Я свободен: в моей жизни нет больше никакого смысла -- все
то, ради чего я пробовал жить, рухнуло, а ничего другого я
придумать не могу. Я еще молод, у меня достаточно сил, чтобы
начать сначала. Но что начать? Только теперь я понял, как
надеялся в разгар моих страхов, приступов тошноты, что меня
спасет Анни. Мое прошлое умерло, маркиз де Рольбон умер, Анни
вернулась только для того, чтобы отнять у меня всякую надежду.
Я один на этой белой, окаймленной садами улице. Один -- и
свободен. Но эта свобода слегка напоминает смерть.
Сегодня моя жизнь завершается. Завтра я уеду из города,
который расстилается у моих ног и где я прожил так долго. В
моей памяти от него останется только название, кургузое,
буржуазное, чисто французское название, не такое роскошное, как
Флоренция или Багдад. Настанет время, когда я спрошу себя: "Что
я мог делать целыми днями, живя в Бувиле?" И от сегодняшнего
солнца, от сегодняшних предвечерних часов не останется ничего
-- даже воспоминания.
Вся моя жизнь лежит позади меня. Я вижу ее всю целиком, ее
очертания и вялые движения, которые привели меня сюда. Что тут
скажешь -- партия проиграна, вот и все. Три года назад я
торжественно явился в Бувиль. Проиграл первый тур. Захотел
сыграть второй -- проиграл второй и проиграл партию. И при этом
узнал, что проигрыш неизбежен всегда. Только подонки думают,
что выиграли. Отныне, по примеру Анни, я буду жить как живой
мертвец. Есть, спать. Спать, есть. Существовать вяло, покорно,
как деревья, как лужа, как красное сиденье трамвая.
Тошнота дала мне короткую передышку. Но я знаю, что она
вернется: она -- мое обычное состояние. Просто сегодня я
слишком устал физически, чтобы ее вынести. У больных ведь тоже
бывают промежутки спасительной слабости, когда они на несколько
часов забывают о своей болезни. Сейчас мне скучно -- вот и все.
По временам я зеваю так сильно, что по щекам у меня катятся
слезы. Это скука из глубочайших глубин, это глубинная суть
существования, сама материя, из которой я сделан. Я не
опускаюсь -- наоборот: сегодня утром я принял ванну, побрился.
Но когда я припоминаю все эти мелкие усилия по уходу за собой,
я не пойму, как я мог их прилагать -- так они никчемны. Это,
наверно, привычка совершила их за меня. Привычки-то не умерли,
они продолжают суетиться, потихоньку, незаметно они делают свое
дело -- моют меня, вытирают, одевают, словно няньки. Не они ли
привели меня на этот холм? Я не помню, как я сюда попал. Без
сомнения, поднялся по лестнице Дотри. Неужели я в самом деле по
одной одолел все ее сто десять ступенек. А еще труднее
представить себе, что скоро я спущусь по ней вниз. И однако, я
знаю: в какой-то миг я окажусь у подножия Зеленого Холма и
смогу, задрав голову кверху, увидеть, как вдали зажигаются окна
домов, которые сейчас в двух шагах от меня. Вдали. Над моей
головой. А это мгновение, из которого я не могу вырваться,
которое держит меня в плену, замыкая со всех сторон, это
мгновение, из которого я состою, останется лишь смутным
сновидением.

Тошнота.


П. С. А мне кажется это всё позади. Или так не бывает?... Ощущая вещи, вопрос о смысле совершенно бессмысленен. Тут действуют совсем другие категории.
П. П. С. Посмотрим чем все это закончится у товарища Сартра.