспомнилась тишина, глубокая настолько, что в ней без следа тонут любые звуки. И вымерзший, наполненный этой гулкой тишиной воздух.
Протянув руку, я погладил ее волосы, коснулся ушей, положил руку на
лоб. Тело Симамото было теплым и мягким. Она отдавалась своему занятию с таким увлечением, что, казалось, собиралась высосать из меня саму жизнь. Ее рука двигалась под юбкой между ног, не переставая, будто общаясь с кем-то на особом языке. Наконец Симамото приняла в рот запас моей мужской энергии - все, до последней капли. Рука замерла, глаза закрылись.
- Извини, - послышался ее голос.
- За что же? - удивился я.
- Мне так этого хотелось. Умираю от стыда, но без этого я бы все равно
не успокоилась. Это что-то вроде обряда для нас двоих. Понимаешь?
Я привлек Симамото к себе и легонько прижался щекой к ее теплой щеке. Приподняв волосы, поцеловал в ухо, заглянул в глаза и увидел там свое отражение. В открывшейся передо мной бездонной глубине бил родник и мерцало слабое сияние. "Огонек жизни, - подумал я. - Сейчас горит, а ведь когда-нибудь и он погаснет". Симамото улыбнулась, и в уголках глаз, как
обычно, залегли крошечные морщинки. Я поцеловал их.
- А теперь можешь меня раздеть, - сказала Симамото. - И делай, что
хочешь. Теперь твоя очередь.
- Может, у меня воображения не хватает, но я предпочитаю традиционный способ. Ты как?
- Чудесно. И обычный подойдет.
Я снял с нее платье, уложил на постель и осыпал поцелуями. Изучил каждый изгиб ее тела, ощупал и поцеловал каждый сантиметр, убеждая себя в том, что вижу, запоминая. Это заняло немало времени. Много лет прошло до этого дня, и я, как и Симамото, не хотел спешить. Я сдерживал себя, пока не пришел конец терпению, - и тогда медленно вошел в нее.
[353x650]

Из дневника Бетти Нансенн.

Весь день я гуляла одна по лесу, а вечером зашла к Марте. Она была рада
моему приходу и вытащила целую кипу новых журналов, которые мы с жадностью
начали рассматривать. Теперь я с особенным интересом разглядывала разные
детали порнографических фотографий, сравнивая их с недавно увиденным дома.
Я была сильно возбуждена и рассказала Марте о картине, которую случайно
увидела вчера. О маме и Фреде я, естественно, промолчала. Марта слушала ме-
ня, затаив дыхание, а потом сказала: "Давай попробуем сделать это сами." Я
крайне удивилась и сказала ей:" Ведь мы женщины, как же мы сможем это сде-
лать ?" Марта объяснила мне, что читала такую книгу, про лесбиянок, где
описывается, как две женщины могут это проделать сами, без мужчин и что это
очень приятно, и кроме того, безопасно, так как нет возможности забереме-
неть. Я согласилась.
Мы пошли сначала в ванную, хорошо помылись и голые легли в постель. Ро-
дители Марты были в Копенгагене и мы не боялись. У меня и у Марты были
крепкие, высокие груди, широкие бедра и подтянутые животы. Раньше я никогда
не обращала внимания на свое голое тело, глядя на Марту почувствовала, как
захватило дыхание. Все что было потом указывала Марта. Я раздвинула ноги.
Марта легла рядом со мной и стала страстно целовать мои груди. Ее пухлые
горячие губы, язык захватывали мои соски, и мое тело стало наливаться сла-
достной истомой. Ее руки мяли мне грудь. Потом она стала гладить внутреннюю
часть моих бедер и, наконец, коснулась моих половых органов. Под влиянием
этой сладкой ласки я невольно раскинула ноги еще шире, и трепетные горячие
пальцы подруги скользнули между влажных половых губ и прошлись по всей про-
межности. От удовольствия я закрыла глаза, боясь что все может прекра-
титься. Вдруг я почувствовала как палец Марты коснулся одного места и все
мое тело задрожало от прелести непонятного мне восторга. А Марта между тем
все сильнее и сильнее массировала мне между ног, и палец ее проходил в
скользкую мякоть половых органов.
Но вот Марта убрала руку и я посмотрела на нее. Ее глаза были широко
раскрыты и горели каким-то страстным огнем. Рот полуоткрыт, губы дрожали.
"Теперь ты сделай мне так", - прошептала она мне и, широко раскинув ноги,
легла на спину. Я пригнула голову и, захватив губами розовые соски ее твер-
дой груди, принялась с остервенением сосать. Руки мои независимо от моей
власти тискали ее горячие, податливые груди, ласкали прекрасное тело. В го-
лове шумело, и опустив руки, я коснулась пальцами ее промежности. Палец
сразу утонул во влажном, скользком ... и Марта судорожно завертела задом.
Лаская ее промежность, я почувствовала, как мой палец коснулся маленького,
горячего язычка, который торчал кверху - это был клитор. Я стала усиленно
натирать его и Марта застонала от удовольствия. После этого мы обнялись,
тесно прижались друг к другу. Наши груди соприкоснулись, а ноги оплелись
тесным обручем.
Марта рассказала мне про разные игры женщин лесбиянок и предложила поп-
робовать их между нами. Я охотно согласилась. Как и раньше Марта начала це-
ловать мою грудь и, опускаясь все ниже и ниже, перешла на живот, бедра, и
коснулась моих половых органов. Я затрепетала в ожидании неизвестного.
После этого Марта легла на спину, предложила мне широко раскинуть ноги и
опуститься моим половым органом над ее ртом. Возбужденная до предела преды-
дущими эротическими ласками и охваченная любопытством, я опустилась на кор-
точки перед ее лицом и почувствовала, как язык Марты коснулся моей промеж-
ности. Сначала Марта провела несколько раз по влажным губам и в ту же се-
кунду ее рот погрузился в мою мокрую глубину. Ее губы захватывали мою дро-
жащую от возбуждения мякоть, язык проникал в самую сокровенную глубину, вы-
зывая прилив преждевременного восторга. Марта одновременно двумя руками мя-
ла и тискала мою грудь. Потом, охваченная дикой страстью, Марта схватила
меня за бедра и, с силой прижимая мои половые органы к своему рту, стала
яростно врываться губами и языком в мое горячее влажное влагалище. Вдруг я
почувствовала как мое теле стало наливаться каким-то дурманящим ознобом,
внутри что-то задрожало и я едва не лишилась чувств. Я помню, что Марта по-
валила меня на спину поперек кровати, широко раскинула мои ноги, прижалась
всем ртом к моей половой щели и глухо застонала.
Когда все это кончилось мы опять долго лежали в постели, делясь впечат-
лениями о происшедшем. Буду откровенна, хотя это все новое в моей жизни и
мне очень понравилось, меня пугало предчувствие ожидаемого. "Теперь отдох-
нув, сделаем все наоборот",- сказала мне Марта. "Ты ложись, а я буду свер-
ху". Опять любопытство заговорило во мне и я согласилась. Марта пережила
необыкновенное чувство, которое мне захотелось тоже испытать. Марта быстро
расположилась над моим ртом, развернув свои широкие бедра. Я чувствовала
розовую мягкость ее полового органа, влажное, припухлое и маленькое от-
верстие, затянутое со всех сторон морщинистой пленкой. Раздвинув руками ее
промежность, я прильнула губами и языком к волнующему источнику наслаждения
и в эту секунду Марта, плотно прижавшись, всем своим половым органом к мое-
му рту, стала яростно вертеть задом. Я также пришла в состояние экстаза и
пыталась глубже просунуть свой язык внутрь влагалища. Я охватила всем своим
ртом ее влажные горячие половые губы. Мои руки сами тянулись и тискали ее
груди. Марта все сильнее прижималась к моему рту, вдруг она дико закричала,
тело ее задергалось как в конвульсии и я почувствовала, как по моему лицу
разлилась горячая влага. Марта с трудом соскользнула с меня и обессиленная
растянулась рядом.
[650x409]

Джеймс Херберт "Крысы. Логово".


...Сначала он снял с нее пальто и принялся стягивать блузку.
- Hет, Алан, слишком холодно...
Hо он уже не мог совладать с желанием. Подсунув под нее руку, он расстегнул лифчик и снял его, аккуратно спустив бретельки с рук. Потом уложил ее на плед и занялся юбкой. Потом колготки. Туфли. С трусиками он не стал торопиться, сначала погладил тонкую материю, и ее рука схватила его руку, чтобы он нашел то единственное место. Он ухватился за ее трусики с обоих боков и потянул их вниз по бедрам, по ее коленям, щиколоткам. Она аккуратно положила из возле себя и опять легла, слегка раздвинув ноги, так что стало видно, как серый треугольник волос резко выделялся на бледной коже.
Он встал на колени, потом лег, вжался в нее, скользя и выскальзывая, идя напролом и беря лаской. Она обхватила ногами его бедра, потом подняла ноги на плечи, опустила на ягодицы, прижала его к себе, впилась пальцами в его тело. Подняв колени, она уперлась ему в зад пятками, стараясь прижать его к себе еще теснее. Он целовал ее сосок, потом с силой втянул его в себя, отчего он стал твердым и багровым. Губами он искал ее губы, а рукой грубо утешал покинутую грудь. То и дело она тихо стонала от наслаждения, он пока сдерживался. Бэбси потянулась к нему, желая ощутить его внутри себя, не в силах дальше продолжать предварительные игры.
Она коснулась его пениса, услышала его стон и потянула к себе, широко раскинув ноги, так что пятки оказались на голой земле. Он дернулся, ощутив ее губы и влагалище, и не пошел дальше, мучая ее такими же легкими касаниями.
- Алан, пожалуйста, - попросила она, и он улыбался ей в темноте.
Обдумав все, он высвободил член и услышал как возглас разочарования сменился радостным криком, когда он просунул голову между ее ног и его язык ощутил влажное долгое влагалище. Приподняв зад с пледа, она неистово крутилась всем телом, и ему надо было крепко держать ее, чтобы она не ускользнула от него. Она тянулась к его дразнящим губам и языку, и ему пришлось подтянуть колени, чтобы поддержаться. Он положил одну ее ногу на плечо, потом другую на другое плечо, и она с силой сомкнула их вокруг его головы, так что он даже испугался за свои уши. Ему было трудно дышать, но она руками и ногами прижимала его к себе все теснее, упираясь в землю плечами и головой. Он вдруг ощутил, как ее тело напряглось в последних пароксизмах перед оргазмом. Она взяла рукой его член, стоявший от возбуждения и подбодрила Алана на последнее усилие, так что он, сколько мог, вытянул язык и даже испугался, как бы не порвать сухожилия, а ее рука дарила ему наслаждение, смешивавшееся с болью в голове и легких.
Теперь она уже не могла сдержать крики, у Алана же были закрыты уши и он ничего не слышал, ничего не видел, и не мог дышать. Его сперма выплеснулась ей на спину, и они забились в конвульсиях своего наслаждения, а их тела составляли причудливую скульптурную композицию, трепетавшую в лунном свете. Так продолжалось несколько секунд, а потом они медленно опустились на плед. Он, еле ворочаясь, укрыл их обоих пальто, так как холод уже начал чувствоваться.
Что-то коснулось ее ноги, она вскрикнула и села на пледе, открыв луне полные груди. Еще через мгновение она ощутила боль и, взвизгнув, подняла ногу, ощупала ее рукой и завизжала опять, только уже громче, потому что поняла, что от двух пальцев остались только окровавленные обрубки. Возбужденная сладким запахом, крыса вновь бросилась на ногу Бэбси и глубоко вонзила зубы, прокусив заодно и руку. За ней последовали и остальные...
[650x405]

Д. Гудвин "Десять писем".

Исполняю твою просьбу подробно описать все, что было.
К полному моему изумлению, Элли обняла меня за плечи посадила на диван и принялась сервировать стол. Мне было очень неудобно и стыдно и я сидела, опустив глаза и тупо смотрела на тарелку, стоявшую передо мной на столе. Вдруг взор на краю тарелки приковал мое внимание. Он был нанесен бледно розовой краской по синему полю. Приглядевшись внимательно, я сразу поняла что это такое. С большим мастерством на тарелке были нарисованы мужские половые органы, толстые и тонкие, напряженные и спокойные, переплетающиеся друг с другом в самых причудливых комбинациях! Меня даже в жар бросило и я не знала, куда девать свое лицо. И вдруг я услышала тихий смех Элли и поймала ее насмешливый и лукавый взгляд.
- В твоих журналах интересней. Но мы еще посмотрим! А сейчас давай выпьем глинтвейн. За хорошее знакомство!
Понемногу мы разговорились, выпили, закусили апельсинами. Выпели на брудершафт. Потом она меня поцеловала.
Она была такая хорошенькая и я с восторгом обняла ее за шею и наши губы слились в сладком поцелуе. Но каком поцелуе! Таких поцелуев я еще не испытывала! А Боб ведь тоже умел целоваться. Но не так, когда губы Элли прижались к моим, а ее язык встретился с моим и начал двигаться у меня во рту, у меня помутилось в голове, и остановилось дыхание. Это было потрясающе!
Когда Элли со стоном оторвалась от моих губ, она тихо опустилась на ковер и положила голову мне на колени. Мы обе тяжело дышали и не могли вымолвить ни слова. Так мы и сидели.
Наконец Элли медленно подняла голову и тихо, каким-то глухим голосом сказала:
- Как ты думаешь, Мэг, что если я сниму платье? Не возражаешь?
- Делай, что хочешь, - пролепетала я.
Элли поднялась, подошла к зеркалу, и глядя на свое отражение, расстегнула "молнию" и медленно начала раздеваться. Я уже совершенно пришла в себя и с любопытством следила за ней. Элли осталась в одних нейлоновых трусиках и лифчике. Как она была хороша в своей девственной красоте!
"Неужели ни один мужчина не трогал ее?" - думала я.
- А почему ты не раздеваешься? Ведь жарко! Помочь тебе?
И не ожидая моего ответа, Элли ловко расстегнула своими маленькими пальчиками все пуговицы и крючки у меня на блузке и юбке. Я оказалась в нижнем белье.
- Ляг на диван и будем смотреть твои журналы, - сказала Элли.
Она сбросила с себя лифчик и трусики и легла на диван совершенно голая. Закинув руки за голову она смотрела на меня каким-то затуманенным взглядом. Ее полные грудки с розовыми сосочками торчали в разные стороны. Мне сразу захотелось дотронуться до них. Одну ногу Элли опустила на ковер, а другую согнула в коленке и сладко потянулась. И прямо перед моими глазами обнажились ее пухленькие, большие срамные губы, покрытые шелковистым темным пушком.
Не смотря на стыд, я не могла отвести мои, ставшими жадными, глаза, от ее таинственной, влажной письки.
- Мэг, я жду! - и Элли подвинулась, освободив мне место.
Я нерешительно подошла к дивану и она, обхватив рукой мою талию, ласково притянула меня к себе.
- Ложись! - шепнула она и я послушно вытянулась рядом с ней.
- Кто тебе прислал эти журналы?
- Подружка.
- А где она их взяла?
- Ей достал один парень. Наш хороший знакомый.
- А она с ним живет?
- Нет! - вырвалось у меня.
- Он и твой друг?
Я утвердительно кивнула головой.
- И ты с ним... У вас что-нибудь было?
Я взглянула на нее не понимающе.
- Ну, ты с ним была как с мужчиной?
Я почувствовала, что краснею.
- Нет... - тихо прошептала я. - Мы только танцевали рок-н-ролл раздетыми, и он меня трогал за грудь.
- Ну... А, за письку он тебя трогал? Вот здесь...
Отодвинув свою ногу, Элли положила руку на свой таинственный треугольник. Мне было стыдно на нее смотреть и я закрыла глаза. Элли тихо засмеялась.
- Глупенькая, ты ведь еще ничего не знаешь. Зачем тебе журналы? И что ты в них понимаешь?
Меня так задели эти насмешливые вопросы, что, в конце концов, краснея от стыда и, отведя глаза в сторону, я рассказала ей кое-что о себе. Что? Ну то, что я знаю многое, и то, что я слышала и что я сама уже сильно возбуждаюсь, и то, что бывает между мужчиной и женщиной. Но не смотря на все ее вопросы, я не могла сказать ей, что я сама удовлетворяюсь.
Элли прерывала мой рассказ, то стыдными вопросами, то жаркими поцелуями, впиваясь своими губами в мои губы. потом она расстегенула мой лифчик и я внезапно увидела свои грудки совсем обнаженными.
- Какие у тебя красивые, маленькие шарики! А какие твердые! И сосочки торчат.
Элли гладила, слегка мяла их и вдруг, быстро наклонилась, взяла одну грудь в рот и как-то странно ее пососала. Сама того не ожидая я подалась ей навстречу. Элли застонала и еще сильней втянула в рот мою грудь, лаская языком сосок.
У меня кружилась голова и я чувствовала, что еще немного и со мной случится тоже, что в кустах, когда я рассматривала журналы. Мне стало стыдно и я оттолкнула голову Элли.
- Не надо, потом... - простонала я, и с трудом приподнявшись, села на диван.
- Ты лучше покажи то, что обещала, - напомнила я ей. Во время недавней беседы Элли посулила мне кое-что показать.
- Ох, какая ты приятная! - простонала Элли и обхватив меня руками, крепко прижала к себе.
Я почувствовала своими твердыми сосками ее горячую грудь и... Ах! Все эти непонятные ощущения сводят меня с ума!
[650x360]

(Иллюстрации Эгона Шиле - австрийский живописец и график, один из ярчайших представителей австрийского экспрессионизма)(Иллюстрации Эгона Шиле - австрийский живописец и график, один из ярчайших представителей австрийского экспрессионизма)