........Был пятый час вечера, - время, когда обыкновенно Андрей Ефимыч ходит
у себя по комнатам и Дарьюшка спрашивает его, не пора ли ему пиво пить. На
дворе была тихая, ясная погода.
- А я после обеда вышел прогуляться, да вот и зашел, как видите, -
сказал доктор. - Совсем весна.
- Теперь какой месяц? Март? - спросил Иван Дмитрич.
- Да, конец марта.
- Грязно на дворе?
- Нет, не очень. В саду уже тропинки.
- Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за город, -
сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные глаза, точно спросонок, - потом
вернуться бы домой в теплый, уютный кабинет и... и полечиться у
порядочного доктора от головной боли... Давно уже я не жил по-человечески.
А здесь гадко! Нестерпимо гадко!
После вчерашнего возбуждения он был утомлен и вял и говорил неохотно.
Пальцы у него дрожали, и по лицу видно было, что у него сильно болела
голова.
- Между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой
разницы, - сказал Андрей Ефимыч. - Покой и довольство человека не вне его,
а в нем самом.
- То есть как?
- Обыкновенный человек ждет хорошего или дурного извне, то есть от
коляски и кабинета, а мыслящий - от самого себя.
- Идите, проповедуйте эту философию в Греции, где тепло и пахнет
померанцем, а здесь она не по климату. С кем это я говорил о Диогене? С
вами, что ли?
- Да, вчера со мной.
- Диоген не нуждался в кабинете и в теплом помещении; там и без того
жарко. Лежи себе в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему в
России жить, так он не то что в декабре, а в мае запросился бы в комнату.
Небось, скрючило бы от холода.
- Нет. Холод, как и вообще всякую боль, можно не чувствовать. Марк
Аврелий сказал: "Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли,
чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль
исчезнет". Это справедливо. Мудрец, или, попросту, мыслящий, вдумчивый
человек отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен
и ничему не удивляется.
- Значит, я идиот, так как я страдаю, недоволен и удивляюсь
человеческой подлости.
- Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумываться, то вы поймете,
как ничтожно всё то внешнее, что волнует нас. Нужно стремиться к
уразумению жизни, а в нем - истинное благо.
- Уразумение... - поморщился Иван Дмитрич. - Внешнее, внутреннее...
Извините, я этого не понимаю. Я знаю только, - сказал он, вставая и
сердито глядя на доктора, - я знаю, что бог создал меня из теплой крови и
нервов, да-с! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна
реагировать на всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю криком
и слезами, на подлость - негодованием, на мерзость - отвращением.
По-моему, это собственно и называется жизнью. Чем ниже организм, тем он
менее чувствителен и тем слабее отвечает на раздражение, и чем выше, тем
он восприимчивее и энергичнее реагирует на действительность. Как не знать
этого? Доктор, а не знает таких пустяков! Чтобы презирать страдание, быть
всегда довольным и ничему не удивляться, нужно дойти вот до этакого
состояния, - и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего жиром мужика, -
или же закалить себя страданиями до такой степени, чтобы потерять всякую
чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить.
Извините, я не мудрец и не философ, - продолжал Иван Дмитрич с
раздражением, - и ничего я в этом не понимаю. Я не в состоянии рассуждать.
- Напротив, вы прекрасно рассуждаете.
- Стоики, которых вы пародируете, были замечательные люди, но учение
их застыло еще две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось вперед и не
будет двигаться, так как оно не практично и не жизненно. Оно имело успех
только у меньшинства, которое проводит свою жизнь в штудировании и
смаковании всяких учений, большинство же не понимало его. Учение,
проповедующее равнодушие к богатству, к удобствам жизни, презрение к
страданиям и смерти, совсем непонятно для громадного большинства, так как
это большинство никогда не знало ни богатства, ни удобств в жизни; а
презирать страдания значило бы для него презирать самую жизнь, так как всё
существо человека состоит из ощущений голода, холода, обид, потерь и
гамлетовского страха перед смертью. В этих ощущениях вся жизнь: ею можно
тяготиться, ненавидеть ее, но не презирать. Да, так, повторяю, учение
стоиков никогда не может иметь будущности, прогрессируют же, как видите,
от начала века до сегодня борьба, чуткость к боли, способность отвечать на
раздражение...
Иван Дмитрич вдруг потерял нить мыслей, остановился и досадливо потер
лоб.
- Хотел сказать что-то важное, да сбился, - сказал он. - О чем я? Да!
Так вот я и говорю: кто-то из стоиков продал себя в рабство затем, чтобы
выкупить своего ближнего. Вот видите, значит, и стоик реагировал на
раздражение, так как для такого великодушного акта, как уничтожение себя
ради ближнего, нужна возмущенная, сострадающая душа. Я забыл тут в тюрьме
всё, что учил, а то бы еще что-нибудь вспомнил. А Христа взять? Христос
отвечал на действительность тем, что плакал, улыбался, печалился,
гневался, даже тосковал; он не с улыбкой шел навстречу страданиям и не
презирал смерти, а молился в саду Гефсиманском, чтобы его миновала чаша
сия.
Иван Дмитрич засмеялся и сел.
- Положим, покой и довольство человека не вне его, а в нем самом, -
сказал он. - Положим, нужно презирать страдания и ничему не удивляться. Но
вы-то на каком основании проповедуете это? Вы мудрец? Философ?
- Нет, я не философ, но проповедовать это должен каждый, потому что
это разумно.
- Нет, я хочу знать, почему вы в деле уразумения, презрения к
страданиям и прочее считаете себя компетентным? Разве вы страдали
когда-нибудь? Вы имеете понятие о страданиях? Позвольте: вас в детстве
секли?
- Нет, мои родители питали отвращение к телесным наказаниям.
- А меня отец порол жестоко. Мой отец был крутой, геморроидальный
чиновник, с длинным носом и с желтою шеей. Но будем говорить о вас. Во всю
вашу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никто вас не запугивал, не
забивал; здоровы вы, как бык. Росли вы под крылышком отца и учились на его
счет, а потом сразу захватили синекуру. Больше двадцати лет вы жили на
бесплатной квартире, с отоплением, с освещением, с прислугой, имея притом
право работать как и сколько вам угодно, хоть ничего не делать. От природы
вы человек ленивый, рыхлый и потому старались складывать свою жизнь так,
чтобы вас ничто не беспокоило и не двигало с места. Дела вы сдали
фельдшеру и прочей сволочи, а сами сидели в тепле да в тишине, копили
деньги, книжки почитывали, услаждали себя размышлениями о разной
возвышенной чепухе и (Иван Дмитрич посмотрел на красный нос доктора)
выпивахом. Одним словом, жизни вы не видели, не знаете ее совершенно, а с
действительностью знакомы только теоретически. А презираете вы страдания и
ничему не удивляетесь по очень простой причине: суета сует, внешнее и
внутреннее, презрение к жизни, страданиям и смерти, уразумение, истинное
благо, - всё это философия, самая подходящая для российского лежебока.
Видите вы, например, как мужик бьет жену. Зачем вступаться? Пускай бьет,
всё равно оба помрут рано или поздно; и бьющий к тому же оскорбляет
побоями не того, кого бьет, а самого себя. Пьянствовать глупо, неприлично,
но пить - умирать и не пить - умирать. Приходит баба, зубы болят... Ну,
что ж? Боль есть представление о боли и к тому же без болезней не
проживешь на этом свете, все помрем, а потому ступай баба прочь, не мешай
мне мыслить и водку пить. Молодой человек просит совета, что делать, как
жить; прежде чем ответить, другой бы задумался, а тут уж готов ответ:
стремись к уразумению или к истинному благу. А что такое это
фантастическое "истинное благо"? Ответа нет, конечно. Нас держат здесь за
решеткой, гноят, истязуют, но это прекрасно и разумно, потому что между
этою палатой и теплым, уютным кабинетом нет никакой разницы. Удобная
философия: и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь...
Нет, сударь, это не философия, не мышление, не широта взгляда, а лень,
факирство, сонная одурь... Да! - опять рассердился Иван Дмитрич. -
Страдания презираете, а небось прищеми вам дверью палец, так заорете во
все горло!...............