На изломе двадцатого дня она сама нашла меня.
Серый дождь тоскливо скрёбся в окошко, прося пустить его внутрь, но я медлила, выводя грифелем неопределённые абрисы. Промозглый ветер, вопреки моим ухищрениям, пробирался в невидимые щели дома на Мысе и армии мурашек уже давно избороздили мою спину, заставляя время от времени вздрагивать. Пузырились бурыми боками свёрнутые и скреплённые сургучом свитки. Смутно белели либо скомканные, либо разорванные в клочья листы акварельной бумаги. Неуловимо пахло молоком и мёдом – я тихо чихала в сложенные ладошки и судорожно кашляла после прогулок по ночному озеру.
И среди сей этой аллегории тщеты и бессознательной попытки сбежать, вдруг появилась она. Мотыльком цвета венозной крови, она уселась мне на грудь как раз над сердцем и с каждым сотым его ударом она вздрагивала, неуклюже взмахивала полупрозрачными крылышками и вновь замирала. Нельзя сказать, что я не ждала её или была удивлена столь неожиданным её приходом.
Нет, я была уверена, что рано или поздно она разобьёт стеклянную клеть бутылки, куда я заточила её в прошлый раз и придёт просить выпустить на свет, дать свить гнездо на дне моих зрачков.
Я знала, что она придёт напоминать мне о том, что я сделала и о том, чего я не буду делать, не смотря на свои желания.
И я не ошиблась.
Как и в прошлый, и в позапрошлый разы, это маленькая гадина принялась уговаривать меня. Она приводила всё новые и новые доводы и аргументы, лишала меня воли и как всегда превращала нашу короткую встречу в пытку.
Колкие, будто жало тысячи жал, слова впивались в кожу, заставляя кровь пронзительного серебра брызгать на бумагу. Открылись старые рубцы, распахивая запястья. Поплыл перед глазами мир, сливаясь в тёмно-бурую кляксу и остался лишь голос. Как и всегда, в момент её присутствия, я не могла пошевелиться.
Казалось, что у меня нет глаз, что бы смотреть и нет рта, чтобы кричать. Есть лишь мой острый, по-птичьему острый, слух.
И весь он, в часы искупления, принадлежал ей. Мне ничего не оставалось, как покориться столь нелюбимой гостье, с которой за последние несколько лет мы почти породнились.
И я покорилась, давая утянуть себя в водоворот её феерических красок, де только один чёрный имеет тысячу колеров.
Но всё это время, - я не знаю, сколько секунд отбила секундная стрелка настенных часов – всё это время я чувствовала как бьётся неистово жилка на виске и не тухнет на краю сознания спасительная мысль. Мысль, цепляющая меня за реальность и не давая кануть в трясину бессознательности и забытья. Забытья, где колючи звёзды распахнули чёрными дырами свои зубатые рты, а ночь пахла гнилью.
Но вот, звёзды померкли, Закрыли свои горящие ненавистью рты. Ночь перестала пахнуть болотной гнилью.
Я выиграла. Я почти выиграла.
Осталось чуть-чуть.

 
… Я взяла мою Боль в ладони, которые саднило, и бережно поместила её в новый сосуд – стеклянную бутылку, в которых обычно мальчики хранят корабли. Я не знаю, почему, но на этот раз я не стала выкидывать её в пенные волны, а оставила у себя на столе.