Послушайте, братья и сестры, историю древних времен

Ее сочинитель бесхитростен и грамоте не умудрен,


Внемлите правдивой песне. Начну я без лишних слов:

влюбился в дельфийскую пифию гаммельнский богослов


Был он почтенным мужем, прозванием Теодор.

Порастерял он в скрипториях юношеский задор.


Думал, что в сети дьявола не попадет никогда,

И тут на него негаданно свалилась такая беда.



Не помогают исповедь, молитвы и строгий пост.

Повсюду ему мерещатся копыта, рога и хвост.



Чует бесовское что-то, не в силах обосновать,

И пишет римскому папе: «гибну, пора спасать!»



Из Фландрии, из Гишпании, из всех христианских стран

В Гаммельн прислал визитаторов встревоженный Ватикан



Седые мужи ученые явились, презрев лета,

И с ними – послушник Хорхе, маленький сирота.



В большой монастырской трапезной объявлен был общий сбор,

И вот что сказал визитаторам измученный Теодор:



«В одном гримуаре старинном нашел я, братья, рассказ,

И как я его увидел, мой разум смутился тотчас.



Рассказ об эллинской деве, что пифией наречена.

Сидеть нагишом на треножнике бедняжка обречена.



И я понимаю, представив прелести девы той,

Что чувствовал прародитель пред Евиной наготой.



Пальцы сбиваются с четок, не варит совсем голова!»

Хмуро слушали братья такие его слова.



И строгий монах Савелий на дверь ему указал:

«Шел бы ты на хуй, братец, как Петр Иуде сказал!»



И старый добрый Кондратий такие сказал слова:

«Иди-ка ты на хуй, брате, но помолись сперва ».



А мудрый монах Иоганнес сердито захлопнул псалтырь

«В общем, иди-ка ты на хуй!» — хором решил монастырь.



А юный послушник Хорхе старцев ученых прервал.

«Слышу шум на дороге, — мальчик убогий сказал.--



Это, наверное, нунций папскую буллу везет!»

На хуй послали нунция от городских ворот.



Папа стерпел обиду, как истый служитель Христа,

Но отлучил весь Гамельн примерно в те же места.



О, христианская школа, суровейшая из школ!

Послали монаха на хуй, собрался он – и пошел.



На хуй дорога долгая. Идет он уже давно

И ест из любимой миски гречневое зерно.



Стоптал по дороге к Греции четырнадцать пар сапог,

Пришел он к желанной цели – и ничего не смог.



И в Дельфах, на каменных плитах, где древле треножник стоял,

«Иди-ка ты, пифия, на хуй!» — в отчаяньи он написал.



А все население Гамельна третии сутки ржет,

Веселыми криками «на хуй!» встречает монахов народ.



Брачующихся венчая и малых крестя ребят,

«На хуй, воистину, на хуй!» — монахи теперь говорят.



Пейзанин сказал пейзанке: «Родная, будет война!

Монахи совсем рехнулись. Свирепствует сатана!



От города отвернулись святые на небесах.

Крики «пошел ты на хуй» навязли у них в ушах».



Vita, известно, brevis – проходит за годом год.

Преставились те монахи, столпились у райских ворот.



И Петр, суровый привратник, дверь закрыл и сказал:

«Идите на хуй, ребята, никто вас сюда не звал».



Юный послушник Хорхе давно уже не юнец,

Он заведует библиотекой, вот какой молодец.



Теперь он почтенный и дряхлый седовласый старик,

Книги весьма уважает, он их беречь привык.



Но чтобы не повторился богопротивный кошмар,

Хорхе измазал в кураре мерзостный гримуар.



Изредка горькая память овладевает им,

И тогда он, тревогой и тайной тоской томим,



Бродит по пыльным залам, плачет о горькой судьбе.

«На хуй такие книжки!» — бормочет под нос себе.