[250x307]
Выкладываю давно обещанную четвертую часть продолжения "Бегства в Венецию". Только автор этого замечательного опуса не я, а Ларка, поэтому и ставлю ее портрет в начале.

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Фотографии - просто виды Перуджи, дающие некоторое представление о том, где происходили описанные события. Специально дал несколько фотографий узких улиц города, так как благодаря ним становится понятно, как Симонетто Бальони смог так долго "сдерживать натиск целого войска".

Ларка считает, что она лишь пересказала красивую историю. Я с ней не согласен. Мне больше всего нравятся ее связки между разными эпизодами и комментарии.



ПЕРУДЖА: ХРОНИКИ БЫЛЫХ ВРЕМЕН

[700x526]

В Ватиканской пинакотеке есть зал с тремя работами Рафаэля, подобранными будто специально: они удивительно точно и тонко отображают те три этапа, на которые резко делится его короткая творческая жизнь. Первая картина – это работа ученика Перуджино, почти неотличимого от учителя, произведение скромного и милого мастера кватроченто, способного легко затеряться в сонме подобных ему. Вторая, центральная, – это Рафаэль в расцвете, полотно, писанное уверенной и легкой рукой гения, которого не спутать ни с кем. И третья – преждевременный закат, из которого потом вырастут все пошлости болонской школы, впрочем, и сама эта работа уже достаточно пошла: чувства на этом холсте выражаются степенью выпученности глаз и вывернутостью поз, в которых тело человека отчаянно тщится обрести гибкость спирали.

[640x662]

Есть определенная загадка в том, что один и тот же человек за короткий срок мог создавать такие разные вещи. С какой-то широтой гения он сумел объединить в своем наследии великую Сикстинскую Мадонну, величайшую из живописных Мадонн, и Мадонн-мещаночек с маленькими ротиками и розовыми веками; благородное величие «Афинской школы» и вот эти выпученные глаза и указующие персты, над которыми мог бы плакать сам Жан-Батист Грез. И вот в этом же стиле написано «Положение во гроб» из римской Галереи Боргезе, которое Ромен Роллан назовет «мещанскими похоронами», жестоко оболгав мещан, потому что такого ни на каких похоронах, хоть трижды мещанских, не увидишь.

[700x526]

А как ни странно, выросло это полотно из реальной, жгучей трагедии, и в гроб на нем кладут на самом деле отнюдь не Христа, а родного сына убитой горем заказчицы, выбравшей библейскую тему, чтобы за ней, хрестоматийной, скрыть, спрятать свою слишком личную, слишком живую, слишком горячую боль.

Женщина – Аталанта Бальони – была родом из Перуджи. Ее историю и историю ее сына, взятую из старинных хроник с их трогательным, милым слогом приводит Муратов в своих великолепных «Образах Италии».

Век Возрождения ознаменовался в Перудже не расцветом искусств, а бесконечными междоусобицами и яростной резней, проникавшей без спросу даже на картины религиозного содержания, которые писали скромные мастера Умбрии. Я не могу удержаться и не привести цитату из Муратова, имеющую, пожалуй, не вполне прямое отношение к теме разговора, но как не привести такие вот тексты:

«На фоне мраморных дворцов, изобильно украшенных вызолоченными рельефами, или мечтательных пейзажей умбрийской долины, на разноцветных плитах городских улиц и площадей действуют, в малой связи с тем чудом святого, которое составляет сюжет, многочисленные персонажи, в которых нам нетрудно угадать сподвижников Пиччинино или Фортебраччо, пылающих непримиримыми ненавистями родичей Одди или Бальони. Они поти всегда очень молоды, эти dramatis personae [драматические персонажи] перуджийских хроник: юношеские профили их поражают у одних девичьей нежностью, сменяющейся у других хищным выражением и жестоким ртом; их волосы падают в искусных прическах на плечи из-под затейливых головных уборов; их талии преувеличенно узки, и преувеличенно тесно обтягивает платье их тонкие мускулистые руки и ноги. Каждая поза этих фигурок, в которых перуджиец 1473 года, значащегося на одном из беломраморных фасадов, легко узнал бы одного из нарушителей гражданского мира своего родного города, содержит вызов кому-то, каждый жест их таит опасность. Оружие нередко мелькает в их руках, и в одном из «чудес» изображена весьма натурально сцена убийства, каких так много было занесено в анналы Перуджи».

Увлеченная враждой аристократических родов, поддерживаемых, впрочем, целыми кварталами простых горожан, Перуджа не замечала ничего: ни цветения Ренессанса, особенно яркого в соседней Флоренции, ни полчищ иностранцев, уже вторгшихся в Италию. В этой войне, главными силами которой были роды Бальони и Одди, случалось все: и резня, мгновенно вспыхивающая в тот самый момент, когда на главную городскую площадь вступал миротворческий папский кортеж, и попытки помириться и породниться с последующим превращением юных жен в шпионок, засылаемых с родственно-разведывательными визитами в дома родителей и братьев, и превращение собора в укрепленную крепость, из каждого окна которого был выставлен фальконет.

[700x525]

Старинные хроники Перуджи запечатлели один из удивительных эпизодов этих бесконечных войн, пересказанный Муратовым:

«Гонец, спешащий с известием о вторжении [Одди, за несколько лет до этого изгнанных из города], встречает Симонетто Бальони. «Стойте, синьор, – кричит он, – неприятель здесь, он уже на площади». «По мне лучше умереть, чем просить пощады», – спокойно отвечает Симонетто. Полуодетый, с мечом в одной руке и щитом в другой, Симонетто один преграждает дорогу врагам в узкой улице, не позволяющей биться с ним одновременно трем или четырем противникам. Без каски, без кирасы, он сдерживает натиск целого войска: тела погибших от его руки образуют вал, который служит ему защитой. Изнемогая от двадцати двух ран, он уже готов закрыться щитом и лечь, ожидая смерти. Ему едва успело исполниться восемнадцать лет.

Но слышится бешеный топот коня по уличными плитам: «сверкая латами, украшенными золотом, в каске, увенчанной перуджийским грифом и развевающимися по ветру перьями, является всадник, устоемляющийся прямо на врагов. Это Асторре Бальони, прекрасный, гордый и непобедимый, как сам Марс...»

Появления самого Марса несчастные и деморализованные остатки войска, недобитого славным Симонетто, не выдерживают и бегут прочь...

Не пройдет и года, как оба эти храбреца будут убиты – предательски, злодейски, ночью, в своих спальнях, и что самое горькое – не Одди, но членами своей же большой семьи.

Как во всякой большой семье, в рядах Бальони имелись бедные родственники. Как у всех порядочных аристократов, у Бальони имелись полчища незаконнорожденных детей разной степени признанности. Бедные родственники средневековой Италии были мало похожи на тетушек из провинции – по большей части это были голодные головорезы, чьи сложные отношения с моралью старинная хроника извинительно объясняет тяжелой жизнью и трудным детством: «будучи бедны, [они] готовы были ради своего покровителя на любое преступление». В какой-то момент обделенная часть семейства Бальони решила, что воевать только с Одди, Колонна, Фельтро и прочими отдает однообразием и задумала устроить нечто вроде Варфоломеевской ночи наиболее знатным представителям собственной семьи. Момент был удачным: как и в канун Варфоломеевской ночи, только что была сыграна пышная свадьба («светлейший мессер Асторре должен был ввести в свой дом жену, которую давал ему король Неаполя, и была его невеста из рода Орсини»), и как и в тот другой раз, все намеченные для расправы жертвы присутствовали на торжествах. Для верности заговорщики привлекли на свою сторону человека, которого никак нельзя было назвать обделенным в семействе Бальони, – главное действующее лицо еще не написанной рафаэлевской картины, будущего убитого убийцу, предателя и глупца, которого старинный хронист, мессер Франческо Матераццо, поведавший миру эту историю, с трогательной преданностью своим героям называет исключительно «благородным Грифонетто», лишь иногда осмеливаясь переходить на холодно-осуждающее «Грифоне».

[526x700]

«Благородный Грифонетто» приходился племянником одному из братьев Бальони, фактически управлявших Перуджей. Это не было его единственным достоинством: «по красоте являл он собою нового Ганимеда и был богаче, чем кто-либо другой из рода Бальони, и владел домом прекраснее, чем дома остальных, взятые вместе. Была там зала с фигурами всех военачальников, какие только были в Перудже с давних пор по сей день, и равным образом с фигурами всех знаменитых ученых – и все с натуры; и был тот дом с обеими башнями весь расписан <...> [Кроме того, он] имел супругу Дзенобию Сфорца, красивую и приятную, как он сам, от которой у него было трое детей мужеского пола и одна девочка <...> И так великолепен и благоустроен был этот дом, что заключал он в себе великое множество скаковых коней, объезженных и диких, для скачек на Палио и всякий другой вид коней всякой породы, и шутов, и все прочее, что приличествовало иметь благородным господам. Держали там также большого льва, и кто входил в дом, думал, что попал во дворец короля...»

Даже большой лев не всегда может помочь своему благородному хозяину обзавестись благородством. У злосчастного Грифонетто плохо было к тому же и с умом: для того, чтобы втянуть его в заговор против родных, хватило грубо состряпанной сплетни об измене жены с другим Бальони: «дали ему понять, что светлейший Джанпаоло, который был собою виднее всех в доме Бальони (у милого мессера Матераццо для каждого находится доброе слово - Л. Л.), будто бы спит с мадонной Дзенобией, женой Грифонетто, которая была красавицей и которую помянутый Грифонетто пылко любил, а она пылко любила своего супруга, ибо и тот и другой имели вид райских ангелов. Однажды, когда Джанпаоло, Грифоне и мадонна Дзенобия между собою беседовали, нашло на Грифоне от самого сатаны такое затмение, что вообразилось ему, будто бы его жена к Джанпаоло обращается с непристойными словами и знаками, из коих он с уверенностью признал, что светлейший Джанпаоло и собственная супруга обманывают его, хотя противоположное всеми свидетельствуется, и все думают, что тут впутался сам дьявол».

[526x700]

Остановись на минуту в чтении этой горькой повести, дорогой читатель, и оцени эту прелестную систему жизни, в которой шуты мешаются с конями всяких пород, гостей дома встречают большим львом, для каждого представителя рода Бальони имеется собственный эпитет – «благородный» или «светлейший» (и степень благородства не тускнеет ни при каких подлых извивах судьбы, тем более, когда столь очевидно, что все извивы находят – да, именно что находят! (какое изысканное слово) – от самого сатаны), и некие «все» с чудесным энтузиазмом дружной коммунальной квартиры горячо и лично свидетельствуют о событиях, разыгрывавшихся в узком родственном кругу в присутствии разве что пары дюжин шутов, коней, фигур знаменитых ученых (все – с натуры), ну и еще чего-нибудь, что, несомненно, приличествовало дому благородного господина...

Вообще под знамена убийц была навербована куча народа, в том числе довольно знатные господа. Мотивация была серьезна, например, «Берардо было сказано, что если они дело сделают, то есть помогут всех Бальони умертвить, то под их власть отойдет квартал у Порта Сан Санне, и так как этот квартал был тогда под властью их собственных родственников, сыновей мессера Пьер Филиппо да Корнья, то раз убивали Бальони, могли бы убить и вышеназванных сыновей мессера Пьер Филиппо, и весь квартал перешел бы тогда к ним!»

[526x700]

В ночь накануне убийства вся немаленькая компания, овеваемая грезами о собственных кварталах и дворцах, отправилась в церковь Святого Луки помолиться об удаче и попросить об отпущении грехов – склонных к вольнодумству не было. Удивительно, что вид весьма крепко увязших в грехах головорезов, дружною толпою отправляющихся в таинственном молчании в церковь, а затем бросающих друг на друга странные пылающие взоры, а может, даже перекидывающихся «загадочными» намеками, прерываемыми чьим-нибудь отчаянным и сиплым: «ТИШЕ!!!» – удивительно, что вид данной компании не привлек к себе ничье внимание и подозрение. Итальянцы – весьма беспечный народ. А впрочем, городу, возможно, было не до мрачных забав темных личностей – город, возможно, еще был слишком погружен в дело празднования свадьбы. Ночь, последовавшую за этими приготовлениями, назовут позже «Кровавой свадьбой Перуджи».

«После чего вместе на ночь поужинали, как делает то молодежь».

Помолясь и поужинав, молодежь отправилась на дело.

Жертвы были заранее распределены между отдельными группами убийц. «Благородный Грифонетто» взял на себя светлейшего Джанпаоло.

Асторре, того, что некогда свалился на головы врагов, как Марс, убили в собственной спальне – он сам, безоружный, в ночной сорочке, отворил родственникам дверь. Юная жена пыталась защитить его, закрыв своим телом, и тоже была ранена.

Светлейшего Симонетто, того, что не так давно соорудил себе защитный вал из тел поверженных врагов, совсем врасплох застать не удалось – он встретил убийц с мечом в руке и выпер их из собственной спальни, на чем не остановился. «Он добился того, что ему удалось проскочить через зал в прихожую, он спустился по лестнице и, все еще окруженный со всех сторон врагами, очутился во внутреннем дворе. Вышел он затем и на улицу, где оказались вновь люди, и насколько было возможности, отбивался <...> Но все умножались враги и убили-таки они этого благородного христианина, одетого в одну лишь сорочку, а пока был он жив, столько было в нем силы и доблести, что никакому человеческому языку того не описать. Поистине, был он единственным, кто в течение всей жизни не ведал страха, и пока он имел силу хотя одно слово произнести, проявлял он высокую бодрость, будто не он был побежден, а, напротив, победил других. Если бы только достиг он хотя тридцати лет, то совершил бы такие великие подвиги, что оказались бы они более удивительными, чем совершенные кем-либо другим из всех людей, когда-либо живших; оттого я предоставляю судить вам самим, какой известности достиг бы он и какие деяния, заслуживающие вечной бессмертной славы, совершил бы, если бы только достиг до старости. Вполне уверен я, что Никколо Пиччинино таких подвигов не совершил», – заключает с горестной убежденностью мессер Матераццо. Согласимся и мы с мессером Матераццо. В самом деле – кто знает теперь, какие подвиги совершил помянутый Никколо Пиччинино и кем он был? А впрочем, кто помнит еще хотя бы в Перудже, как жил и как умер восемнадцатилетний «светлейший Симонетто»? Лишь старые хроники, воскрешенные к жизни Павлом Муратовым, а теперь и мной, переписывающей за переписчиками, в глубокой уверенности, что есть на свете истории, которые не должны забываться.

[700x526]

В своих спальнях были зверски убиты еще несколько Бальони. Но некоторым удалось бежать из города. Среди них был и тот, кого пришел убивать «благородный Грифонетто», – Джанпаоло. История покушения на него и его спасения, пересыпанная забытыми именами и забытыми примерами подлости и мужества, трусости и героизма, тоже заслуживает того, чтобы рассказать ее словами старинной хроники, которая запомнила все.

«Тот, кто направился в покои светлейшего Джанпаоло, – был это Грифоне, который был на то ими назначен; туда же явился и Карло (идейный вдохновитель всех этих событий - Л.Л.), хотя это было не его дело, ему на долю выпало ведь идти к Симонетто. Но так как он особенно опасался Джанпаоло, то и направился сам туда вместе с Грифоне и прочими. Пробиваясь к горнице, где Джанпаоло обычно спал, вошли они в комнату, где оказался только один из его приближённых; его они и убили, именно Карло убил собственноручно, полагая, что то светлейший Джанпаоло. Когда они вслед за тем различили, что то не он, решили они подняться наверх и, когда всходили по лестнице, увидели наверху кого искали, с круглым щитом и мечом в руках. Был он в одной рубашке, и при нем находился его очень им любимый оруженосец по имени Маралья, перуджинец, который держал копье в руке, и когда враги, намереваясь убить его господина, стали подниматься по лестнице, то помянутый Маралья первого из них ударил копьем в нагрудный панцирь с такой силой, что сбросил его головой вниз по ступеням, и далее он так ловко действовал копьем, что его господин успел отступить назад к слуховому окну и вскочить на крышу дома. Он побежал по крышам, достиг кровли дома Грифоне и хотел спуститься во двор, так как еще не знал, что Грифоне участвует в заговоре, и даже беспокоился о нем <...> Но потом заподозрил он, как бы не стали враги его тут поджидать, что и было в действительности <...> На сей раз умудрил его Господь осторожностью и пришло ему на ум спуститься в дом одного горожанина. Так он уже было и сделал, но горожанин тот был боязлив и отказался впустить его к себе. Тогда повернул он назад по крышам и спустился в дом, где жили некие студенты; они все тоже перепугались, за исключением одного по имени Акилле де ла Мандола, который проявил мужество и обещал умереть за него», чем и оправдал, добавим, свое овеянное славой имя – Ахилл.

На следующий день Джанпаоло покидает город, переодетый студентом, идя в компании студентов настоящих. Город, пораженный ночными убийствами, ужасается и скорбит, Асторре и Симонетто уподобляют древним римлянам. Убийцы пытаются ходить гоголем, но крайне недолго, потому что обнаруживают всеобщее презрение к себе. Главный зачинщик «Кровавой свадьбы» Карло Барчилья пытается произнести перед гражданами какую-то речь, встреченную страшным холодным молчанием. Между заговорщиками начинаются склоки.

[700x526]

И в эти часы начинает развертываться еще одна, внутренняя, личная трагедия, увековеченная впоследствии так неудачно на рафаэлевском полотне. От благородного Грифонетто уходят, надев траур, жена и мать, Аталанта Бальони (мать, оставшись вдовой, жила в доме сына). Они уходят молча, взяв с собой детей. Притихший город наблюдает то, как они идут, не оглядываясь, не удостоив ни словом «нового Ганимеда», коварно введенного в заблуждение сатаной. Аталанта Бальони, ничего не зная о судьбе Джанпаоло, публично берет под защиту его детей. «Упавший духом Грифонетто ожидал возмездия, и ему пришлось очень недолго ждать».

Уцелевшие Бальони во главе с Джанпаоло собрали своих людей всего за один день. Уже двое суток спустя они ворвались в город, обращая ночных убийц в бегство.

Грифонетто стоял под окнами матери, которая отказалась принимать его и говорить с ним. Вероятно, поступок жены поразил его куда меньше, чем безмолвное презрение Аталанты. В звенящей тишине закрытых для него окон он услышал звуки битвы на городских улицах – и все понял. «И он расстался с нею очень неохотно, много вздыхая и говоря – больше уже не вернусь я к вам и не раз вам захочется говорить со мной и будет уже нельзя, о мать жестокая к впавшему в отчаяние сыну! И так, с рыданиями и проливая слезы, сел он в полном вооружении на коня и поехал навстречу врагу».

Большинство его сообщников уже сбежали. «Светлейший Джанпаоло въезжал тем временем в город, как сокол на своем боевом коне». Многие погибли от его собственных рук, первому попавшемуся ему навстречу убийце, ехавшему на коне Асторре, Джанпаоло одним ударом меча снес голову.

Судьбе было угодно, чтобы в конце своих метаний по охваченному резней городу, Грифоне, искавший то спасения у друзей, то смерти от руки врагов, так и не вступив ни в одну схватку, в итоге лицом к лицу столкнулся с Джанпаоло. «Прости тебе Господь, изменник Грифоне, – так это ты! Ступай же с Богом, что до меня, то я не стану по-твоему марать руки в крови своего рода, как ты их измарал!» – не без лицемерия заявляет сокол Джанпаоло и предоставляет своим людям убить Грифоне самим. «Но едва отвернулся его милость, принялись тут солдаты наносить юноше раны. И многие утверждают, что это начал мессер Джентиле Бальони, а другие, что сделал то Филиппо Ченча, командир отряда всадников светлейшего Асторре, и последние особенно настаивают и доказывают свою правоту (тут так и видишь означенных всадников, яростной толпой окруживших скромного мессера Матераццо, пытающегося робко вставить: «Помедленнее! Я записываю!», не слушающих бедного хрониста и, размахивая руками, перебивая друг друга, рассказывающих каждый свою подлинную версию хода боевых действий - Л.Л.). И столько ранений было нанесено благородному телу юноши, что распростерлись, наконец, на земле его прекрасные члены. Когда весть о том дошла до дорогой его матери и возлюбленной его супруги, тотчас явились мать и жена, чтобы увидеть его еще живым <...> и рыдая сказала мать: «Сын мой, вот твоя впавшая в отчаяние мать, которая хотела бы говорить с тобой, но ты уже не можешь, как тогда верно сказал!» Обратил сын взор свой к лицу матери, а она, настолько была благоразумной и мудрой, что принялась плача увещевать его, чтобы он простил всех, кто причинил ему смерть, и сделал рукой знак прощения. Протянул тогда благородный юноша правую руку матери и сжал ее руку и тотчас вслед за тем испустил дух, расставшись навеки с тою, которая благословляла его теперь, а не проклинала, как прежде».

[700x525]

Вот итальянцы! Удивительный народ! Изменчивый и всегда искренний в каждом своем новом чувстве, не способный устоять перед красотой жеста или мрачной прелестью трагической мизансцены! Нужно видеть эти лица – лица простых людей из народа, каждое из которых легко подошло бы к самой царственной мантии, эти тела, такие естественные в принятии самых изысканно-выразительных поз, эти глаза, всегда готовые вспыхнуть, если речь заходит о любви, смерти, поэзии или футболе! Нужно видеть, знать этих людей, всегда готовых встать на сцену и прочесть монолог или хотя бы взять верную ноту, играя «прочих»!

Теперь, когда подлец Грифоне был мертв, когда он лежал в луже собственной крови на мостовой Перуджи, убитый людьми человека, которого два дня назад пытался зарезать спящим, теперь, когда над юным красавцем склонились две одетые в черное, застывшие в молчаливой скорби фигуры – красавица жена и благородно седая Аталанта, – теперь, казалось, сам светлейший Джанпаоло готов был простить ему все и первым нести его на какой-нибудь алтарь, благородно каменея лицом, словно выбитым на монете! Если вам покажется, что пафоса и высоких чувств, разрывающих грудь, может быть слишком много, - просто замрите в молчаливом восхищении этой итальянской смесью наивности, доходящей до преступления, страсти к игре и красивой позе и удивительным умением сочетать мстительность и отходчивость, полностью отдаваясь то одному чувству, то другому. Вглядитесь в лица тех, кто только что готов был плевать в лицо «благородному Грифонетто», жалкому вояке и неудачливому ночному убийце – и вы увидите на них слезы, настоящие, живые, горячие слезы сострадания и скорби!

Тело Грифоне носили по Перудже, мать и жена, которым не пришлось переодеваться, – они уже были в трауре, – молча шли следом, и никто, кроме самих перуджинцев, не смог бы сказать, по ком скорбит сейчас город, едва оправившийся от «Кровавой свадьбы», – а впрочем, перуджинцы смогли бы сказать это в последнюю очередь. Говорили, что мать и жена Грифоне ходили с его телом по городу, чтобы кто-нибудь из мстителей убил их. Но повсюду они встречали только уважение, а вместе с Аталантой и Дзенобией посмертного уважения удостаивался за компанию и мертвый Грифоне – к тому же он был так изранен! И так красив! И вообще...

И вообще в этом финале одной из жутких глав забытой истории Перуджи была, все-таки была своя суровая сермяжная правда, потому что в неком особом измерении общая скорбь уравняла на несколько мгновений убийц и жертв, благородных мстителей и благородную мать подлеца – жителей одного города, членов одного великого рода, соучастников одной жуткой судьбы.

[700x526]

Все это, пять лет спустя, наверное, пыталась пересказать Аталанта Бальони знаменитому художнику Рафаэлю, когда-то давно оставившему дикую и провинциальную Перуджу ради блестящего Рима, переживавшего период острого увлечения своим великим античным прошлым.

Этот юноша, такой же блестящий и величественный, как город, в котором он теперь жил, все же оставался для нее в какой-то мере земляком, способным понять, – и в то же время он был в ее глазах лучшим художником Италии. Она была готова заплатить за его работу любые деньги.

Она рассказывала, надеясь, что ему-то – ему, ходившему той самой улицей, где лежал, истекая кровью ее Грифонетто, ему, умевшему схватить кистью величие и святость, – удастся сплести в один узел несовместимое: горе и позор, ужас «Кровавой свадьбы» и праведную месть, отнявшую у нее сына, смутные воспоминания об Асторре и Симонетто, и робкое, отчаянное, материнское, вечное – «Он был таким хорошим!»

Я фантазирую тут, конечно... Но разве история существует не для того, чтобы будить наши фантазии и возвращать краски давно истлевшим лицам, чувства давно отлетевшим душам, оправдания давно забытым страстям?
Вот какая история была рассказана Рафаэлю безутешной матерью.
И вот что у него получилось.

Справедливость требует указать, что эта работа была неудачей действительно великого художника. В истории живописи, к счастью, навсегда останется не только «Положение во гроб», но и Сикстинская Мадонна, ватиканская фреска «Афинская школа», портрет Бальдассаре Кастильоне и «Дама с единорогом», чьи глаза таинственным образом повторяют оттенок неба за ее спиной…

[700x526]