Чеховские мотивы
Разрезая темноту ночной дороги фарами дальнего света, по проселочной Турции движется неспешным ходом кортеж полицейских машин. Неспешным ходом развивается и сам сюжет почти трехчасовой картины, поставленной, пожалуй, самым маститым на сегодняшний день турецким режиссером Нури Бильге Джейланом. Подозреваемого в убийстве человека везут на следственный эксперимент — он должен указать властям то место, где зарыл труп своей жертвы. Вот только в этом провинциальном степном уголке, далеком от морских курортов и туристических маршрутов Турции, все места уж слишком похожи друг на друга. Однообразность пейзажа, скрывающегося в предгрозовых сумерках, не располагает к близкой развязке. И убийца, намеренно или случайно путаясь в показаниях, не спешит указывать роковое место. С каждым кадром затянувшееся во тьме путешествие все больше приобретает черты метафоры человеческой жизни, неспешно тянущейся сквозь такую же в точности однообразную темноту одиночества.
Прокурор — еще один герой этого трипа — во время очередного перекура рассказывает судебному врачу историю, один в один повторяющую чеховский рассказ. Судебный врач долго размышляет над рассказанным, бездонно грустными глазами взирает на убийцу, прокурора, полицейских и весь мир и, казалось бы, открывает для себя некую важную тайну человеческого существования — но мудрый режиссер вовремя вмешивается, оставляя все разгадки за скобками картины, вернее, за ее финальными кадрами. Каждый зритель должен прийти к разгадке самостоятельно, причем единственно верного ответа не существует, у каждого он свой, — примерно так на пресс-конференции Джейлан комментирует финал своей картины.
Истинному приверженцу творчества Тарковского и русской литературы, турецкому режиссеру, возможно, удалось то, что никак не удавалось ни Звягинцеву, ни многим другим последователям Андрея Арсениевича, а именно постичь загадку русской души, которая на поверку оказалась и не русской вовсе, а скорее мировой, общечеловеческой, — души, призванной сострадать и жертвовать. В этом смысле Джейлан оказался близок не только к Чехову, по мотивам которого снят фильм, но и к вечной скорби романов Достоевского, как никто другой умевшего сострадать убивцам, пропойцам и проституткам. И все же Джейлан цитирует совсем не Достоевского, да и чеховский текст приводится скорее из формальной дани русской культуре, с которой режиссера так многое роднит. А дышит фильм именно кинематографическим наследием Андрея Тарковского. Это и затяжные дубли с медленным движением камеры. Это и странные разговоры, перемежаемые многозначительной тишиной. Это и судебный врач, чем-то ей-богу напоминающий героя Янковского из «Ностальгии». Это и идея жертвенности, незримой нитью пронизавшая все без исключения фильмы русского режиссера. Но, пожалуй, прежде всего, это простое яблоко, в середине фильма оторвавшееся от дерева, дабы прокатиться перед камерой по своей естественной траектории и упасть в ручеек, где вода — еще одна метафора жизни — будет мерно и приятно журчать, упорно обтекая неожиданно возникшее на ее дороге препятствие.
