[129x425]
отрывки из цикла "Она"

Она и ее темный офис. Каркающая ворона где-то за решетками, на улице,
разъяренно бьющаяся в лед, журчание всех этих процессоров, распылителей
и кондиционеров. Коридоры овалами и крестами, свитые в непостижимый,
но скучный рисунок... и она. В каждый день ее бросало с жаром, в каждом дне
виделась единственная картина - белоснежные холодильники, крепко скрученная
охрана и черный-черный коридор, в конце которого всегда появлялись тонкая
сигарета и глухое урчание автомобилей, урчание там, на той стороне, за решетками,
на улице. Она не была узницей и даже не считала себя несчастной, она так жила,
так привыкла.

Когда лавины многоэтажек принялись подминать под себя менее устойчивые
домишки прошлого и позапрошлого веков, все в городе как бы осатанело,
очень нехорошо преобразилось. Никто не искал воздуха среди нержавеющих
новостроек, люди выросли на голову, умудрились, поспешали в метро, где
с дикими силами, остервенело друг в друга как бильярдные шары бились, и
как воздушные же шары лопались, взрывались; подземелье города разбухало,
как пышный пирог, вставало на дыбы; и вот уже новое многотажье насквозь
пронзает полы и покрытия, люди бегут прочь из Помпеи.

Писать ежечасно, постоянно писать. Писать не в голове и не на бумаге, а как
бы в небе писать. Считать про себя: вот пятое письмо, вот восьмая глава, вот
десятый сонет. Не искать никого. Она всегда ухмылялась, думая об этом; она
изощренно подыскивала себе хорошие инструменты и материал. Главное процесс,
а не результат. Часто к стеклу, или к лиловому абажуру настольной лампы
лепилась дурная, взбаламошенная мошкара; вблизи они были почти как люди.
Дохлые валились на бумагу, дохлых приходилось давить страницами книг, и они
оставляли грязные пятна, Она была до удивления брезглива. Писание продолжалось,
а смысл его все не проклевывался; хотя Она все это время была довольна собой.
Чертовски довольна собой. И ничего от жизни не требовала.