Средний город на Среднем Западе США (название сохранено в тайне по просьбе людей, описываемых ниже).

Гэри говорит:
- Мы боимся, что случится нечто подобное тому, что произошло в Англии, где один человек отбывает срок за садомазохизм, имевший место по взаимному согласию. Судья признал, что он все делал безопасно, но приговорил его к четырем годам тюрьмы за то, что тот подавал плохой пример людям, которые могут выйти за рамки безопасности. Вы можете себе представить? Некоторые из нас поехали в Чикаго и устроили марш протеста возле британского консульства. Из всех садомазохистов особенно приходится нервничать гомосексуалистам. Именно "кожаное сообщество" обвиняется в первоначальном распространении СПИДа в стране.

Первый и самый сильный удар эпидемия нанесла именно по нам. Мы потеряли много людей. И как раз "кожаное сообщество" было на переднем крае битвы со СПИДом. Сцена изменилась. Безопасность, здравый смысл и взаимное согласие - это больше, чем просто девиз. Это наш закон. Пускание крови, анальный секс без презерватива - этим мы больше не будем заниматься. Анально-мануальный контакт тоже стал весьма редок.

Если вы хотите увидеть жесткие действия, - говорит Гэри, - вам надо посетить лесбийское сборище. Они делают все с большей жестокостью. Теперь как наиболее жесткие "игроки" известны "кожаные" лесбиянки из Сан-Франциско.

* * *
Мы с Гэри договариваемся встретиться через несколько часов в торговых рядах. Оттуда он должен меня отвести в лесбийский бар с потайной комнатой для садомазохисток, где, как он выразился, "у меня будет больше шансов найти парочку пообщительнее".
Тем временем я самостоятельно делаю несколько звонков. Джэн принадлежит к группе поддержки лесбийского садомазохизма "Роза шиповника" в другом городе Среднего Запада, поменьше, чем этот.
- Вы можете приехать сюда, если не найдете, с кем поговорить там, - говорит она. - Наша группа небольшая, всего четырнадцать человек, но мы благожелательно относимся к людям со стороны.
Я разделяю послойно сандвич, принесенный служащим отеля, и отщипываю по кусочку, пока Джэн рассказывает о своей жизни. Она весит 190 фунтов при росте 5 футов 3 дюйма, а ее любовница шести футов ростом и весит "далеко за 200 фунтов. Мы крупные девушки. Вот почему нам нравится делать это на качелях".

Качели, подвешенные к большим крюкам на потолке, довольно популярны среди садомазохистов. Они имеют сиденье из холстины или кожи и в целом похожи на детские качели. На некоторых разновидностях имеются отверстия, сквозь которые продеваются ноги. Джэн продевает ноги партнерши в эти отверстия и привязывает ее запястья к веревкам, на которых подвешено сиденье.
- Она любит, чтобы я ее трахала изо всех сил двенадцатидюймовым вибратором, когда она находится в таком положении, - говорит Джэн. - После хорошей порки, разумеется.

Садомазохистский секс гораздо более интересен, чем обывательский, - продолжает она. - Мы вкладываем в него так много энергии!
Затем Джэн рассказывает мне об инсценировке, разыгранной ею для своей любовницы, которая к тому же "ложная транссексуалка, то есть она постоянно одевается в мужскую одежду, хотя физически - женщина". На годовщину их знакомства Джэн подарила ей копию солдатской формы времен Гражданской войны и, нарядив ее в эту униформу, повела на ужин в ресторан Исторического общества. Затем Джэн привела ее домой в "игровую" комнату для "главного угощения" вечера. Джэн включила видеокассету с фильмом "Слава", повествующим о полке черных солдат, который сражался в Гражданской войне, и, покуда на заднем плане шло кино, сняла с партнерши униформу, привязала ее к вбитому в потолок крюку и "любовно" отстегала.

Когда она заканчивает рассказ, я спрашиваю, какая это была форма - южан или северян. Возникает неловкая пауза.
- Северян, конечно, - говорит она. - Вы что, думаете, что мы расисты какие-нибудь?

* * *
В лесбийском баре, более ярко освещенном, чем "голубой", Гэри знакомит меня с Бини и Ежиком, которые живут вместе уже больше трех лет. Обеим лет под тридцать. Бини высокого роста, почти шести футов, и очень худая. Ее рыжие волосы подстрижены так коротко, что завиваются в крошечные колечки длиной не больше толщины мизинца. Ее глаза сильно накрашены: подведены зеленым, тени тоже зеленые, но более светлые, на ресницах толстый слой туши; на губах - розовая помада. Ежик, в колледже бывшая членом чемпионской команды по гребле, пострижена еще короче подруги - белый пушок на ее голове едва длиннее ресниц Бини. Она среднего роста и сложения, с мускулистыми руками - намять о спортивных днях. Они одеты в одинаковые полосатые майки и истершиеся вылинявшие джинсы. Мода, понятная каждому полисмену.

- Вы хотите знать, как мы это делаем? - спрашивает Ежик, улыбаясь остальным женщинам в баре, слушающим нашу беседу.
- Я хотела бы узнать, как вы встретили друг друга, - отвечаю я.

Бини, "романтическая половина" их пары, как она себя назвала, и "подчиненная", получает наслаждение от своего рассказа. Они познакомились на собрании "Анонимных поклонниц лесбийского секса". Бини пришла туда, чтобы "вырваться из рабской зависимости от женщины, которая ее обманывала". Ежик оказалась там, потому что слышала, что это великолепное место для знакомства.
- Наши глаза встретились, и нам сразу стало ясно: это будет любовь, - говорит Бини. Пока она рассказывает, Ежик бросает наивные взгляды по сторонам. Она напоминает смущенного юношу, который впервые влюбился. - После собрания мы пошли пропустить по рюмочке. Ежик придала мне мужества пойти сразу после этого к моей любовнице и сказать ей, что я не собираюсь больше униженно терпеть ее пренебрежительное отношение. На следующий же день я переехала к Ежику. С тех пор мы постоянно вместе.
- Разве не замечательная история? - спрашивает Гэри. - Такие истории трогают меня каждый раз, когда я их слышу.

* * *
И Бини, и Ежик утверждают, что в детстве стали жертвами сексуальной агрессии. Бини говорит, что мать периодически насиловала ее, начиная с шестилетнего возраста.

- Она заходила в мою комнату, одевшись в форму полицейскою, и насиловала меня. Сначала она снимала с меня пижаму и трогала меня по всему телу. Я с закрытыми глазами чувствовала, как она копается у меня между ног своими ногтями, пытаясь проникнуть в мою маленькую щелку. Она насиловала меня руками. Это было больно, я начинала плакать, и ей приходилось успокаивать меня. Но если я кричала слишком сильно, она выходила из себя и шлепала меня.

В то время, пока Бини описывает свои детские невзгоды беспристрастным топом, Ежик кладет ей руку на плечо. Они многозначительно глядят друг на друга. Я вдруг понимаю, что, разделяя общие переживания детства, они как бы излечиваются от них.
- А со мной это проделывал отец, - говорит Ежик в манере театрального экспромта, все так же обвивая возлюбленную рукой. - Первый раз это случилось, когда мне было лет шесть или семь. Я прекратила его домогательства в возрасте одиннадцати или двенадцати лет. Я лягнула его и сломала ему руку. Он вошел ко мне в комнату и стал приставать. Я целила ему в пах, но он выставил вперед руку, и я попала по ней. С тех пор он больше не входил. - Она смеется: - Ха-ха! Я не имею в виду второе значение слова. (В английском языке слово "come" обозначает и "входить", и "кончать, эякулировать". Прим. пер.) Так или иначе, он не приставал ко мне после того, как я сломала ему запястье.

Джэн из "Розы шиповника" до этого сказала мне по телефону, что многие из садомазохистов, как она думает, и "гетеро", и "гомо", стали такими из-за последствий перенесенной агрессии - физической, психологической или сексуальной. Я вспомнила се комментарий, когда эти двое говорили о своем детстве.

- Было бы упрощением говорить, что мы занимаемся всем этим из-за того, что были изнасилованы в детстве, - говорит Ежик, словно читая мои мысли. - Я думаю, что есть и другие причины. Я знала, что я - садомазохистка, уже в два или три года, еще за несколько лет до того, как папаша воткнул в меня свой кол.

- Я тоже была маленькой, когда это осознала, - говорит Бини. - Я всегда знала, что я такая. Если ты такая, то знаешь это сразу. И знаешь, кто еще такой. Даже если в семье и окружении нет никого подобного и тебе вроде бы неоткуда узнать, что такое садомазохизм, ты все равно будешь знать, что ты собой представляешь.

Я помню, как смотрела телевизор, может быть, даже мультфильмы, - продолжает она. - Там постоянно присутствовали одни - подавления и другие - подчинения. Я стояла как прикованная перед телевизором, потому что это понимала. Не знаю, понимал ли это еще кто-нибудь, но я - да.

Кивая головой в знак согласия, Ежик крепче сжимает плечи Бини, которая бросает на нее полный обожания взгляд.
- Я жила в Нью-Йорке - в Ист-Виллидж и бруклинском районе Уильямсберг - два года, а потом переехала сюда, - говорит Бини. - Я не могла ни с кем встречаться. В больших городах лесбиянки, связавшиеся с феминистками, довольно враждебны к садомазохисткам. Я была лишней в их тусовке. Я думаю, что мне не хватало общения с людьми, занимающимися тем же, чем и я.
- Ну, ты разве не довольна своим поступком? - подшучивает над ней Гэри, слегка хлопая ее по руке, пониже того места, в которое вцепилась рука Ежика. - Если бы тебе не пришлось покинуть Яблоко (*поэтическое название Нью-Йорка), ты бы не встретила Ежика.
Женщина постарше, чем-то напоминающая Маргарет Тэтчер, сидевшая в дальнем конце бара, покупает нам по бокалу напитка. После этого она присоединяется к нам.

- Я случайно подслушала ваш разговор о нью-йоркских феминистках, - произносит она. - Могу я вставить свои два цента?
- Ты угощаешь - ты и говоришь, - отвечает Ежик.
Следующие полчаса они поносят лесбиянок-феминисток, выступающих против садомазохизма, называя их "андреа-дворкинистками", по имени воинствующей противницы порнографии.

- Садомазохизм помог мне избавиться от пассивно-агрессивной манеры поведения, - говорит предложившая "два цента". - Мне стало проще общаться. В сексуальной связи ты так и так собираешься причинить боль. Почему же сразу не договориться, какая должна быть боль и насколько сильная? Если ты не веришь, что другая лесбиянка не перейдет границ дозволенного, то кто поверит тебе?

- То, что мы делаем, высвобождает сексуальную энергию в ее чистом, натуральном виде, - говорит Ежик, и Бини с энтузиазмом кивает.
Женщины соглашаются между собой, что другие лесбиянки введены в заблуждение, будто лесбийский садомазохизм - это "насилие и порнография". В этом они опять же обвиняют Дворкин и ее сестер. Кажется, они не в курсе, что Дворкин, на телевизионных ток-шоу ни разу не названная лесбиянкой, пишет лесбийско-эротические книги, щедро приправленные садомазохистскими сценами. Я им этого не говорю, не желая подливать масла в огонь идеологической дискуссии.
- Вы до сих пор хотите знать, как это делается, не так ли? - спрашивает меня Ежик.
Вдвоем с ней мы сидим в потайной комнате бара, комнате садомазохисток. Бини ушла на работу. Она - официантка в придорожном кафе за городом. Бини планирует протянуть на этой работе время, пока не умрут ее родители, оставив ей несколько миллионов наследства. Ежик - безработная уже три месяца после сокращения ее места менеджера. Ей не нужно рано вставать по утрам, и она хочет развлечься.
- Смотри, как я буду заниматься "голубым" парнишкой.

Она подходит к двум симпатичным женоподобным молодым людям с ненатурально белокурыми волосами, сидящим в маленьких деревянных будочках возле стены. Через несколько минут она возвращается с одним из них в бар, где приказывает ему вытащить из брюк ремень и отдать ей. Он выполняет приказ. После этого она велит ему спустить штаны, нагнуться и предоставить ей свою задницу. Он все исполняет опять. Она наносит ему с умеренной силой десять ударов. Он мычит, но не всхлипывает и не кричит. С каждым ударом возникшая у него эрекция усиливается.

Джэн говорила мне, что иногда тоже "играет с "голубыми" мальчиками". Она сказала, что им нравится, "чтоб их отшлепали несильно лесбийские хозяйки. Если вы увидите гея в потайной комнате лесбийского бара, значит, он там именно за этим".
Я бросаю взгляд на Гэри - его лицо залито краской. Интересно, если его присутствие в этом баре так спокойно всеми воспринимается, не один ли он из "голубых мальчиков", которые любят поиграть?

* * *
- Расскажите мне, чем занимаетесь вы и Бини, - прошу я Ежика после того, как гей натягивает штаны и вновь исчезает в своей будочке.
- Вас изводит неизвестность? - смеется она. - Ну, ладно. Я - "верхняя", но вы, наверное, это знаете. Нам не нравятся термины "доминирующая" и "подчиненная". Мы говорим "нижняя" и "верхняя". Я для Бини - "верхняя", она никогда не была "верхней" до меня. Она лишь терпела плохое обращение.

Я люблю привязывать ее к большому окну в нише в нашей спальне наверху. Мы живем в большом старом доме - "архитектурном чуде", как выразился агент по недвижимости, - который Бини купила с помощью трастового фонда. Я вбиваю над окном крюк и подвешиваю ее, подставляя, конечно, под ноги табуретку. Ведь она не смогла бы долго висеть, привязанная только за запястья, правда?
У нас на окне есть легкие занавески, но если хорошенько вглядеться с улицы, можно заметить, что она там висит. - Она умолкает, чтобы театральным жестом отхлебнуть глоток пива. - Когда она достаточно вспотеет, я секу ее плетеным кожаным кнутом, сделанным по спецзаказу женщиной-мастером с Западного побережья, самкой-богиней с огромными грудями и бритой головой.

Мы играем и в такие игры, в которые играют многие другие. Наша любимая игра - "папа и сынок". Она одевается как мальчик, в морской комбинезон с якорями, нашитыми спереди; а я одеваюсь как папа и пристегиваю искусственный член. Таким способом она может получить большее наказание, чем обычно.
Тут Ежик пускается в длинное описание обильности их вагинальных выделений и твердости эрекции их сосков.

* * *
Прежде чем уехать из города, я принимаю приглашение Гэри посетить частную вечеринку, на которую в типичном пригородном ранчо собираются члены одного общества: как гетеросексуалы, так и гомосексуалисты, и бисексуалы. Джилл и Дик, женатая пара, хозяева приема, отослали детей (которым десять и три года) на ночь к бабушке. Они гордо показывают мне свою "берлогу": комнату 20 на 30 футов, покрашенную в черное и оборудованную цепями и кандалами, вделанными в стены, решетка для связывания, посередине комнаты - два столба для порки, седло для "шлепанья", качели, а в углу - шкаф со всевозможными принадлежностями - от кнутов до свечей для капанья горячим воском.

Им обоим около тридцати пяти лет. Дик одет как странствующий ковбой - черные кожаные штаны, черная шляпа, черные сапоги - и нечто, напоминающее треугольный красный платок, прикрывающий его член и мошонку, выпирающие из-под одежды. Она изображает ковбойскую девушку в сапогах, поясе с кобурой, шляпе и "джи-стринг" - вся в белом. Я думаю, что лифчик с бахромой мог бы стать милым комическим штрихом, но ее большие коричневые соски обнажены. У них почти одинаковые короткие белокурые волосы и в меру худые, загорелые без белых полос тела.
- Меня будут дразнить за это белое одеяние всю ночь, - говорит она.
- Как вам удается удерживать детей подальше от этой комнаты? - спрашиваю я.
- Держим ее запертой, - отвечает он. Она протягивает мне поднос с грудой крабовых пирожков. Я беру один. - Они знают, что им туда нельзя.

Я никогда не встречала детей, не захотевших бы открыть запертую дверь в собственном доме, но, правда, их детей я не знаю.
Возраст гостей разнится: здесь присутствует и женщина, которой на вид еще нет двадцати одного года, и "отец-основатель" группы - крепкий мужчина шестидесяти лет, участвовавший в Сцене почти сорок лет, с тех времен, когда, как он выразился, "Сцены еще не было". БОЛЬШИНСТВО же составляют люди под сорок, одетые в основном в черную кожу, резину и винил. Гости прибывают и интересуются друг у друга, как дела на работе и в семье. Как поживает ваша мама? Куда вы отправили детей? Те же самые вопросы, которые обычно задают люди, находясь в непринужденной обстановке среди хороших друзей.

Женщина лет тридцати пяти, одетая в черные джинсы и ковбойские сапоги (это вся ее одежда), привлекает внимание крепкой спиной, подтянутой талией и полной грудью, соблазнительно покачивающейся, когда она в разговоре делает экспрессивные жесты. Сорокалетняя женщина в эластичном корсете и на очень высоких каблуках исходит потом. Джилл предлагает ей переодеться во что-нибудь более удобное, но та отказывается. Через час с небольшим, после пирожков с крабами, сырных шариков и вареных креветок, постепенно начинают формироваться "живые картинки", садомазохистские сценки, различные по накалу страстей.

Женщина в кожаном костюме для прыжков с парашютом, расстегнутом до пояса, приковав мужа- "раба" к стене кандалами, бережно прикладывается плетью с девятью хвостами к его спине. Удары наносятся с равными промежутками, так что он, предчувствуя их, вздрагивает еще до того, как плеть коснется кожи. После десятого удара при каждом последующем из его горла вырывается глухой рычащий звук. Лысый мужчина, привязав свою даму к позорному столбу, "угощает" се бархатным хлыстом. На каждый его взмах она отвечает мычащим "ухн, ухн". Два гея, пожалуй, самые привлекательные из всех, находящихся в комнате, удивляют меня, когда один из них (я была уверена, что это "подчиненный") навешивает зажимы с грузом на соски того, кого я сочла "хозяином". "Нижние" вскоре покрываются потом, их напряженные, влажные тела выглядят, пожалуй, более эротично, чем несколько минут назад.

Бодро разбирая инвентарь, к ним присоединяются другие пары. Побои настоящие, но наносятся без гнева или страсти, лишь с впечатляющей техникой. Отметин почти не остается, а если они случаются, то быстро проходят. Женщина у столба просит пощады, но ее муж с бархатным кнутом отвечает, что ей причитается еще десять "хороших" ударов, которые она должна сосчитать.

"Один, ухн..." - начинает она, подаваясь вперед, пытаясь увернуться спиной от удара. После пяти ударов по спине он подходит к ней спереди. Она закрывает глаза, и он бьет ее по животу. "Шесть", - громко кричит она, поднимаясь па цыпочки. Девятый и десятый приходятся по грудям, последний, несильный, прямо по соскам. Она взвизгивает. Он подносит хлыст к ее рту, она, не открывая глаз, его целует. Он отходит, оставляя ее пока что привязанной к крюку; ее глаза до сих пор закрыты, она громко и тяжело дышит, мышцы на руках трясутся.

Затем на центральную сцену выходит лесбийская пара. Они одеты в одинаковые черные кожаные бюстгальтеры с вырезами на сосках и черные колготки. Они целуются, и одна из них взбирается на качели. Начинается избиение плетью с девятью плетеными хвостами. Удары со все возрастающей силой ложатся на спину, плечи, ягодицы и бедра. Резко вздуваются, перекрещиваясь, красные отметины. Вначале стоны "подчиненной" не намного громче тех звуков, которые издает при взмахе кнутом "доминирующая". Но постепенно стоны становятся громче и громче, пока не переходят в крики. При каждом ударе с ее совершенно мокрого от пота тела взлетают брызги. Она откидывает назад голову с гримасой боли на лице, кусая губы, чтобы не вскрикнуть, из последних сил стараясь контролировать свою реакцию. Это возбуждает ее партнершу, и она взмахивает плетью вновь и вновь, все сильнее и сильнее, так что в нескольких местах у "подчиненной" лопается кожа.

Я знаю, что порка не завершится, пока "рабыня" не произнесет условное слово или не взмолится о пощаде. Но и тогда это не прекратится немедленно. "Властительница" ударит ее еще несколько раз, чтобы "расширить границы", прежде чем любовно снять ее с качелей.
Слойки с крабами бунтуют у меня в желудке. Я оглядываюсь по сторонам. Всеобщее внимание направлено на двух женщин. Даже дама, высеченная бархатной плетью, с трудом повернула голову, чтобы на них посмотреть. Я уже до этого слышала от многих садомазохистов, что лесбиянки делают все с гораздо большей жестокостью. Почему? Может, они хотят компенсировать комплекс слабого пола, навязанный обществом? Или это чистой воды мазохизм? Если я выкажу слабость, то подведу весь пол? В комнате стоит полная тишина, слышны лишь стоны и крики участниц действа, щелчки плетки и тяжелое дыхание публики.

Через несколько минут Гэри меня выручает, предлагая осмотреть остальные помещения дома. В сопровождении Джилл, хозяйки дома, мы выскальзываем из комнаты; Гэри держит меня за руку, растирая пальцем мое запястье. Джилл демонстрирует мне многочисленные фотографии своих симпатичных светловолосых детей в рамочках, В спальне хозяев висит старинная плетеная колыбелька, похожая на ту, какая висит в моем доме, в которой я укачивала много лет назад своего ребенка.

- Наша группа - как одна семья, - говорит мне хозяйка. - В любящих садомазохистских семьях так много хороших людей.
Это не первый раз, когда я слышу, что садомазохистские группы описываются как "любящие семьи". "В садомазохистских семьях много хороших людей", - говорила мне "дом" из Манхэттена, чья тонкая и жестокая улыбка мне постоянно напоминала лезвие столового ножа. Я до сих пор размышляю над словами, другое значение которых трудно себе представить; они были произнесены черствым предпринимателем:
"Мы - как одна большая семья".
- Моя мама качала меня в этой колыбели, и я качала в ней своих детей, - говорит Джилл.
Мне хотелось бы знать, из каких семей (в смысле настоящих семей) выходят члены подобных "семей", люди, для которых причинять боль другим или терпеть самому означает любить. С теми, кто разделяет с ними боль и унижение (свои собственные или чужие), они чувствуют себя словно в лоне семьи. Ни один из них не отвел взгляда, когда одна лесбиянка избивала другую. Они наблюдали.

http://intm.ru/2007/08/27/gomoseksualnyjj_sadomazo...nki_delajut_jeto_zhestche.html