* * *

Пираньи могут обглодать теленка до костей меньше, чем за три минуты.
От антилопы, пойманной гиенами ночью, на утро не остается и костей.
Думаю, и те, и другие, расправились бы с Иисусом быстрее, чем с теленком и антилопой.

К пяти утра призванные мной сыто облизываются и бессмысленно, уже безо всякого интереса, смотрят на обрывки одежды и обломки костей, которые, по-видимому, уже никак не могут быть съедены ввиду перенасыщения человечиной.

Я могу подойти к ним и погладить, как глажу уснувшую Широй.
Может быть, они лениво огрызнутся.
Они понимают, что я не претендовал ни на их ужин – или завтрак? – ни на их территорию.

Их лапы перемазаны кровью.
Мои руки – тоже. И шерсть Широй.

Тот, что чуть побольше, зевает, открывая желтые, в палец длиной, клыки, и начинает неспешно вылизывать лапу.
Я ловлю его взгляд и подношу пальцы к губам. Слизываю высохшую кровь с кожи, так же, как он слизывает ее со своей шерсти.

Что это за мир – тот, за завесой воздуха? Мир, рождающий таких чудовищ?
Наверное, такой же, как этот – ведь и этот мир тоже способен создать чудовище.

Я жду еще полчаса и отправляю их назад.
Замываю кровь и убираю оставшиеся кости в пакет, думаю, сегодня пара бездомных собак в Маруяме будет сыта.
Это занятие мне не слишком нравится, но пока нет того, кто мог бы замести за мной следы.
Пока.

…остается только отмыть Широй.

Прости, мама… но, кажется, я так и не выучил то, что нельзя отнимать чужую жизнь.

* * *

О Тамаяки спохватываются лишь через три дня – когда я сам сообщаю в полицию о том, что он пропал.
Его ищут.
Но его не найдут.

По колледжу идут смешки о том, что Иисус еще может воскреснуть.
Но…

…Я учу немецкий.
Вернее сказать, совершенствую знания, потому что я учил его в школе – вместе с английским, и пишу диссертацию.
Из-за этого я часто задерживаюсь по вечерам в лаборатории профессора Сатоми, но сейчас не я помогаю ему – а он мне.
Хотя, по сути, в написании диссертации мне не нужна помощь, но Сатоми так явно не считает.
Он ждет от меня поддержки в будущем?
Что ж, когда-нибудь я обеспечу это ему, тем более что мне нужен будет свой человек в колледже и после окончания учебы.

…Сацуки, продержавшаяся в роли девушки Ории Мибу рекордно долгий срок, едва ли не мнит себя его невестой.
Ория относится к этому спокойно, потому что Юсадзи не только ничего не светит – так еще и не светит вдвойне.

- Отец никогда в жизни не допустит, чтобы я женился на дочери банковского служащего, - усмехается он.

Но Сацуки об этом пока не задумывается – и крутится рядом с Орией, вызывая лютую ненависть со стороны соперниц.
Глупая, глупая кукла.

Такие продаются в сувенирных магазинах, заводные пустышки, танцующие механический танец на сцене музыкальных шкатулок.
Такие продаются в квартале Гион, с той только разницей, что они живые.

В этом году сакура расцветает позже, чем обычно.
Может быть, виной тому зимние холода, может еще что-то – кто объяснит все причуды природы? Это необъяснимо, а, впрочем, и не нужно пытаться… есть вещи, которые нельзя разложить на детали, на явления и составляющие, вещи, существующие лишь в целом виде. И как бы это ни противоречило всем наукам, они должны оставаться такими – не изведанными до конца, потому что только тогда остается манящая тайна, загадка, только тогда интересен тот или иной объект.
Но, будь он разгадан – он неинтересен.

Когда-нибудь, возможно, очень скоро, и Ория Мибу станет мне неинтересен.

…Я защищаю диссертацию, когда на руках у меня уже билет до Мюнхена.

Ория с друзьями уезжает на побережье.
Он просил меня поехать вместе с ними. Предлагал поехать без них, только вдвоем.
Но к чему мне это?

Он возвращается в день моего отлета, приезжает в аэропорт раньше меня, и ждет у входа в терминал.
Насколько я знаю, он собирался отдыхать на побережье все лето.
Значит, он оставил там друзей и приехал только для того, чтобы проводить меня.
Что ж, это вполне в его духе…

- Когда ты вернешься? – спрашивает он.

Не задавать вопросов о времени. Это тебе тоже нужно знать, Ори.

- Я еще не улетел, а ты спрашиваешь, когда я вернусь, - усмехаюсь я. – Я не знаю, Ория.

Он хмурится.
На нем черная майка и белая рубашка поверх, джинсы с широким проклепанным ремнем, - дань американской рок-группе, взорвавшей Токио своим концертом в рамках мирового турне этим летом?
Не то что бы мне нравилась американская музыка и все, с ней связанное.

- Может, пока посидим в кафе? – он снимает солнечные очки и кивает в сторону летнего кафе при терминале.

До посадки у меня еще полтора часа – и я соглашаюсь.
В кафе он пьет пиво, смотрит на меня, думает, что я не вижу…
Но я позволяю ему смотреть сколько угодно, отвернувшись в сторону, провожая взглядом взлетающие и садящиеся самолеты за окном, проезжающие по взлетным полосам машины с оранжевыми маячками…

- Если хочешь… я могу приехать к тебе зимой. К тому времени мы как раз разберемся с Отару-Сендай.

Он говорил мне пару недель назад, что первый перегонный путь едва не прикрыли в Ямагате.
Но… чего только не делают деньги – и священный страх перед якудза?

- Не стоит, - говорю ему я.

Он вздыхает, но не говорит ничего – наверное, ожидал подобного ответа.
По громкой связи объявляют, что через полчаса заканчивается регистрация на мой рейс.

Мы поднимаемся из-за столика.
Пару секунд Ория стоит в нерешительности, окинув взглядом сидящих в кафе.
Встряхивает распущенными волосами.

И обнимает меня, прижавшись всем телом.

- Не пропадай надолго, - шепчет он мне на ухо.

- Ория, здесь люди… - говорю ему я.

- Плевать, - он разжимает объятья, но не отстраняется, гладит кончиками пальцев мою шею. – Они нас видят первый и последний раз в жизни.

Верно, Ори, все верно…
Но ты не там ищешь причины и объяснения.

tbc
Август 1987 – конец 1988 гг., ФРГ, Мюнхен – Гамбург.

Как люди живут в стране, разделенной пополам, в стране, где каменная стена разбивает город на две части, проходя через дома и разрывая улицы?
…Но Берлин находится на территории ГДР, а здесь – в Западной Германии, другая столица и другая жизнь.

Разумеется, уровень развития медицины здесь выше, чем в Японии. В окружении немцев я вынужден постоянно говорить на их языке, но это воспринимается гораздо легче, нежели на обычных уроках иностранного.
Погружение в языковую среду – лучший способ выучить иностранный язык в совершенстве.

Даже с другим японцем, из Токийского Медицинского Университета, я разговариваю по-немецки, лишь иногда переходя на родной язык.
Матто здесь уже полгода, но говорит, что до сих пор чувствует себя чужаком среди европейцев.
В этом отношении мне проще – играет роль европейская кровь матери.
Я не настолько сильно похож на японца.

…В свободные от учебы и практики в мюнхенской больнице вечера и дни я посвящаю прогулкам по городу, музеям, галереям…
Дворец Нимфенбург, Мариенплатц, Фрауенкирхе, Петерскирхе…
Хофбройхаус, где в 1923 году произошел пивной путч, положивший начало политической карьере Гитлера…
Старая и Новая пинакотеки, одни из самых больших и богатых картинных галерей в мире…

Немецкий музей Науки и Техники…

Мне нравится Европа – больше, чем Япония.

Зимой, на одной из улиц в Старом Городе мое внимание привлекает витрина, освещенная лишь свечами. За стеклом, на золотисто-коричневой ткани, стоят две аккуратные небольшие елки, а между ними, на деревянных подставках – куклы.
Фарфоровые, удивительно красивой работы… такие, какие были в поместье…
Без раздумий я захожу в магазин и долго рассматриваю кукол на полках и в шкафах, пока не замечаю в дальнем углу стенд с марионетками.
Они подвешены на нитях к деревянным перекрестьям, лежащим на обрешетке из тонких рей.
Разные, в виде героев сказок, или просто авторские…

Но одна, висящая в глубине, за Пьеро и венецианским шутом, напоминает мне…

Я прошу владельца лавки открыть стенд. Беру из его рук поданную мне куклу.
Длинные, не вьющиеся, темно-каштановые волосы. Черное трико – и кружевные бледно-зеленые манжеты на руках и ногах. Такой же воротник.
И глаза – янтарные, подведенные черным, с аккуратно прорисованными на лице потеками туши.

- Шут? – спрашиваю я.

- Грустный шут, - пожилой немец улыбается, ловко взяв деревянный крест пальцами.

Он поднимает марионетку так, что она встает на моей ладони, раскинув руки и опустив голову, и волосы закрывают лицо с печальной улыбкой.

- Странный был шарманщик, - говорит мне владелец лавки. – Зачем шуту такие длинные волосы?

Я приподнимаю кончиком пальца бледное лицо, сделанное из фарфора, в отличие от остальных, деревянных частей марионетки.

- Я беру ее.

Немец уходит куда-то в глубину лавки, приносит оттуда коробку – и бережно укладывает на ватное дно марионетку.

- Знаете, это последняя кукла того шарманщика, - у него скрипучий голос, звучащий в полутемном помещении магазина как нельзя органичнее. – Она долго здесь была.

- Последняя? – переспрашиваю я. – Он умер?

- Утопился, - произносит немец, подавая мне коробку. – Я знал много мастеров на своем веку… Все шарманщики немного не в себе… но когда Герхард приходил сюда с новой марионеткой, он садился вон там, на стуле, и смотрел на кукол… иногда мне приходилось самому его выгонять.

- Вы думаете, он действительно был сумасшедшим? – интересуюсь я.

- А как же иначе, молодой человек?

Я пожимаю плечами, расплачиваюсь и прощаюсь с владельцем, и выхожу на морозный воздух Мюнхена.

* * *

Полтора года в ФРГ проходят до странности быстро.
Зима в Мюнхене, лето в Гамбурге – и снова зима…
Снова Мюнхен.

Больница, где я видел столько смертей, что кажется…
И у медицины есть свой предел.
Это бесконечная гонка, но… как бы то ни было, смерть всегда на шаг впереди.

…Не думаю, что я скоро вернусь в Японию.
В начале декабря мне приходит заказное письмо из Токио.
Можно ли это назвать обычным везением – то, что сразу после ФРГ меня направляют в США?

…Куклу, купленную в Старом Городе, я оставляю в одной из мюнхенских камер хранения.
Можно было бы увезти ее с собой в Вашингтон, но, кто знает, куда я отправлюсь потом? Сомневаюсь, что у меня будет время – и, главным образом, желание – заглянуть в поместье или «Хоши Широй»… и, даже если я все-таки приеду в Киото… кукла будет залогом того, что я еще вернусь в Мюнхен.
Через год, через два… когда угодно. Есть места, в которые всегда хочется вернуться.

Январь 1989 – лето 1990 гг., США, Вашингтон.

Самолет компании «American Airlines» приземляется в аэропорту Вашингтона ночью.
Думаю, только в Америке столица может быть менее известна, чем город областного значения. Что приходит в голову при упоминании США?
Статуя свободы. В Нью-Йорке.
Эмпайр-Стейт-Билдинг. Снова Нью-Йорк.
Башни-близнеца Международного Торгового Центра. Нью-Йорк!
Центральный Парк…
Дальше вести перечисление бессмысленно.

США – вообще абсолютно другой мир.
Месяца работы в госпитале Вашингтона мне хватает на то, чтобы понять – американцы озабочены своим здоровьем так, как никто в мире. Причем озабочены беспричинно, по совершенно мелочным проблемам.
Через полгода становится ясным, что каждый американец и в душе, и в действиях – сущий ребенок. Иногда мне кажется, что они остановились где-то в подростковой стадии.
И какими бы героическими и серьезными не были их фильмы… это всего лишь их мечты.

Всех особенностей этой нации не перечислишь – да, думаю, и не нужно.

Через год я понимаю, что начинаю скучать по Японии. По Европе. Словом, по чему угодно, лишь бы оно не было на территории Сверхдержавы.

И, еще… они жизнерадостны до такой степени, что это едва ли не сводит с ума.
Апогей оптимизма.
Да, действительно, здесь можно сойти с ума.
И не удивительно, что у американцев постоянные депрессии…
Так невозможно жить.

А японцам американцы вообще не доверяют.
И я могу с уверенностью сказать, что я этим вполне доволен.


Сентябрь 1990 г., Япония, Киото.

Шестнадцатичасовой перелет из Вашингтона в Токио выматывает.
В Японию, погрязшую, судя по мировым новостям, в финансовом кризисе, я возвращаюсь лишь за тем, чтобы защитить вторую диссертацию.

В кризисе напрямую замешаны якудза – если не сказать, что они вообще были его причиной.
И я вспоминаю Тамаяки – и его слова о том, что он хотел бы видеть падение власти якудза.
Не знаю, своевременно ли сейчас говорить, что этот кризис нанесет мафии смертельный удар, но…
По-любому, Иисус уже ничего не увидит.

Однако такой вариант развития событий меня совершенно не устраивает. Моим планом никак не предусматривался столь ранний финал, к которому движется запущенный механизм скандалов, связанных с мафией.

Не знаю, не знаю, чего ожидать – а ведь мне, действительно, остается только ждать…
Ненавижу ждать!

…Еще один перелет – на этот раз на небольшом самолете, из Токио в Киото…
Мне хочется спать, и ничего больше.

Уже поздно вечером такси довозит меня до «Хоши Широй».
Надеюсь, Ория дома…

У входных дверей «Звезды» охрана, раньше, насколько я помню, она была только внутри, на обочине дороги припаркованы две черные машины – джип и седан, судя по всему, представительского класса.
Почти во всей «Звезде» зажжен свет.

Ох, не нравится мне это… сомневаюсь, что охрана меня просто так пропустит.
Но… не ехать же мне обратно?

Я выхожу из такси как раз в тот момент, когда входные двери «Звезды» распахиваются, и на пороге появляется Ория - в черном костюме, с распущенными волосами – такими же длинными, как два года назад.

- Я же сказал отогнать все машины с до… - он обрывает фразу на полуслове, заметив меня. – Мураки?

Да, Ори. Не веришь своим глазам?
Он забывает про машины – и подходит ко мне.

- Пойдем в дом.

* * *

По распоряжению Ории в спальню, отведенную мне, приносят горячий ужин и зеленый чай.

- Можешь оставаться здесь, сколько хочешь, - говорит мне Мибу.

Думаешь, что я приехал надолго, Ори?

- Ория, - я допиваю чай и опускаю пиалу на низкий столик. - Я уезжаю через два дня.

- Уезжаешь? – он вскидывает на меня взгляд. – Но…

- Без «но», Ория, - осекаю его я. – Я вижу, вы усилили охрану…

- А, это… - он отворачивается к окну, не глядя больше на меня. – Теперь у нас действительно не все в порядке.

- С властями?

- Друг с другом, Мураки-сан, - он поднимается на ноги и невесело улыбается. – Но это неважно. Ты спи. Завтра, если захочешь, я все тебе расскажу…

Он уходит, неслышно прикрыв за собой дверь.
Вслед за ним, так же бесшумно, длинноволосая девушка в кимоно забирает поднос с посудой.

Я ложусь в постель, усталость накатывается на меня свинцовой волной, и я мгновенно проваливаюсь в сон…


…Просыпаюсь я только вечером, кажется, я спал часов восемнадцать, не меньше.
В доме Мибу тихо.
Я спускаюсь вниз, и встречаю лишь в основном зале «Звезды» вчерашнюю девушку.

- Где Ория? – спрашиваю я у нее.

- Мибу-сан уехал, - отвечает она, опустив взгляд.

- Куда?

- Я не знаю, господин. Но он просил передать вам, что вернется вечером. Если вам что-то понадобится…

Не дослушав ее, я ухожу во внутренний дворик.
Куда он мог уехать?
И почему не сказал мне вчера?

Ближе к восьми вечера, когда я просматриваю основные пункты своей диссертации в спальне, меня отвлекает шум, доносящийся с улицы.
Я выхожу из комнаты и иду в просторный зал напротив.

Окна его выходят на дорогу – и она заставлена автомобилями так, что почти нет свободного места.
Ория, стоящий у седана, который я видел вчера, пожимает кому-то руки и улыбается, они говорят о чем-то…
Постепенно машины начинают разъезжаться.

…Чуть позже Мибу приходит в мою спальню, у него уставший, но вполне довольный вид.

- Отдохнул? – он обнимает меня и прижимается губами к моей шее. – Прости, вчера я не предупредил тебя… Я уезжал в Осаку. Отец уже второй месяц в Токио безвылазно… на мне все вооруженные конфликты…

Его руки гладят мою спину, вытягивают рубашку из брюк… не спеша, так, словно он хочет остановить время и быть рядом со мной как можно дольше…
Что ж, Ори… я могу позволить тебе насладиться этим.

Я запускаю руку в его волосы, притягиваю свободной рукой за талию вплотную к себе. Он целует меня, прикусывая мои губы, я снимаю с него пиджак – и мои пальцы натыкаются на рукоять пистолета, торчащую из кобуры.

…Моя красивая кукла оказывается опасной.
И меня это заводит.

- А где же катана? – шепчу я, расстегивая его рубашку.

- Согласись, Кадзу, - он усмехается, сбросив на пол кобуру вместе с пистолетом. – Будет странно, если я появлюсь на разборке с катаной. Мне еще только кимоно надеть и…

Я закрываю ладонью его рот.
Молчи, Ори. Мне нравится, когда ты молчишь.


…Мне нравится его тело.
Мне нравится, как он терпит боль, я вхожу в него без подготовки…
Он выгибается подо мной, ища новых прикосновений, прикрывает янтарные, нечеловечески красивые глаза… стонет… до крови прикусывает нижнюю губу…
Я облизываю языком свежую ранку.
Так давно… я почти забыл этот вкус.

У него дрожат веки, и нахмурены от напряжения – или от боли? – брови…
Мне нравится, что я приношу ему боль – и что он принимает ее… сжимает мои плечи пальцами… не просит остановиться… или быть менее грубым…

Моя великолепная кукла.

Он кончает с моим именем на губах.
Выдыхает с болезненным стоном, когда я выхожу из него, едва отпущенный эйфорией оргазма…

- Ты… меня… до крови, кажется… знаешь? – он гладит мои волосы, я чувствую, как немного дрожат его руки.

Я откатываюсь в сторону и провожу пальцами между его раздвинутых ног.
Ория морщится, прикусив губу с запекшейся уже кровью на месте ранок.

- Ты прав, - усмехаюсь, глядя на потеки спермы, смешанной с кровью на своих пальцах. – До крови.

* * *

Утром я уезжаю в колледж – и возвращаюсь в полдень.

- Можешь остаться еще хотя бы на пару дней? – спрашивает у меня Ория, когда мы едем в аэропорт. – Билеты не проблема.

Но по тону его голоса понятно, что он знает, каким будет мой ответ.

- Не могу.

- Ясно.

Он останавливает «BMW» на светофоре и берет сигарету из пачки, прикуривает, задумчиво глядя куда-то вперед, в пустоту, существующую лишь для него одного.


- До встречи, Кадзу, - говорит он мне в аэропорту, и в его янтарных глазах только грусть – как у марионетки из Старого Города.

- До встречи, Ория, - улыбаюсь я.

До встречи, моя печальная кукла… шут с потеками туши на лице…

Осень 1990 г., Центральная Африка.

Я ступаю на землю Африки.
Жара, пыль, самолет, видавший времена Второй мировой…
Авиалайнер до Лагоса был вполне современным – но дальше, чем глубже в сердце континента, тем все меньше чувствуется влияние цивилизации.

Здесь плохо говорят по-английски – моего проводника, тощего африканца с выбитыми передними зубами, думаю, и его земляки-то плохо понимают.
Он спрашивает у меня что-то, но я различаю только «кспеди» и набор переломанных слогов.
Он повторяет еще раз.

- Изучать животных?

Ах, вот оно что… значит, сначала он говорил о научной экспедиции.

- Нет. Племена, - отвечаю я.

- Ясно-ясно, - беззубо улыбается он, умудряясь, не глядя на дорогу, каким-то чудом объезжать на ветхом «Форде» выбоины и бугры на разбитой дороге. – Баду знать много мест с племенами.

Дальше мы едем молча. Я смотрю в окно с разбитым стеклом - вдалеке, в пыли, перемещается по выжженной солнцем саванне стадо зебр вперемешку с антилопами.
И больше – ничего живого. Только желтая трава, на сколько хватает глаз, и торчащие изредка деревья. На горизонте – холмы, и сизые горы за ними.

Баду довозит меня до лагеря, раскинувшегося в обманчивой тени заросли акаций.
Англичане, судя по всему, женатая пара. Еще один местный, и немец.

…Немец, Шутгарт, говорит на английском немногим лучше Баду.

- Я здесь, чтобы изучать ритуалы местных жителей, - сообщает он мне, когда мы пьем из железных кружек чай, больше похожий на мутный отвар с какими-то плавающими кусками коры.

- Можете говорить по-немецки, Шутгарт, - не допив чай, я откидываюсь на раскладном стуле – благо, он со спинкой, - и смотрю на вольер меж двух акаций, где англичане возятся с львенком.

- О, это замечательно, - Шутгарт с облегчением переходит на родной язык. – Эти англичане помешаны на животных. Забрали детеныша, которого должен был убить захвативший прайд молодой лев. Думаю, он еще успеет их покусать. Завтра Баду проведет нас к племени, живущему на той стороне реки.

Кажется, в окружении англичан и африканцев он явно испытывал дефицит общения.
Но меня это не раздражает. Уж куда приятнее общаться с этим немцем, чем с беззубым африканцем.


…Ночь проходит в назойливом жужжании москитов.
Не могу заснуть, ворочаюсь на раскладушке… в вольере - я слышу мягкую поступь лап - ходит из угла в угол львенок.

На рассвете мы идем на другую сторону реки – вернее, тощего, как Баду, ручейка.
Шутгарт фотографирует антилопу, пьющую воду чуть поодаль нас. Она вздрагивает – и скрывается в зарослях кустарника.

- Пуганый, - негромко говорит Баду. – Браконьера виноват. А это надо убрать, - он указывает пальцем на фотоаппарат. – Они думать, вы пришли похищать их душа.

- Знаем, Баду, - отзывается Шутгарт, а потом обращается ко мне. – Как я только ни исхитрялся в Ботсване полтора года назад. Снимал из-под мышки, убирал в сумку… бесполезно, все равно замечают. Но большинство уже нормально к этому относится. Можно сказать, им даже нравится фотографироваться.

В поселении, представляющим собой десяток соломенных хижин и вытоптанную площадку в центре, Шутгарт опускается на корточки перед девочкой, складывающей гальку на песке в какие-то узоры.

- Мы с ней подружились, - улыбается он, протягивая ей руку.

Девочка тоже улыбается – и хватает его за палец черной ручонкой.
Я обращаюсь к Баду, наблюдающему за этой картиной.

- Мне нужен колдун.

- Колдун? – переспрашивает он.

- Да. Колдун. Шаман.

Баду качает головой, потом переговаривает с кем-то из племени. Они тоже качают головами и косятся на меня.
Один из них подходит ко мне вместе с Баду и начинает что-то говорить.

- Колдун нету, - переводит Баду. – Колдун европейцу не надо.

Но я ведь и не совсем европеец, Баду. И колдун мне как раз очень нужен.

- Спроси у него, почему мне не нужен колдун, - говорю я Баду.

- Колдун европейцу не надо, - повторяет мой проводник. – Этот упертый человек говорит, колдун нету.

Что за беспричинное нежелание?
Жаль, что я не могу поговорить с этим африканцем без переводчика.
Но, как бы они не хотели показывать мне колдуна… стоит посмотреть, кто из нас терпеливее.

- Тогда я останусь здесь, пока они не отведут меня к колдуну, - я сажусь на пыльную землю и улыбаюсь упрямому африканцу.

Солнце печет немилосердно.
Шутгарт, окруженный детьми, говорит мне, что я ничего не дождусь. Я пожимаю плечами.

После шести часов нахождения на палящем солнце мне кажется, что больше я не выдержу.
Шутгарт учит черную девочку играть в ладоши, она промахивается и смеется.
Помнится мне, он говорил, что собирается изучать ритуалы…

Племя занимается своими делами, женщины готовят еду, мужчины чинят охотничьи орудия или просто беседуют друг с другом, иногда поглядывая в мою сторону.
Думаю, меня и здесь скоро начнут считать ненормальным.

- Баду думать, надо идти в лагерь.

- Нет. Я остаюсь здесь, - отвечаю я.

Баду качает головой, не знаю, что он хочет этим сказать.

Еще четыре часа.
Солнце клонится за горы. Я допиваю воду в фляге и снимаю с головы панаму, влажную изнутри от пота.
Проклятая Африка.
Но сдаваться я не намерен.

Спустя четырнадцать часов после того, как я сел на этом месте, ко мне подходит кто-то из племени.
Поднимаю голову.

Старый поседевший африканец опускается рядом со мной на корточки и протягивает мне сделанную из высушенной шкуры чашу с мутноватой водой.

- Пейте, - говорит друг Баду, за которым мой проводник уже успел сходить в лагерь. – Простая вода. Это колдун.

Я принимаю из рук африканца чашу и делаю глоток сладковатой на вкус воды.

- Он хочет, чтобы вы шли в его хижину, - переводят мне, когда колдун начинает говорить.

Поднимаюсь на ноги и иду вслед за африканцем.
Друг Баду заходит вместе с нами и садится в углу хижины, колдун жестом указывает мне на циновку, брошенную на пол, и располагается напротив меня.

- Он спрашивает, что вам нужно, - говорит переводчик из своего угла, выслушав колдуна.

- Мне нужны его знания, - отвечаю я.

Шаман долго не отвечает, глядя на меня, а потом едва заметно качает головой.

- Здесь знаний нет. Тебе нужны другие знания. Я не умею того, что тебе нужно.

Мне кажется, что я не слышу голоса переводчика – а просто понимаю тот язык, на котором говорит колдун.
Что значат его слова?
И откуда он знает, что именно мне нужно?

Замолкнув, колдун снимает со своей шеи вырезанный из кости амулет, оплетенный тонкими полосами кожи, и подзывает меня ближе. Склоняет мою голову сухой ладонью и надевает на меня амулет.

- Что это? – спрашиваю я.

Колдун молчит – и потом говорит что-то не мне, а переводчику.

- Пойдемте, мистер, - зовет меня африканец.

Мы выходим из хижины, и только тогда переводчик говорит мне:

- Колдун просил сказать вам, когда мы уйдем. Он сказал, если вы еще будете искать свои знания, не снимайте амулет никогда, и тогда вы сами поймете его силу.

Я благодарю переводчика за помощь и иду за ним по неровной тропинке в лагерь. У реки оборачиваюсь назад.
В селении зажигаются костры.
Я думаю о разговоре с колдуном, и потом, в лагере, слушаю, как над сеткой, наброшенной на четыре палки, вкопанные вокруг моей раскладушки, жужжат москиты…


…Через полторы недели я покидаю лагерь.
Здесь мне больше нечего делать.

Кажется, тот же кукурузник доставляет меня в аэропорт.
Рейс «Нджамена – Дакар – Порт-а-Пренс».
Разумеется, ни один самолет не летает напрямую из Чада на Гаити – кому может понадобиться отправиться из сердца Африки на острова Вест-Индии?
Конец 1990 г., Гаити.

Нищая республика, где население в основном неграмотно и живет в среднем меньше, чем на доллар в день.
И, тем не менее, сюда стремятся туристы, те же, что волной потом прокатываются по Ямайке и Кубе.
Нет, здесь есть отели. Возможно, в будущем их станет еще больше.
Сказочный рай? – Для богатых.

Но по сути, это сущий ад.

Порт-о-Пренс, столица, – не более чем грязный, обнищалый городок. Оборванные уличные торговцы, продающие старые автомобильные шины и обувь, и голодные, худые дети – едва ли не первое, что бросается на глаза.
С 83-его года здесь пытаются проталкивать реформы, необходимые беднякам. Но Де Сото, теоретик-экономист, машину которого обстреливали марксистские повстанцы, только сейчас добился реальной власти.

Я иду по грязной улочке от аэропорта.
Местные жители провожают меня затравленными взглядами.

Не знаю, где искать то, что мне нужно.

Побродив по городку, я останавливаюсь в первом попавшемся отеле.
Английский они понимают с трудом. О существовании немецкого, кажется, вообще не знают.

Но мне везет. Через пятнадцать минут злости на забытый Богом обрывок земли посреди воды моим проводником становится черноволосая девушка, мулатка, сносно говорящая по-английски.

- Где проходят ритуалы Вуду? – спрашиваю я у нее. – Мне нужен настоящий колдун Вуду.

Мне не хочется тратить время на объяснения.
Она улыбается – и произносит:

- Вуду найдет тебя само, даже если ты его не ищешь.

Она опускается передо мной на корточки и снимает с моей сумки какой-то пучок соломы, и при ближайшем рассмотрении это оказывается подобием куклы.

Когда это успели ко мне прицепить?

- Иностранцу надо быть осторожным. Есть Вуду-сказка. А есть настоящее Вуду. Это – сказка.

Она выбрасывает куклу на грязный пол отеля.

- Ты покажешь мне настоящее Вуду? – я улыбаюсь ей, и она кивает.
[320x240]