[350x286]
Настроение сейчас - индифферентное

О! у меня 30 симп и синяя звездочна, я просто охренненая мега-супер-тетка! xDD

ну а в целом-то пост совсем не об этом))) в общем я таки дочитала сегодня эту книгу и теперь дабы вас заинтересовать(?) хочу запихнуть сюда отрывок, который меня наиболее потряс и даже ужаснул. если учесть, что я человек в этом отношении практически непробиваемый, то...
В общем, хорошенько подумайте прежде чем читать. особо впечатлительным не рекомендую))))
Да, чуть позже возможно напишу рецензию на всю книгу.


Глава 9 "Что случилось с Эриком"

...Потом с ним произошел несчастный случай, который, хотя мы с отцом ничего не знали, был последней соломинкой и смог убить даже изменившуюся личность Эрика. Случай этот столкнул Эрика вниз и сделал из него нечто новое: амальгаму из его прежнего “я” (по-сатанински вывернутого наизнанку) и более мудрого человека, раненого и опасного взрослого, потерявшего ориентацию в жизни и жалкого — все вместе. Он напоминал мне разбитую голограмму: целая картина в одном остром осколке, одновременно кусочек и целое.
Случилось это на втором году его учебы, когда он стажировался в большом учебном госпитале. В тот день Эрик не должен был быть там, во внутренностях госпиталя, рядом с отбросами человечества. Позже мы с отцом узнали, что у Эрика были и другие проблемы. Он влюбился в какую-то девушку, и влюбленность закончилось плохо, девушка сказала, что не любит его и стала встречаться с другим. У Эрика была особенно сильная мигрень, которая мешала его работе. Он неофициально работал в госпитале, помогая медсестрам во время ночной смены, Эрик сидел в темноте на посту, читал свои книги, а старые и молодые больные стонали и кашляли.
Так было и в ночь несчастного случая. Он был в отделении, где держат младенцев и маленьких детей, настолько деформированных, что они немедленно умрут вне госпиталя и живут ненамного дольше в нем. Мы получили письмо от медсестры, дежурившей с моим братом, с рассказом о случившемся, и судя по тону письма, она считала неправильным оставлять некоторых из детей в живых, они были немногим больше, чем экспонатами для показа студентам докторами и консультантами.
В одну жаркую, душную июльскую ночь Эрик был в кошмарном месте, около котельной и складов. Весь день у него болела голова, и пока он сидел на посту, боль перешла в жестокую мигрень. Вентиляция плохо работала уже две недели, ремонтники ее чинили, ночью было жарко, а мигрень Эрика всегда усиливалась в подобных условиях. Кто-то должен был сменить Эрика через час или, думаю, даже Эрик признал бы поражение, пошел бы в общежитие отлежаться. Он делал обход отделения, менял подгузники и успокаивал плачущих младенцев, менял повязки и флаконы в капельницах или что там еще, его голова раскалывалась, перед глазами плавали огоньки и линии.
Ребенок, за которым он убирал, когда это случилось, был немногим лучше растения. Плюс ко всем своим другим дефектам, ребенок еще и не контролировал мочеиспускание и дефекацию, и единственный звук, который он издавал, был хрип, он не мог контролировать мускулы — даже голова поддерживалась специальным приспособлением — и у него была металлическая пластинка на голове, потому что кости, из которых должен был состоять его череп, никогда не срослись, даже кожа над мозгом была тонкая, как бумага.
Его нужно было кормить особой смесью каждые несколько часов, и Эрик как раз делал это. Он заметил, что ребенок был спокойнее, чем обычно расслабленно сидел в своем кресле, уставившись в пространство впереди себя, неглубоко дышал, глаза его были остекленевшие и на его обычно неподвижном лице было почти умиротворенное выражение. Но казалось, он не может есть — а это было одно из немногих действий, которое ему не только нравилось, но в котором он даже участвовал. Эрик спокойно держал ложку перед несфокусированными глазами ребенка, поднес ложку к губам пациента, обычно ребенок высовывал язык или пытался наклониться вперед и взять ложку в рот, но той ночью он сидел не хрипя, не качая головой, не двигал или хлопал руками, не водил глазами по сторонам, а смотрел и смотрел с выражением, которое можно было ошибочно принять за счастливое.
Эрик настойчиво пытался заставить его есть, сел ближе, пытаясь не обращать внимание на давящую боль в собственной голове: мигрень постепенно усиливалась. Он ласково говорил с ребенком — обычно тот водил глазами и сдвигал голову в направлении звука, но в ту ночь голос не имел никакого эффекта. Эрик приблизился, продолжая говорить, двигал ложку, сражался с волнами боли внутри собственного черепа.
Потом он увидел нечто, похожее на движение, едва заметное на бритой голове слабо улыбавшегося ребенка. Что бы это ни было, оно было небольшим и медленным. Эрик моргнул, потряс головой, пытаясь отвязаться от дрожащих огней мигрени, накапливающихся внутри. Он встал, все еще держа ложку с кашицеобразной пищей. Нагнулся и внимательно посмотрел на череп ребенка. Эрик ничего не увидел, но осмотрел край металлической шапочки на черепе, и ему показалось, что он увидел что-то под ней, он легко снял шапочку с головы ребенка и увидел, что было под ней.
Рабочий котельной услышал крики Эрика и побежал на пост, размахивая гаечным ключом; он нашел на полу забившегося в угол, воющего изо всех сил Эрика, который наполовину сидел, наполовину лежал в позе зародыша с головой зажатой между коленями. Кресло, в котором сидел ребенок, было перевернуто и привязанный к нему ребенок, улыбаясь, лежал на полу в нескольких ярдах от Эрика.
Рабочий тряс Эрика, но ответа не получил. Потом он посмотрел на ребенка в кресле и подошел к нему, вероятно, чтобы перевернуть кресло, он приближался, пока не оказался в паре футов, потом бросился к двери, его вырвало. Когда медсестра из отделения этажом выше спустилась посмотреть из-за чего весь этот шум, она нашла рабочего в коридоре, подавляющего позывы рвоты. К тому времени Эрик прекратил кричать и затих. Ребенок продолжал улыбаться.
Сестра перевернула кресло. Подавила ли она собственный приступ рвоты или головокружение, видела ли она подобное или худшее раньше и расценила увиденное как что-то, с чем нужно справиться, я не знаю, но она позвала помощь и достала из угла окаменевшего Эрика. Она посадила его на стул, прикрыла голову ребенка полотенцем и успокоила рабочего. Медсестра вынула ложку из открытого черепа улыбающегося ребенка. Ложку туда воткнул в первую секунду своего сумасшествия Эрик, вероятно, пытаясь выгрести то, что увидел.
В отделение залетели мухи, наверное, когда не работала вентиляция. Они заползли под нержавеющую сталь шапочки ребенка и отложили там яйца. Когда Эрик поднял пластинку, он, бывший под грузом человеческого страдания, окруженный огромным, измученным жарой, темным городом, с раскалывающимся черепом, он увидел медленно шевелящееся гнездо жирных личинок мух, — опарышей, плавающих в объединенном пищеварительном соке, пожирающих мозг ребенка.

Казалось, Эрик выздоровел после случившегося. Его накачали успокоительным, он полежал пару суток в госпитале, потом несколько дней в своей комнате в общежитии. Через неделю он опять начал учиться и, как обычно, ходил на занятия. Некоторые знали, что-то случилось с ним, и Эрик был очень тихий, но этим все и ограничилось. Мы с отцом ничего не знали, кроме того, что он пропустил из-за мигрени немного занятий.
Позже мы узнали — Эрик начал пить, пропускать лекции, приходить на неправильные семинары, он кричал во сне и будил студентов, живших на его этаже, принимал наркотики, не приходил на экзамены и практические занятия… Наконец Университет предложил ему взять академический отпуск до конца года, потому что он слишком много пропустил. Эрик отреагировал на предложение отвратительно: он собрал все свои книги, сложил их в коридоре около комнаты своего куратора и поджег их. Ему повезло, его не наказали, администрация Университета снисходительно отнеслась к дыму и небольшим повреждениям старинных деревянных панелей, и Эрик вернулся на остров.
Но не ко мне. Он отказался от любого контакта со мной, заперся в своей комнате, включал очень громкую музыку и почти никогда не выходил в город, где ему быстро запретили появляться во всех четырех пабах из-за драк, криков и ругани, которые он там устаивал. Когда он замечал меня, он пристально смотрел на меня своими огромными глазами или постукивал пальцами по носу и медленно подмигивал. Его глаза запали, под ними появились мешки, а его нос часто дергался. Однажды он поднял меня и поцеловал в губы, чем очень меня напугал.
Отец стал почти таким же необщительным, как Эрик. Отец постоянно был в плохом настроении, много гулял и молчал, думая о своем. Он стал курить сигареты и сначала он курил их одну за другой. На месяц или около того наш дом превратился в ад, я долго гулял в дюнах или сидел в моей комнате и смотрел телевизор.
Потом Эрик начал пугать городских мальчишек, сначала он швырял в них червями, потом заталкивал червей за шиворот возвращающимся из школы мальчишкам. Родители, учитель и Диггс пришли на остров, чтобы поговорить с моим отцом, когда Эрик начал заставлять детей есть червей и опарышей. Потея, я сидел в своей комнате, а они встретились в холле, родители кричали на моего отца. С Эриком говорил доктор, Диггс и даже социальный работник из Инвернесса, но Эрик почти ничего им не ответил, просто сидел, улыбаясь и иногда вставляя ремарку о том, как много белка в червях. Однажды он пришел домой избитый, в крови и мы с моим отцом решили, что парни или родители поймали и избили его.
Собаки исчезали в городе уже пару недель, когда дети увидели, как мой брат вылил банку бензина на маленького йоркширского терьера и поджег его. Родители поверили детям и пошли искать Эрика, которого поймали проделывающим то же самое со старой собакой, приманенной сладостями с анисом. Родители преследовали Эрика в лесу за городом, но потеряли.
Диггс пришел на остров вечером и сказал, что он пришел арестовать Эрика за нарушение общественного порядка. Он ждал до ночи вместе с моим отцом, выпил предложенные ему пару рюмок виски, но Эрик не вернулся. Диггс ушел, отец остался ждать, но Эрик так и не появился. Он пришел домой спустя три дня и пять собак, изнуренный, немытый, пахнущий бензином и дымом, одежда порвана, лицо худое и грязное. Отец услышал, как Эрик пришел ранним утром, сделал набег на холодильник, проглотил сразу несколько обедов, протопал по лестнице и лег спать.
Отец прокрался к телефону, позвонил Диггсу, который приехал еще до завтрака. Должно быть, Эрик что-то видел или слышал, потому что он вылез через окно своей комнаты, спустился по водосточной трубе на землю и сбежал на велосипеде Диггса. Моего брата наконец поймали через две недели и еще две собаки — он сливал бензин из чьей-то машины. В процессе гражданского ареста ему сломали челюсть, и в тот раз он не убежал.
Через несколько месяцев Эрика признали сумасшедшим. Он пошел тесты, много раз пытался бежать, нападал на санитаров, социальных работников и докторов, угрожал подать в суд и убить их. По мере продолжения тестов, угроз и неповиновения его переводили во все более охраняемые больницы. Мы с отцом, будто он стал значительно тише, когда его перевели в госпиталь, который находился к югу от Глазго, и больше не пытался бежать, но теперь я понимаю, вероятно, он пытался — успешно, как оказалось — приучить своих стражей к ложному чувству безопасности.
А теперь он возвращался увидеть нас.