Если помните, не так давно я выкладывал несколько страниц из нового итальянского опуса, посвященного тому, как итальянцы работают. Я его, наконец-то, дописал, и вот теперь выкладываю уже в полном виде.

[672x265]



IL DOLCE LAVORO
(СЛАДКАЯ РАБОТА)

Кто-то хорошо знавший знаменитого парижско-русского цыгана Алешу Дмитриевича вспоминал, как тот много раз рассказывал ему одну историю, но рассказывал каждый раз по-разному, с взаимоисключающими подробностями. Совершенно не помню, кто это был, но явно человек мудрый, судя по комментарию, который он выдал на этот счет: «У цыгана с правдой сложные отношения».
У каждого народа имеются сложные отношения с каким-то абстрактным понятием, причем у всех с разными. Например, у еврея сложные отношения со счастьем, давшие жизнь выражению «еврейское счастье». У русского – с прошлым, что выливается в еще более сложные отношения с будущим. У итальянца же сложились крайне сложные отношения с работой. И не надо мне тут говорить, что работа – понятие не абстрактное. Для итальянца нет ничего абстрактнее. По сравнению с таким неосязаемым понятием, как работа, и правда, и счастье выглядят простыми и ясными, как два кирпича.
Я не хочу сказать, что все итальянцы – бездельники. Каждый народ имеет право на своих извращенцев, и это право счастливо реализует. И среди итальянцев извращенцы тоже есть. И там существуют люди, которые раньше всех приходят на работу и позже всех уходят, но их мало, и погоды они не делают. Единственный случай, когда нормальный итальянец готов трудиться сколько угодно, это когда он отстаивает свое право не трудиться. На святое дело ни сил, ни времени не жалко.
Как-то мы с женой подошли к Собору Святого Петра в 18 часов 29 минут. Доступ туда перекрывался через минуту. Тем не менее, путь нам преградил здоровенный охранник. Ларка посмотрела на часы и сказала ему, что он не слишком вежлив, после чего мы развернулись и пошли, на тот момент мы уже выдержали один бой с охранниками в Ватиканской Пинакотеке, из которого лишь с большим трудом вышли победителями и чувствовали себя просто не в силах повторить этот подвиг. Но нас никто не спрашивал. Правда, этот подвиг Ларке пришлось совершать в одиночестве, так как с итальянским языком у меня отношения чисто собачьи: я много чего понимаю, но сам могу только лаять.
“Signora, signora!” – завопил охранник. Я сразу понял, что нам сейчас придется иметь долгое дело с уязвленным мужским итальянским достоинством. Мы обернулись, чтобы попасть под град бешеных слов, вылетавших со скоростью пуль из пистолета-пулемета Beretta. Мы должны понимать, что часы работы – это часы работы. Закрыто – значит, закрыто. Время наступило – и basta. Ларка довольно ехидно заметила, что в Италии basta наступает все время раньше времени.
Тут уже началось что-то совершенно невообразимое. Его разрывало от гнева, а закончилось все тем, что нам пообещали вечер, а возможно и ночь в Polizia Italiana. Последнее замечание, правда, не вызвало понимания у коллеги соборного стража. Моя жена невысокого роста и очень красива, причем благородно красива. Охранник же был сложен, как борец-тяжеловес. Нетрудно догадаться, как бы он выглядел, попытайся осуществить свою угрозу. Да тут еще и я имелся, с которым просто непонятно было, что делать. Тем не менее, не заподозри он в нас американцев, я не знаю, как бы кончилось дело. Но даже у пистолета-пулемета иногда приходится менять магазин. Вот и храмовник на секунду сделал паузу, чтобы набрать воздуху в легкие. Ларка воспользовалась этим моментом и холодно сказала: «Я остаюсь при своем мнении, что вы не очень вежливы. До свидания». На том мы и ушли, услышав себе в спину яростное “Ciao”, а затем еще более яростное “Good bye”.
А как просто было нас пропустить, ведь никаких оснований не пускать не было. И ему-то, собственно, что было за дело до этого? Выгонять из храма – это уже была не его работа. Однако мы, иностранцы, покусились на святое итальянское право заканчивать работу раньше времени, и для него это стало делом принципа.
Вообще, необходимость работать вызывает у итальянцев сложную гамму чувств, но все в очень узком диапазоне: от веселого недоумения до бешеного негодования. При этом ненависть к труду настолько велика, что очень часто итальянцы, обычно весьма чувствительные к тому, как они выглядят в чужих глазах, забывают о каких бы то ни было правилах приличия. В этом плане весьма показателен скандал, разразившийся недавно в Пантеоне, где один очень известный российский ансамбль классической музыки давал концерт. Публика, покоренная мастерством музыкантов, не отпускала их со сцены и требовала сыграть что-то на бис. Когда они начали играть, на сцену яростно жестикулируя и еще более яростно что-то говоря, вылезли люди, которые принялись отключать оборудование, стараясь производить как можно больше шума. Все – basta! Работа закончена! Ждать никто не может! Для нормального итальянца работа заканчивается где-то за час до официального окончания, а если его пытаются заставить что-то сделать через две минуты после установленного срока, когда он ощущает, что уже час переработал, итальянец превращается в клокочущий Везувий.
Небольшой магазин может легко оказаться закрытым за час до того времени, которое указано у него на дверях, без каких бы то ни было объяснений. Когда во время одного из наших первых путешествий я по наивности спросил девушку в маленьком флорентийском магазине, почему вчера он был так рано закрыт, она ответила мне такой улыбкой, что я сразу вспомнил старый анекдот.
Идет кобыла, шатаясь и блаженно улыбаясь. Кто-то из зверей ее спрашивает: «Ты откуда?» Она, уже в полном изнеможении от собственной неги, отвечает: «От верблю-ю-юда!»
Увидели мы и «верблюда». Он пришел минут через десять, после чего на нас уставились сразу четыре вопрошающих глаза, которые с каждой секундой вопрошали все настойчивее и настойчивее. До закрытия было еще полтора часа, но мы решили уйти. Отойдя совсем недалеко, мы оглянулись. Дверь уже со звоном закрывалась.
Однако «верблюже-кобыльи» отношения, может быть, и самая уважительная, но вовсе не единственная причина для закрытия до срока. Собственно, никаких причин и тем более оправданий и не нужно. Работа – это надругательство над жизнью, и косить от нее – святое право каждого человека. Тут не требуется никаких оправданий. Странно еще, что это право до сих пор не включено в итальянскую конституцию.
И не надо думать, что закрыться раньше времени стремятся только маленькие магазинчики. Как мы узнали на собственном опыте, с этим можно столкнуться и в святая святых – в Ватикане.
Непосредственно перед тем, как обидчивый бегемот-охранник преградил нам дорогу в храм, нас попытались не пустить и в Ватиканскую пинакотеку. Довольно пожилой мужик, сидевший и гревшийся на солнышке у входа, улыбаясь от уха до уха, с той радостью, с которой школяр сообщает товарищу, что тому поставили двойку, сказал нам, что уже поздно: все закрыто. При этом прямо у него над головой красовалась табличка, где сообщалось, что музей закрывается на вход только через полчаса. Слегка офонарев от такой наглости, мы показали ему на часы работы. Он улыбнулся нам столь же широко и столь же искренне и нисколько не смущаясь сказал что-то вроде: «А, ну да».
Мы были в Пинакотеке множество раз, и, собственно, пришли, чтобы оживить в памяти всего несколько картин, поэтому времени нам должно было хватить, но не тут-то было. В каждом зале нас встречал служитель, смотревший на нас напряженным и не слишком дружелюбным взглядом, которым явно стремился вызвать у нас чувство дискомфорта не только за то, что мы здесь находимся, но и за сам факт нашего, портящего ему жизнь, существования. Мы, наконец, поняли, что попали в другую временную плоскость, где время течет быстрее, и, если на улице было все еще пять часов вечера, то здесь для всех уже было все семь, а для некоторых даже восемь.
Местные товарищи не собирались оставлять нас в неведении относительно того, что наше время не то что истекает, а давным-давно истекло. Они стали нарочито грохать ставнями, гасить свет и всячески показывать, что «нас здесь не надо». Когда мы на минуту вернулись в уже пройденный зал, один из служителей тут же подошел к нам и очень мягко сказал, словно разговаривая с заблудившимися детьми, что двигаться здесь принято только в одном направлении. Выглядело все так, словно он боялся, что мы тут потеряемся и, чтобы нас найти, придется отряжать поисковую экспедицию. Он был еще совсем молодым парнем и сам смущался своей наглости, поэтому, когда мы сказали, что хотим только глянуть на одну картину, он с видимым облегчением отошел от нас.
Однако не все были такими покладистыми. В самом последнем зале к нам буквально подбежал один нервный орел и почти проорал, что все, basta, время истекло, и мы должны немедленно покинуть Пинакотеку. Я не люблю скандалить, когда нельзя дать по морде, и, в принципе, был готов уже уйти, тем более, что посмотрел все, что собирался, но с Ларкой такие фокусы не проходят. Она отреагировала на него, как на сломанное радио, которое нельзя выключить, но на которое совершенно необязательно обращать внимание, и спокойно досмотрела зал. Я сделал то же самое, хотя и с меньшим удовольствием и куда меньшим блеском.
Когда мы вышли, разъяренный малый, которому удалось закрыть Пинакотеку всего на полчаса раньше срока, с треском захлопнул за нами дверь.
Вообще, итальянцы не слишком любят тех, кто их кормит – туристов. Это тысячу раз можно понять, например, во Флоренции, где количество закрытых клубов на душу населения бьет все рекорды. Туристы и богатые иностранцы, скупающие там недвижимость, почти вытеснили их из их фантастического, невообразимо прекрасного города. Однако с этим встречаешься повсеместно. Долгое время я просто отказывался понимать, как в Италии мог возникнуть фашизм, который до войны хоть и близко не подходил к немецкому нацизму, и во многом так и не подошел, но все равно был той еще мерзостью. Меня не устраивают популярные «высокие» объяснения этого явления, вроде того, что нельзя жить среди всего ЭТОГО, видеть, как миллионы людей приезжают сюда на поклон, и не почувствовать себя, наследника создателей этих чудес, выше них, приехавших этим чудесам поклониться. Я слишком долго проработал с итальянцами, чтобы испытывать подобные заблуждения. За все время среди тех, с кем работал, я встретил только одного человека, действительного влюбленного в культуру своей страны, утонченного интеллигента, который до невозможности стеснялся произносить свою фамилию – Казанова. Вот он-то как раз меньше всех был склонен кого бы то ни было презирать.
Вы замучаетесь искать среди итальянцев человека, который знал бы, когда родился Леонардо да Винчи и даже в каком точно веке творил Данте. Как-то в Дезенцано, небольшом курортном местечке на озере Гарда, на руинах древнеримской виллы мы разговорились с хранительницей этих все еще чем-то прекрасных камней. Она просто вцепилась в нас, особенно в Ларку из-за ее итальянского. При этом на лице у нее было мучительное выражение интеллигентного человека, который знает, что назойлив, но ничего не может с собой поделать. У нас сложилось впечатление, что она много лет не встречала человека, знающего, что Октавиан Август – это совершенно точно не псевдоним Юлия Цезаря. Если я и преувеличиваю, то несильно.
Но невежество не мешает итальянцам остро чувствовать прекрасное. Множество раз я замечал, что, если кто-то из местных жителей увидит, что ты засмотрелся на что-то, он проследит направление твоего взгляда, и на его выразительной физиономии легко прочитается что-то вроде: «Слушай, а действительно красиво!» Так что нет ничего удивительного в том, что в вытеснившем искусство дизайне итальянцы тоже преуспели. То, что он не сможет отличить Боттичелли от Караваджо, не помешает итальянцу создать что-то по-своему прекрасное самому.
В нелюбви итальянцев к работе есть что-то школярское, что кажется очень милым у взрослых людей, правда, при условии, что это не касается тебя впрямую. Вместе с тем они, как мне кажется, больше многих других народов готовы оказать тебе помощь. Помогать – это ведь не работать. Тут ты никому ничего не обязан, ты делаешь это по собственному почину, а значит, ты свободен, ведь работа – это своего рода рабство, а они не рабы, рабы не они. Как-то в Милане мы с Ларкой стали невольными героями ситуации, в которой на нас отказывались работать, но готовы были сколько угодно помогать за так.
Мы приехали в Милан под вечер очень усталые, и хотели поскорее сесть в такси и добраться до отеля. Выйдя из здания вокзала, мы сразу поняли, что здесь что-то не так. На улице стояло великое множество такси и рядом толпилось не менее великое множество людей, но они существовали как бы отдельно. Машины не заглатывали людей и никуда их не увозили, хотя те явно очень хотели быть заглоченными и увезенными.
Очень скоро выяснилось, что у таксистов забастовка. Ларка спросила у них, как нам добраться до нашего отеля, и сразу несколько человек с готовностью ей разъяснили и даже сочли нужным не то чтобы извиниться, но как-то оправдаться за то, что они нас ну никак не могут туда отвезти сами: забастовка, синьора, сами понимаете.
Мы погрузились с нашими тяжеленными чемоданами в метро, проклиная таксистов с их забастовкой. Очень скоро мы уже вылезали на площади у собора и прокляли их еще охотнее: несметное количество людей, которых было так много, что невозможно даже сообразить сколько именно, смотрели на здоровенном экране футбольный матч Италия-Украина. Это происходило во время Чемпионата Мира 2006 года. Когда мы как раз выходили из метро на свет Божий, вся площадь, словно приветствуя нас, многоголосо взвыла.
Очень скоро выяснилось, что, хотя отель и где-то рядом, но улица эта, видимо, такая маленькая, что никто ее не знает, а таксистские указания как-то выветрились из памяти. Мы вышли из самой густой части толпы, после чего меня, ввиду полной бесполезности, поставили с чемоданами, а Ларка пошла выяснять, куда же нам все-таки идти.
Было страшно жарко, и я был в открытых сандалиях, о чем мне пришлось очень скоро и очень горько пожалеть. Еще хорошо, что шортов я не ношу. Все незащищенные части моих ног усеяли комары и вмиг искусали их. Я не был одинок в своих страданиях. Через несколько минут высокая красивая девушка модельной внешности остановилась в нескольких шагах от меня, всем своим видом говоря: «Все! Сил моих больше нет!» - достала какой-то баллончик, не смотря по сторонам, задрала юбку и смазала длинные загорелые ноги жидкостью из своего спасительного сосуда. Я почувствовал, что, если Ларка в ближайшие минуты не придет, я тоже буду готов снять с себя все, что угодно, но мне это все равно не поможет, так как никакой спасительной жидкости у меня не было.
Ларка пришла довольно скоро и совершенно ошарашенно сказала мне, что несколько человек БРОСИЛИ СМОТРЕТЬ ФУТБОЛ, чтобы получше показать ей, куда ей нужно пройти, и мы уже через несколько минут будем в отеле. Честное слово, я испытал один из сильнейших шоков в своей жизни, в которой много чего было. Я представил себе, куда бы у нас послали женщину, которая посмела оторвать мужика от его фуДбола и его пЫва. В этот момент я простил итальянцам очень многие их прегрешения.
Дорогу Ларке указали точно, и очень скоро мы уже были в отеле. Бросив чемоданы в номере, мы спустились вниз, голодные, как черти. Открытым оказался только маленький бар, где нас встретил совершенно очаровательный старичок. Рабочий день у него кончился, но он выразил полную готовность не только накормить нас в силу своих скромных возможностей, но и выслушать историю наших тягот и невзгод. «А-а, таксисты забастовали – так это они, чтобы футбол посмотреть», - сказал он, и, несмотря на смешливое выражение его лица, мы поняли, что он не шутит. Ну, конечно же, какая еще цель может быть у забастовки?
Старичок осведомился, откуда мы. Мы ответили, и он тут же очень искренне выразил свое сочувствие, но не в связи с тем, где нам довелось родиться, а с тем, что пока мы метались по площади, сборная Украины проиграла, и, чтобы скрасить нашу печаль, достал какое-то припрятанное очень вкусное печенье, на которое мы тут же набросились и, хрустя, сказали, что мы вообще-то не из Украины, что это теперь другое государство. Тогда он попытался придать своей добрейшей физиономии карабасье-барабасье выражение и сказал: «Тогда я печенье забираю!» Мы, давясь от смеха, легли на него грудью и сказали, что не отдадим, но он уже беспокоился о том, что мы едим всухомятку, и предложил сделать нам свежевыжатый апельсиновый сок. Мы в ответ радостно закивали головами, которые у нас в это время представляли собой только на удивление совершенные приспособления для поглощения пищи.
Но соковыжималка тут же сломалась. Мы сказали, что с нас хватит и воды, однако наш добрый дедушка ответил фразой настолько неожиданной, что Ларка поняла ее только со второго раза: «Люди на Луну слетали, а я не справлюсь с этой соковыжималкой?!» И справился, в результате чего мы под завязку заправились этим соком.
В номер мы поднялись до такой степени согретые человеческим теплом, что забыли и о таксистах с их забастовкой, и о наших блужданиях, и даже о комарах.
То, что итальянцы за работой поют чаще, чем представители любого другого народа, знают, наверно, все. Гораздо хуже известно, что пение часто заменяет собой работу. Здесь все еще можно увидеть какого-нибудь горланящего каменщика, который отложил свой инструмент с тем, чтобы предаться внезапно нахлынувшему вдохновению, которое пришло, когда его никто не ждал. И потом, что такое работа по сравнению с хорошей песней? Здесь я, кстати, вынужден согласиться. Боже, как они поют! По крайней мере, некоторые из них.
Как-то гуляя по Вероне и изнывая одновременно от сорокаградусной жары и неописуемой красоты, которая окружала нас со всех сторон и, как сказал один мой знакомый, «не влезала в наши головы», мы услышали абсолютно божественное пение. Это была теноровая ария из какой-то не слишком известной оперы. В то время в Вероне, как обычно, проходил знаменитый летний оперный фестиваль, и мы решили, что это распевается какой-то его участник, возможно, даже знаменитость. Мы осторожненько подошли к открытой двери, из-за которой раздавался голос, способный умиротворить даже жестоких олимпийских богов, стараясь ни в коем случае не помешать маэстро. Как это обычно бывает, любопытство после недолгой и, прямо скажем, несколько лицемерной борьбы, победило деликатность, мы заглянули за дверь и встали как вкопанные. Опираясь на кресло левой рукой и эффектно подняв вверх правую, хотя никаких зрителей здесь еще секунду назад не было, эту безумную по красоте арию одним из самых красивых голосов, которые я когда-либо слышал, исполнял ПАРИКМАХЕР! И само это помещение было парикмахерской, но клиенты в такую дикую жару не пришли, предпочтя остаться дома нечесаными, и он пел, раз работа не пришла. А если бы пришла, то, вполне возможно, пел бы за работой.
Если вы представили себе толстенького лысеющего дядечку с короткими ручками и нелепыми жестами, чей внешний вид делал невозможным появление на сцене даже с таким голосом, то вы ошибаетесь. Это был мужчина лет шестидесяти, назвать которого стариком язык не поворачивается. Он был высок, красив, строен, как натянутая струна, и его голову венчала густейшая шевелюра красиво поседевших волос. Я не знаю, почему он не сделал карьеру в опере.
Увидев зрителей, он еще приосанился и допел арию до конца. Мы зааплодировали за всю Ла Скалу, которая его так и не услышала. Ларка подошла к нему и сказала что-то восхищенное. Он слегка порозовел от удовольствия и спел еще одну арию, не менее божественную, уже лично для нее. Совершенно оглушенные этим голосом, мы стояли какие-то притихшие. Когда он закончил, мы снова зааплодировали. Он галантно поклонился, а потом, обведя взглядом парикмахерскую, сказал что-то вроде: «А, все равно никто не придет!» - направился к выходу, улыбнувшись нам на прощанье так, как улыбаются только людям, которых ценят.
Я не склонен к галлюцинациям, но весь тот день во всех уголках Вероны мне слышался его голос. Если бы Ромео умел так петь, они бы счастливо прожили с Джульеттой тысячу лет, потому что даже Тибальт не попытался бы его убить. И Меркуцио остался бы жив.
Но даже это впечатление не было самым сильным из тех, которые я испытал, когда услышал итальянца, поющего за работой. Возможно, дело просто в том, что певца, так потрясшего меня, в отличие от веронского парикмахера, я так и не увидел.
Это случилось во время нашей самой первой поездки в Рим. Первый раз в Риме – это вообще шок. Две тысячи лет простираются перед тобой непрерывной лентой времени, где каждый век оставил что-то прекрасное. И все века живые, ни один из них так и не стал прошлым. Здесь все существует только в настоящем времени. Ну, и в вечности, куда же от нее денешься в Риме? Ни переварить, ни понять это сразу невозможно. Не сразу, впрочем, тоже. К этому можно только привыкнуть.
Наше путешествие подходило к концу. Ранним воскресным утром мы пошли в галерею Барберини. Стояли последние дни октября, и Рим лежал в легком теплом тумане.
Галерея открывалась в десять, мы подошли к одиннадцати, и с удивлением обнаружили, что красивая девушка, которая явно шла туда на работу, никуда особенно не спешит, да и в музее нас все встречали как ранних пташек. Прошло какое-то время, прежде чем мы поняли, что этой ночью здесь перешли с летнего времени на зимнее, и, таким образом, судьба подарила нам лишний час в Риме. Нам это показалось таким счастьем, словно нам подарили год.
Мы походили по галерее, которая на фоне других местных музеев не произвела ошеломляющего впечатления. На минуту остановились у застекленной витрины, где лежали довольно любопытные экспонаты, которые, правда, имели к искусству весьма опосредованное отношение. На первый взгляд, это были какие-то абстрактные картинки, которые, однако, судя по цветам, никак не могли принадлежать двадцатому веку. Это были краски века семнадцатого. Рядом с ними стояли кружки с зеркальной поверхностью, для каждой своя, и если ты смотрел в них, то видел очень хорошо выписанные лица, фигуры и все остальное, выполненное в совершенно классической манере.
Может быть, мы что-то услышали в этот момент, может – нет. Сейчас уже не помню. В этой комнате был балкон, на который нам захотелось выйти, чтобы снова увидеть Рим в теплой дымке. Мы вышли.
Дымка, к счастью, не рассеялась. Перед нами лежали живописные крыши, где-то возвышались колокольни, где-то деревья. Людей то ли не было вовсе, то ли было очень мало. Город еще спал, как спят, когда некуда и незачем спешить. И в самом деле: куда спешить в воскресенье, которое к тому же продлили на целый час?
Но один человек работал. По-моему, это был кровельщик. Мы слышали удары его молотка. Но в такое утро нельзя просто стучать молотком. Это все равно, что обедать в церкви. Наверно, он это чувствовал, и поэтому он пел. Мы не видели певца, значит, он был не так близко от нас, но легкой мощи его голоса хватало на то, чтобы затопить им все вокруг, и это без всякого надрыва и продолжая работать молотком.
Это был все тот же итальянский тенор, без которого не только Италия, но и весь мир был бы другим, где осталась бы какая-то незаполненная пустота. Аккомпанируя себе лишь молотком, голос пел какую-то невообразимо прекрасную итальянскую песню, но не из самых известных, от которых ее отличала сложность мелодии. Ее никогда не смог бы спеть даже человек со слухом много выше среднего, а у меня не хватило слуха ее даже запомнить. У Ларки бы хватило, но она слишком отдалась наслаждению, чтобы что бы то ни было запоминать. Мы растворились в этом голосе, как сам он растворился в тумане. Наш балкон отчалил от дома, как лодка от пристани, и мы поплыли на нем над городом.
Много лет назад мне довелось упасть со скалы, и я чудом остался жив. Я до сих пор помню мельчайшие подробности того, как начал падать, как подо мной подломился мягкий грунт, как из рук выскальзывали какие-то стебли и камни, за которые я пытался схватиться, как время и пространство вдруг стали тягучими и вязкими, как кисель, и падение, которое могло продолжаться лишь несколько секунд, показалось невероятно долгим. Но я совершенно не помню, как упал, хотя никакого сотрясения мозга у меня, как ни странно, и близко не было. Судя по травмам, я приземлился четко на ноги. Тем не менее, минут сорок после этого стерлись в моей памяти.
И точно так же, я совершенно не помню того, как наш балкон причалил обратно, и мы вернулись в галерею. Не помню, как спускались по лестнице, не помню, как вышли на улицу. Помню только, как мы по ней уже шли, и туман начал рассеиваться. Общего между двумя этими столь разными эпизодами было то, что в них обоих было нечто, начисто отрицающее смерть. Только здесь еще и жизни ничего не угрожало. Наоборот, она была прекрасна как никогда. Так что пусть итальянцы поют. А поработают другие. Ну а если работать так уж необходимо, пусть работают так, как этот так и не увиденный нами кровельщик в тумане.

[676x509]