* * *

На следующее утро я просыпаюсь в доме гаитянки, имени которой я так и не узнал.
За окном – квадратным провалом в серой стене, - идет ливень.
Я одеваюсь и подхожу к окну.

И не вижу ничего, кроме ливня. Только серое марево, рассеченное полосами дождя, размытые очертания пальм и небо, небо, слившееся… с землей? Туманом?
Не знаю.

- Мой брат сегодня ночью отвезет тебя. Мы тоже едем на ритуал.

Я оборачиваюсь.
Она стоит в дверном проеме – полуголая, и расчесывает гребнем волосы.
Учитывая то, что здесь моются и мочатся на улицах… думаю, это нормально.

У нее хорошая фигура.
Но мне… хочется другого. Не ее.
Может быть, подойдет ее брат – хотя я все равно не люблю мулатов. Мне не нравится темная кожа и жесткие волосы. Абсолютно…

Вечером, когда приходит брат гаитянки – невысокий, лет семнадцати, - я вспоминаю Орию Мибу.
Возможно… я скучаю именно по его телу.

* * *

Я слышу бой барабанов, когда по грязной, мокрой, разбитой дороге проржавевший пикап гаитян под покровом прохладной после ливня ночи подъезжает к небольшому дому.
Мы выходим из машины.

Внутри дома тесно от людей.

- Немного опоздали, - говорит мне гаитянка.

Она берет меня за руку, протаскивая через массу человеческих тел к центру дома.
Одурманивающий, тяжелый ритм, создаваемый тремя барабанами, уводит от реальности.
В центре, вокруг увешанного флагами и масками столба, танцует морщинистая старуха, гремящая в такт барабанам какой-то трещоткой.
Гаитянка отпускает мою руку.
Выходит вперед, в центр круга, где уже танцуют другие девушки.

Я смотрю – и слушаю их песни.
От них веет неуемной энергией, какие-то отголоски касаются меня…
Мне кажется, еще немного, и я пойду туда же, к гаитянам, отдаваясь колдовскому ритму барабанов.
Сквозь дрожащий, дурманный воздух, наполненный гарью свечей, я вижу, как священник Вуду посыпает пол вокруг себя мукой.
Размахивает живым петухом.
Я знаю, потом ему сломают крылья и лапы. Снесут голову одним ударом и бросят на крест, выложенный мукой…

Кровь.
Чувствую запах.

Те, кто вышли танцевать первыми, впадают в транс. Закатываются глаза, кто-то падает на пол, извиваясь, словно в эпилептическом приступе, людской круговорот вокруг меня сводит с ума.

Я хочу уйти отсюда.
Хочу – и не могу, потому что мне нужно быть здесь!

Чьи-то руки хватают меня, я вижу безумные лица, рты, открытые в нечеловеческих криках, но я не различаю больше звуков.
Пытаюсь вырваться.

Натыкаюсь на людей, охваченных сумасшествием, кто-то выталкивает меня в центр дома, я хватаюсь рукой за столб… напротив меня оказывается маска, рассеченная переплетениями узоров, с пустыми, черными провалами глазниц…
Слышу хрипы и стоны.
Мне не выбраться отсюда.

Капля за каплей мой рассудок покидает меня. Что-то чужое выталкивает его.
Легба, Дамбаллах, Геде?
Какая-то гаитянка хватает меня, поворачивая лицом к себе.
Цепляюсь за нее – иначе упаду. Ноги больше не держат меня.
Ее загорелое тело матово блестит в зареве свечей.
Мне кажется, барабаны бьют изнутри меня, разгоняя кровь по венам своим пульсирующим ритмом.

Темно… я вижу костры. Людей. Маски.
Открываю глаза.
Отталкиваю от себя гаитянку, делаю шаг вперед – и падаю на колени.
Не могу подняться, я как в дурном сне, тело не слушается меня.
Все, что я могу сделать – это поднять голову.
Снова маска… перья и узоры по темному дереву.
Но за ней – человеческое лицо. Я вижу глаза.

Человек наклоняется ко мне.
Наверное, первый раз в жизни мне становится действительно страшно.

Он смотрит на меня. Снимает маску.
Его лицо разрисовано краской.

Я чувствую привкус крови у себя во рту. Чувствую, как теплая струйка стекает по подбородку.

Есть Вуду-сказка. А есть настоящее Вуду.

Слова знакомой гаитянки эхом отдаются в моей голове, меня тошнит, но я не могу не смотреть на человека передо мной.
Он протягивает ко мне руку, перемазанную чем-то влажным и темным. Кровь?
Я отшатываюсь назад, мной завладевает животный, неподконтрольный разуму страх, пальцы натыкаются на перья, я сжимаю жертвенного петуха, еще теплая кровь заливает мою ладонь, и я чувствую скользкие, влажные внутренности…
Потом… потом чувствую под правой ладонью что-то холодное. Нож.

Его рука касается моей щеки.
Я понимаю, что не сдвинулся ни на сантиметр.

Передо мной вспыхивает какая-то навязчивая картинка, марионетка из Старого Города, но вместо ее красивого фарфорового лица – чудовищная языческая маска.
Кружится голова.
Мне кажется, я захлебываюсь собственной кровью, кажется, меня затягивает в свое теплое лоно песчаный пол дома.
Я не могу дышать.
Не могу – и вокруг меня темно. Нет больше ни масок, ни одержимых духами, ни человека передо мной.
Только тьма – и тишина.

* * *
* * *

Я прихожу в себя от тупой, ноющей боли в голове.

Моего лица касается прохладная, влажная ткань. Скользит по лбу, щекам…
Хочу пить. Во рту пересохло.
Я заставлю себя открыть глаза.
Что-то не так.

Надо мной склоняется темнокожая девушка. Говорит мне что-то на незнакомом языке.
Креольский?
Один из двух государственных языков Гаити…

Но я не знаю креольского. И сомневаюсь, что она понимает английский или немецкий.

Она отворачивается в сторону, я не вижу, куда, потом приподнимает мою голову и прижимает к губам чашку с каким-то горячим отваром.
Мне все равно, что это – я просто пью, не обращая внимания на резкий запах и горьковатый привкус.

Тепло разливается по моему телу вместе с отваром.
Гаитянка убирает чашку и садится рядом, взяв в руки вырезанную из дерева форму для маски, и аккуратно вставляет разноцветные перья в проделанные по краям отверстия, закрепляя их изнутри каким-то составом, напоминающим сургуч.

Я наблюдаю за ее работой и понимаю, что снова проваливаюсь в сон…

* * *

Не знаю, где я.
Я просыпаюсь, когда за окнами комнаты, где я нахожусь, темно.
Гаитянки рядом нет.

Я поднимаюсь с продавленного матраса и прижимаюсь спиной к холодной каменной стене, не в силах сделать больше и шага.
Провожу ладонью по лицу – и понимаю, что на моем правом глазу повязка.
Что за черт?

В комнате зажжена лишь пара свечей, нет зеркал… Держась за стену, я иду в соседнее помещение, на голоса, негромко раздающиеся оттуда.

Несколько шагов даются мне с трудом. Я останавливаюсь, прижавшись лбом к стене, тяжело дыша, так, словно пробежал кросс, а не прошел три метра от матраса.

Мужчина, сидящий за столом в комнате, поднимает на меня взгляд.
И я узнаю его. Узнаю глаза, заставившие меня почувствовать страх.

Он жестом приглашает меня сесть за стол. Я отпускаю стену и, пошатываясь, дохожу до стола, опускаюсь на стул, чувствую дрожь в ногах.
Так плохо мне еще никогда не было – хочется опустить голову на сложенные руки и сидеть так, не двигаясь, как можно дольше.

Гаитянин, что был на ритуале в маске и пестрых одеждах, сейчас одет в просторную белую рубашку, напоминающую холщовую – без застежки, без воротника…. С круглым вырезом. С его лица смыта краска.
Он подает мне широкую плетеную миску, стоявшую перед ним.

И я… я не верю тому, что вижу в ней.

На ее дне лежит окровавленный нож, мне кажется, это тот же, что был на ритуале.
И, рядом, на небольшом блюдце, в прозрачной жидкости – спирте? – человеческий глаз.
Мой глаз.

Я прижимаю руку к повязке, не в силах понять, что произошло. Как, когда? Зачем?

Гаитянин что-то говорит.
Я слышу его голос сквозь туман. И, так же, как через подушку, - женский голос… знакомый.

- Ты выколол свой глаз сам, - говорят мне по-английски. – Это цена договора.

Какого договора? Что за чушь?
Я вижу в руках гаитянина амулет, который дал мне шаман-африканец.

- Амулет того, кто ищет знания, не может оказаться у иностранца просто так. Но белая магия тебе не поможет.

Я ничего не понимаю.
Гаитянин поднимается со своего стула и подходит ко мне. Приподнимает мое лицо за подбородок.

- Я научу тебя убивать без ножа. Научу всему, что знаю.

И я нахожу в себе силы задать только один вопрос:

- Почему?

Гаитянин молчит. Долго смотрит на меня, потом отпускает мой подбородок и уходит из дома на улицу, негромко сказав что-то.

Ко мне подходит переводчица, помогает подняться на ноги, и я вижу ее лицо, это та девушка, с которой я ехал на ритуал.

- Это и есть настоящее Вуду, - она убирает волосы с моего лица.

- Что…он сказал? – спрашиваю я.

- Он… - она хмурится, вспоминая. – Он сказал: «Твои глаза». Может быть… не знаю, - гаитянка встряхивает волосами, и их темная волна напоминает мне волосы Ории. – Но у тебя странные глаза.

Она доводит меня до матраса в комнате.
Я сажусь на него и закрываю лицо ладонями. И тут же отдергиваю руки – слишком сильное прикосновение к правой стороне лица приносит невыносимую боль.
Гаитянка зовет кого-то на своем языке.

Приходит ее брат.
Я многое хочу спросить у них, но не могу говорить. Просто не могу.
Ненавижу… ненавижу, когда я чего-то не могу.

- Меня зовут Мария, - говорит мне гаитянка. – Брата – Марко. Тебя?

- Мураки, - я ложусь на матрас и смотрю на пламя свечи, стоящей рядом, в железном подсвечнике.

- Мы поедем домой, - Мария поднимается с пола. – Бабалоа сказал, ты скоро выучишь наш язык.

Не сомневаюсь, Мария… Если не сойду с ума окончательно.


Конец 1991 – осень 1992гг, Гаити – Германия.

Куда меня занесло мое безудержное стремление?
Спустя год после того, как я прилетел на Гаити, я выхожу из дома колдуна – в который раз! - на узкую тропинку, внизу обрыв, бухта, оборванный пляж… Дом оплетен снаружи тростником и ветками. Вместо двери – циновка.

Я сажусь на пороге дома. Собираю руками мелкие камни, и сыплю обратно, как сыплют песок сквозь пальцы на пляжах…
Летом я готов был сдаться. Уехать прочь, подальше от этого чудовищного места.
Я не чувствовал себя, своего тела.
Мне никогда не было так тяжело, никогда, я и представить себе не мог, что все окажется так…
Но…
С выбранного пути не сворачивают.

…Теперь я способен на то, о чем не мог и мечтать в подвале Медицинского колледжа в Киото.
На многое, очень многое…

И, если говорить о цене того, что дано мне теперь…
Не сказать, что она слишком велика…
Дни безумия, после которых я не помнил ничего, пустые, бессмысленные глаза гаитян, следующих моим приказам, как безвольные куклы… кровь, заливающая лицо Марко, когда мои ногти пропарывали его горло… когда я чувствовал в зажатом кулаке вырванную гортань – не помню, не помню почему я убил его!
Это была просто злость, животная, требующая удовлетворения, растерзать, убить, разорвать…

Настоящее Вуду.
Не то, что показывают в фильмах. Не то, что можно предположить. Не то, что можно увидеть на ритуалах, куда допускаются обычные туристы…

Это то, что завладевает сознанием. Не отпускает.
Не уйти, не убежать…

Убивать без ножа…
Можно и так. Но кровь… в сотню раз лучше, ее запах, ее вкус…

Смерть всегда опережает на шаг!


…Ночь опускается незаметно.
Я все еще сижу на пороге дома бабалоа, пересыпая острые камни… мои ладони расцарапаны в кровь.

И… теперь… еще три-четыре месяца… я уеду.
И тогда Мейфу – о, да, я не забыл о нем! – перестанет быть недоступным!
И тогда… тогда… Саки, я отомщу тебе за все!

Мой смех, снова, как тогда, давно… и – все чаще теперь, - не знаю, чужой звук… в горах мне вторит эхо.
Я безумен… Безумен – ради одной только цели…

* * *

И четыре месяца проходят быстро.
Наступает время моего отъезда.

- Твои вещи, Мураки, - говорит мне Мария на крыльце своего дома, подавая мне сумку.

Мария… ты так и не узнала, куда исчез твой брат? Хранила вещи того, кто убил его…

- Прощай, Мария.

Я сажусь в машину, заводящуюся далеко не с первого раза.
Еду по пыльной дороге, такой же, как два года назад…

В грязном аэропорту Порт-о-Пренса беру билет до Каракаса… Сажусь в небольшой самолет…


В венесуэльском аэропорту на меня недоверчиво поглядывают охранники и прочие служащие.
Вчера я отрезал ножом отросшие за два года волосы, так, чтобы они закрывали повязку на правом глазу. Но ее все равно видно, а концы волос сеченые, неровные…
Знаю… у меня потрепанный вид.
Ну… что поделать? В лучшем виде с гаитянских гор не приедешь.

И даже если они вздумают меня задержать…
Не думаю, что после этого их рассудок сохранится в прежнем виде.


…Через несколько часов я сижу в салоне самолета до Мюнхена.
Я лечу в Германию… Лишь полчаса назад я узнал, что ФРГ и ГДР объединились в 90-ом.
Какие еще перемены ждут меня?

И, все же…
Пока мне остается лишь надеется на то, что Мюнхен изменился не настолько сильно – и что те люди, о которых упоминал в мои студенческие годы профессор Сатоми, еще живы…
О том, как их найти, я не беспокоюсь – я помню несколько имен и адресов, благо, этого сумасшествие Вуду у меня отнять не смогло – в отличие от глаза.

Но… думаю, в ближайшее время я это исправлю.

* * *

- Думаете, молодой человек, возможно?

- А я не думаю. Думаете вы.

…Иначе приехал бы я сюда? Искал бы по городам и больницам этого проклятого врача?

- Мне нравится ваш подход. Но… мне действительно нужно подумать.

- Сколько угодно, герр Лайнтверг. Я могу подождать.

Могу… но… вряд ли долго – за два года на Гаити я учился действию, а не терпению. И поэтому ждать ответа больше, чем несколько часов, я не буду.

- И я сразу говорю, что ничего не гарантирую. Это только…

- Из научного интереса, - заканчиваю я за седого пожилого мужчину в кресле напротив меня.

- Совершенно так.

- Иным словом, я вам нужен… скажем так, как опытный образец, - я улыбаюсь, глядя немцу в глаза. – Сумасшедший доброволец, верно?

Лесть и обман. Запутать, замудрить и открыть впереди путь – ясный, как утро в горах.
Лайнтверг мнется, не торопясь отвечать мне, и делаю это за него:

- Не беспокойтесь, доктор, если наш опыт не удастся… я не побегу в полицию. Никто об этом не узнает. Если вам мало моего слова, я могу подписать любой контракт.

Ну, почти любой… с оговоркой, которую мой дорогой доктор знать не будет. Если ему удастся сделать то, о чем я прошу, Нобелевской премии он не удостоится.
Ведь и о его удаче тоже никто не узнает.

- Почему вы готовы лечь под нож без гарантий? – неожиданно спрашивает у меня Лайнтверг. – За два года можно было привыкнуть…

- …И смириться? – я приподнимаю бровь, тонко усмехнувшись. – О, нет, доктор… Это не для меня.

- В этом вы похожи на своего учителя, - говорит он, имея в виду Сатоми. – Но, думаю… только в этом.

Он вглядывается в мое лицо, освещенное резким светом флуоресцентных ламп, чуть прищурив глаза. Не верит, что нашел безумца?

- Так думайте, доктор, - я поднимаюсь со стула. – Пока я остаюсь в Германии, но если вы будете долго… размышлять… у меня есть другие варианты.

Лайнтверг провожает меня до дверей своей гамбургской квартиры – просторной, обставленной со знанием старины и любовью к ней. Иногда подобные жилища кажутся немного захламленными, а мебель – разномастной, но стоит приглядеться по очереди к каждому предмету фурнитуры…
Да, мне определенно нравятся такие квартиры.
Жаль только, что в моих планах нет приобретения частной собственности в Германии.

В холле я останавливаюсь перед зеркалом и прикрываю сбившейся в сторону челкой кожаную повязку, которая мне уже порядком надоела.

- Это далеко не в моих интересах, - Лайнтверг смотрит на мое отражение в зеркале. – Но я бы не советовал вам экспериментировать… не думаю, что… это будет лучше повязки… или, тем более, обычного заменителя.

- Доктор, - улыбаюсь я. – Вы все еще не понимаете? Мне не нужна красота – мне нужна способность видеть обоими глазами.

Я выхожу в подъезд его дома – впрочем, думаю, эти окна высотой под три метра и широкие лестницы с коваными перилами, огибающие шахту лифта с решетчатыми дверьми и переплетением железных прутьев вместо сетки, той, что обычно натягивают на скелеты шахт открытых лифтов, - трудно назвать составляющими обыкновенного подъезда.

- Зайдите ко мне через неделю, - произносит Лайнтверг, когда подъезжает с первого этажа лифт.

Я киваю, открывая решетку лифта.

- Доброй ночи, доктор.

- И вам того же, мистер Мураки.

* * *

Неделя ожидания начинается в томлении.
Чтобы не сидеть в номере отеля, отсчитывая про себя – или вслух? – минуты и часы, как параноик, с утра и выхожу на улицу.
Слоняюсь по городу, захожу в музеи – те же, что уже почти три года назад…
И неожиданно вспоминаю.

Сейчас мне не нужен Гамбург!

…Ночь спустя я еду в Мюнхен.
Снимаю номер в первом попавшемся отеле и, оставив вещи, отправляюсь за марионеткой, оставленной мной здесь на долгих два года…
И она все еще здесь!


…Потом, по памяти, иду по старинным улочкам Старого Города.
И останавливаюсь у знакомого здания в недоумении.
Кукольной лавки нет. Тот же дом… но витрина совсем другая, кажется, теперь здесь антикварный салон или что-то в этом роде…
Толкаю дверь, захожу внутрь – и спрашиваю о том, что случилось, у немолодой женщины за прилавком, органично вписавшимся между шкафом века этак восемнадцатого и столом с фарфоровыми статуэтками.

- К сожалению, - она смотрит на меня со смесью настороженности и сочувствия, заметив мою повязку. – Герр Кирхнер скончался полгода назад… Вы его знали?

- Знал? – Автоматически переспрашиваю я. – Да, я покупал у него куклу…

Не дожидаясь ее ответа, я выхожу из салона.
[614x408]