Воспоминания о довоенном детстве, записано мной со слов очевидца

ПРОЩАЙ, ЗАМОСКВОРЕЦКИЙ ЭДИК!
(О Э. Володарском)

Марк Иоффе

Эдик ушёл. Среди десятков, написавших в Интернете горестные панегирики о его гениальности и высочайшей морали, я единственный, кто знает его дольше всех – с шести с половиной лет. Не раз болтались мы с ним по Новодевичьему и Ваганьковскому (где он теперь лежит) кладбищам в попытках осмысления жизни. На Ваганьковском, где ещё не было тесно от могил уголовных авторитетов, обычно сидели у Есенина. Тогда над могилой поэта появился безобразный памятник (как какому-то лейтенанту), а над соседней, где лежит Бениславская, ещё стоял крест (точная копия исчезнувшего есенинского креста). Есенин тогда, в 56-м, вынырнул из небытия. Мы были потрясены и писали подражания.

«Хулиганы, шпана, алкоголики просто
Пьют, жуют и дерутся.
И ругань у них вместо тоста,
И души у них, как блюдца…»

Это писал Володарский.
– «Эдик, а почему блюдца?» Такие хрупкие?»
- «Нет, такие плоские»

И ещё.
«Ни один порядочный русский поэт не прожил дольше 40 лет.
Лермонтов, Пушкин погибли от пули.
Маяковский, Есенин навеки уснули.
Ну что ж, очевидно придётся и мне
Пулю в башку пустить при луне».

Это тоже Володарский:
«Женские бёдра виляют,
Гомон и запах пота,
Любовь здесь за грош покупают
И люди похожи на рвоту».

И это он.
А потом вдруг бросил стихи. – «Нет, поэта из меня не выйдет. Буду писать прозу. Первую его пьесу поставил не МХАТ, а смешную, о шпионах, получил я в трёх конвертах, когда был в пионерлагере. Было это в 54-м. Зачитывался пьесой весь отряд.
Вообще Эдик родился настоящим писателем, то есть, был безбожным вруном. Его рассказы о пиратах слушали, разинув рты. И когда я правоверно обрывал: - «Врёшь!», на меня шикали: - «Ну и пусть врёт, зато как интересно!»
Особенно сейчас обидно, что самый плохой свой сценарий – автобиографию – он оставил, покинув этот свет. И по телевизору, и в Интернете говорят: - «Фильм «Прощай, шпана замоскворецкая» - это его биография. Чушь. Никогда он не был грозой Большой Полянки – московской улицы, набитой действительно шпаной, даром, что напротив Кремля. Да ещё с кличкой «Эдюля с Полянки, с ножом и фиксой» и с несколькими месяцами тюрьмы. Зачем он вздумал портить свою биографию? Грозой Полянки был мордатый татарин Адель (а вернее, видимо, Одиль), живший пятью дворами дальше. Но он не был тупым зверем (а встречались и такие). К нам относился почему-то нормально.
Помнится, (нам было лет по 13), мы с Эдиком стояли во дворе среди местной шпаны. Вошёл в наш двор (дом 7/10) Адель с каким-то ремесленником. Выстроил всех в шеренгу и сказал: - «Через 10 минут с каждого по рублю, берите, где хотите». А нам с Эдиком бросил: - «А вы отходите в сторону». Минута молчания. Мимо проходит дворничиха Татьяна и делает вымогателям замечание. Те посылают её матом. И вдруг сын дворничихи Валька «Бухарик» с диким воплем кидается на защиту матери. Наша шпана моментально очнулась и набросилась на обидчиков. Те с позором бежали и больше их в нашем дворе не видели. Потом Адель сел и мы забыли о нём. Когда я вернулся из армии и мы с Эдиком зашли в ресторан «Арарат», он немедленно сказал: - «Аделя-то помнишь? После отсидки стал оперативником. Убили его, какой-то клуб они брали в Казани».
А что касается «Шпаны замоскворецкой», все персонажи выдуманы. Ни одного реального лица. Только Гаврош. И то даже близко персонаж не походил на оригинал. Наш двор ножами не баловался, а реальный Юрка Гаврош слыл среди шпаны интеллигентом, он был сыном какого-то крупного советского чиновника.
Эдик был не грозой Полянки, а последним изгоем во дворе. Он мог смело сказать вслед за Горьким: «В детстве у меня не было детства». И правда. Что-то среднее между детством Горького и Фёдора Сологуба. Он был мелкий, худой. Его били все: и семья, и двор. Кличка среди местных антисемитов у него была не грозный «Эдюля», а «Зяма». Иначе его и не называли. Во дворе он допускал серьёзные промахи: обидят – бежал жаловаться к матери. А та выходила и давала затрещины обидчикам. Двор этого не прощает. Дома и того хуже. Мать, женщина малокультурная и нервная, могла его обругать последними словами и врезать по любому поводу. Отчим, деревенский куркуль, к тому же то ли майор, то ли подполковник госбезопасности, его ненавидел. Тем более, рядом подрастала родная дочь. Вот самое простое, безобразное: отчим сидит около хлебницы, Эдик в другой комнате пьёт чай. Не хватало хлеба, пошёл к отчиму, взял кусок. Я заметил недобрый взгляд ему в спину. Говорю: - «Всё. Больше не ходи, обругает». – «Да ты что, не может быть» И снова пошёл. Отчим заорал: - «Что шляешься туда-сюда?» Эдик смущённо посмотрел на меня. В глазах у него стояли слёзы.
Был худой, голодный, какой-то зелёный с лица. Местные девчонки даже частушку сочинили:

«Ухажёров у меня три,
Я не знаю, с кем идти:
Эдик мал, Марик велик,
С Геней мама не велит».

Это о нас. Я был крупный тогда, а Генька Борода - наш третий друг (лет в 14 съехал со двора).
Годам к 16 Володарский вдруг окреп, раздался в плечах. Если раньше я правой рукой легко клал его руку, то теперь была всегда ничья. А на левую он гораздо сильнее меня. Был левшой. Помню точно – ел левой. Но к тому времени некому стало раздавать долги. Обидчики выросли тоже: кто сел, кто пошёл работать, да и интересы поменялись: чего драться, когда курево, водка, девочки.
В начале 58-го нам только исполнилось по 17. Ни школы, ни института, ни армии. Я пошёл куда-то работать, Эдик пописывал рассказы и носил их показывать в литобъединение при издательстве «Московская правда». И вот у меня на руках первая зарплата – 400 рублей ещё старыми, до хрущёвской реформы. Мать сказала: - «Не надо, у меня деньги есть, купи себе чего-нибудь». Володарский посмотрел на дело трезво: - «А давай баб наймём». – «Это как?» - «Да я уж знаю: берёшь деньги и становишься у Центрального телеграфа на Горького. Тут же к тебе подойдут с двух сторон и начнут тебя подталкивать». – «А куда вести их?» - «Да ты не бойся, у них всё есть, все хаты готовы. Мне ребята со двора рассказывали». «Ребята со двора» - был аргумент железный. Я согласился. Этот случай вполне можно назвать «Наша с Эдиком Володарским первая женщина».
Помните прекрасный рассказ Бабеля «Первый гонорар»? Мальчик приходит к проститутке. А когда доходит до дела, он холодеет от страха и начинает вдохновенно врать: «я мальчик при банях, меня богатые берут и используют». Добрая проститутка вздыхает: - «Что делают с детьми! Ну а баб ты знаешь?» - «Да кто ж меня допустит». В общем, в эту ночь Вера обучила мальчика своему нехитрому ремеслу. А когда он протянул ей деньги, укоризненно сказала: - «Расплеваться хочешь, сестричка». Он положил деньги в карман. Это был первый гонорар.
А у нас было так. Мы стояли минут 50 около Центрального телеграфа с деньгами в руках. Самое поразительное, что никто у нас их не отнял, не вырвал из рук. На нас вообще никто не обращал внимания. Внизу проходили десятки тех, в ком мы нуждались. Готов поклясться, видел, как к ним подходили незнакомые парни, недолго переговаривались, обнимали их за плечи или брали под руку и исчезали в ближайшем переулке. Стемнело. – «Ну, наверное, сегодня не получится. Всех разобрали», - уронил Володарский. – «А знаешь, давай купим бутылку и в ресторан». Опыт со спиртным был чуть-чуть более, чем с женщинами. Я согласно кивнул. Купили «Черри-бренди». Тогда эту марку в Москву внезапно завезли. Пошли в ресторан «Бухарест» (ныне роскошный «Балчуг-Кемпински»). В ресторане пусто. Отдельные пары: не то рано ужинают, не то поздно обедают. Официантка, высокая интересная блондинка лет 35 с добрым лицом: - «Что, ребята, будете заказывать?» Доброе лицо успокоило. – «А можно у вас со своим вином?» - выдавил Эдик. – «Конечно». Это так поразило, что я разжал пальцы: бутылка с грохотом разлетелась на осколки. Мы залились краской, на нас глядел весь зал, а подо мной растекалось роскошное вишнёвое пятно (кстати, так я никогда в жизни и не попробовал «Черри-бренди»). – «Бедные мальчики», - официантка участливо склонилась над нами. – «Что же вы теперь?» - «А знаете что, - расхрабрился Эдик – «Несите нам два омлета и по 150 грамм водки». Официантка приняла заказ. Выпили. Я ещё был прибит случившимся и стал как-то машинально ковыряться в омлете. Вдруг Эдик протрезвел: - «А нам денег-то хватит?» Стали подсчитывать: не хватало мизера – 15 рублей. Подозвали Нину (мы уже знали имя официантки). «Извините, а нельзя ли омлет взять назад, а вместо него какой-нибудь салатик, а то не хватает?»
Удивительно, что Нина сразу согласилась, но в тот момент я дожёвывал последний кусок. Эдик накинулся на меня: «Чего ты жрёшь, как голодный? Не мог подождать?» И тогда я снял с руки подарок матери – 400-рублёвые часы «Маяк» и протянул Нине: - «Возьмите».
Она покачала головой: - «В следующую пятницу я работаю – занесёте».
Нина отнеслась к нам по-матерински. Другая бы подняла скандал, накричала. Разумеется, заложив часы в ломбарде на Пушкинской, мы аккуратно вернули долг. Я с нежностью вспоминаю участников этой смешной истории. Так закончился у нас с Эдиком поход за женщиной. А настоящее знакомство у меня произошло полтора года спустя и не оставило воспоминаний, кроме отвращения.
В 60-м я попал в армию, а матери Эдика удалось его откосить. Она вообще умела делать чудеса, если хотела. Он в чём-то стал такой же пробивной. В армии все друзья забылись, кроме Эдика и Мишки Лебедева. Они писали ответ на каждое моё послание. А Володарский и рассказы присылал. Из его объяснений я понял, что он рассылал свои вещи по всем журналам, но там, как пояснил Мишка, словно стояли Львы Яшины. Ничего не брали. Я в ответ послал ему свой стих «Похороны Сталина», чем вызвал его восторг. На похоронах вождя мы, 12-летние, чуть с ним не погибли. Нас толпа зажала так, что рёбра хрустели в 3-м Неглинном переулке, узком, тесном. Это была смертельная игра. Не знаю, что было с Эдиком. Нас оторвала друг от друга и расшвыряла толпа. Меня спас какой-то дядька, втолкнув в подъезд, где уже были спасавшиеся и не желавшие пускать других. Совсем как на переполненных лодках с «Титаника».
Демобилизовавшись, я застал другого Володарского. Он уже учился во ВГИКе. Оброс знакомствами и как раз в это время стала проявляться его агрессивность и задиристость. Придя как-то к нему домой и не застав его, я увидел уголок в комнате, где он жил. Там стояла на столе моя армейская фотография. Отчим, обрюзгший и постаревший, стал мне жаловаться: - «И слова ему не скажи. В меня табуреткой швырнул. Вот на стекле след». Я же с удовлетворением хмыкал, вспоминая его издевательства над беззащитным мальчишкой.
Потом мы как-то разошлись. У каждого своя жизнь. Мне рассказывали, что он чуть не вылетел из ВГИКа, подравшись с какими-то дружинниками – пришлось бежать на окраину страны в какую-то геологическую артель. Там работал грузчиком. Ещё раньше чуть не погиб, нарвавшись на нож, когда у метро «Спортивная» с кем-то подрался. С ним стало опасно общаться. Можно запросто было налететь на неприятность. Дальше он женился и я потерял его из виду.
Печататься он начал во ВГИКе. Первый рассказ опубликовал в середине 60-х в газете «Литература и жизнь». Потом что-то в «Юности». В 68-м, встретив на улице его отчима, я спросил про Эдика. Он пробурчал: - «Печатался неоднократно, но постоянной работы нет. Всё время деньги у матери тянет».
В начале 70-х я увидел афишу о фильме «Антрацит» Э. Володарского. «Белый взрыв» вышел, по-моему, позднее. Вдруг в 73-м Эдик вынырнул сам. Позвонил и пригласил в Дом кино, в ресторан. Мы не виделись шесть лет, расцеловались. – «А я из МХАТа, был у директора Ушакова. Пьесу мою ставят». – «А ты драматургом стал?» - «Да Кончаловский посоветовал. Фильмы не очень принимают. Сволочи и бюрократы». Зашли в ресторан. По дороге его кто-то остановил. – «Мы вас в Союз приняли, а на собраниях вас не видно». Эдик отмахнулся, но было видно, что он здесь как дома. Официантка Кариночка была известна всем любителям ресторана. – «Я здесь тысячи пропивал», - рассказывал Эдик. - «Ну а на Полянке бываешь?» Он к тому времени купил «двушку» в Матвеевском. – «Да редко, что там делать? Разве кому морду набить. Нас там с тобой никто и не помнит». – «Ну а что снимаешь?» - «Свой среди чужих…». Название меня удивило длиннотой. – «У кого?» - «да с Михалковым. Он хорошо фабулы придумывает». Стали расплачиваться. Я достал свою половину. Эдик скривился: - «Да брось. Мало я у вас когда-то денег позанимал. У меня сейчас это не проблема. А знаешь, поехали ко мне: с женой познакомлю, квартиру посмотришь. Только я за Германом заеду». – «Какой Герман?» - «Сын писателя». Машины тогда у него не было. Взяли такси. Герман поразил своими размерами: огромный, толстый. Что ни слово, то безвкусный мат, хотя видел меня впервые. Он даже смешно поинтересовался: - «Марк, а вас, может, наш мат шокирует?» Получив отрицательный ответ , продолжал свой монолог. Запомнилось: - «Я, конечно, не Тарковский, но всё же». Что-то говорил о поэте Тредьяковском. А в основном шёл разговор типа: - «Ты – мне, я – тебе. Помоги дотянуть сценарий». Я корил себя, что согласился поехать к Эдику домой. Здесь происходила встреча профессионалов. Посидев час, уехал под предлогом простуды, но взял с Володарского слово, что он приедет ко мне такого-то числа. Моя мать очень хотела его повидать. В назначенный час он не приехал. Когда я позвонил ему, то жена ответила, что он пьян и у соседей, могу за ним послать. Я отказался и больше мы с ним никогда не увиделись.
Итак, последняя очная встреча – 1973 год. Но связь не прервалась. Лет через десять он позвонил и пригласил на просмотр фильма «Проверка на дорогах». Фильм пролежал на полке много лет. И конечно на меня не произвёл впечатления. Время ушло. Хотя сделан был крепко и пресса его хвалила. А Эдик получил премию и к этому времени стал знаменит.
Следующий звонок в 88-м году. – «Приезжай. У меня ящик водки». – «Да мне-то нужно 150-200 грамм». – «Всё равно приезжай. Заодно и дом мой посмотришь». (К тому времени квартиру он давно продал и переехал жить за город). Через трубку доносились пьяные голоса. – «Погоди минуту, я сейчас». Я прождал у трубки минут десять, потом её положили на рычаг.
Вновь звонок в 1991 г. в ельцинские времена. – «Как жить-то стало тяжело. Мне три тысячи не хватает в месяц». Теперь он забросил кино и стал звездой телевидения. И быстрее, и денежнее. Звонки следовали раз в два-три года. А с начала 21 века – раз в год обязательно. И всё время разговор вертелся о прошлом, о детстве, о забытых людях. Я понял, что ни жена, ни друзья не могут скрасить его одиночества. Ему вдруг захотелось почувствовать себя маленьким, забылись все детские обиды; подробности потускнели, а цвета остались.
На вопрос: - «Как живёшь?» Отвечал просто: - «Работаю». – «А ты счастлив?» ответил тогда чуть длиннее: - «Сложный вопрос. Да нет, наверное».
Упакованный в награды и звания, он явно скучал. И потому звонил мне, то есть, в детство. Я не был поклонником его творчества. Видимо, он самый плодовитый сценарист века. Но из 70 сценариев многое ли помнится? А конъюнктуры хоть отбавляй. Этот государственный Володарский был мне неинтересен. А вот Эдик вызывал сочувствие и желание общаться, хотя бы по телефону.
Но как общаться? Он без конца звал меня приехать на Пахру, я отказывался. – «Как ты это представляешь? Я люблю выпить, поматериться. А рядом твоя супруга. Неловко ведь». – «Да ничего, когда все напьются, то уже всё равно. Она у меня привыкшая». – «Она-то привыкшая, да я не привыкший. Да и собутыльников твоих неохота видеть. Нет, давай на нейтральной почве».
Это его не устраивало. Он всё обещал купить квартиру на Полянке и встречаться там, чтобы пьяным за руль не садиться. Так и не купил.
Как только вышел на телеэкраны «Штрафбат», спросил: - «Понравилось?» Я ответил несколько грубовато: - «Да что там. Главное, чтобы «бабки» получил. А кстати, много ли там правды?»
- «Всё правда».
- «Ну уж. У тебя редактор-то есть или нет?»
- «Нет у меня редактора, я сам по себе».
- «Да как же в первой серии люди едут на фронт и поют послевоенную песню: «Везут на север, срока у всех огромные. Кого ни спросишь – у всех Указ…».
- «Ну и что, песня 30-х годов.
- «Каких 30-х? О каком Указе тогда речь идёт: о майском 47 года, когда Сталин расстрел заменил 25 годами. Ведь до войны огромных сроков не было: расстрел и 10 лет».
Он задумался. Я продолжил: - «А то, как у твоего Михалкова получается. Помнишь «Утомлённые солнцем»? Речь в фильме о 36 годе, а в заставке звёзды показывают 37 года. И дальше ничему не веришь».
- «Ну, у Михалкова фильм плохой получился».
- «А как же у тебя в «Штрафбате» поп в рясе за пулемётом лежит? Это что?»
Эдик промолчал, но с тех пор о своих фильмах со мной не говорил никогда. Он любил, чтобы хвалили.
Последний раз мы по телефону общались в январе 2011 г. На новый 2012 год он опять позвонил, но меня не было дома, а позвонить я как-то позабыл.
А вот сегодня хотелось бы многое вспомнить. Но увы, диалог может заменить лишь монолог. И мне вдруг вспомнилось, как он сказал в последний раз:
- «Как умирать страшно».
- «Да чего страшно? Ты же верующий человек. Ты ведь верующий?»
- «Верующий».
- «Ну, а я неверующий. Мне должно быть страшно, а не тебе».
Он только тяжело вздохнул.
И вот сейчас я прощаюсь не с государственным Володарским, о смерти которого соболезнуют Путин, Медведев и Собянин.
Я прощаюсь с Эдиком Замоскворецким, совсем не похожим на другого, с пахры, официального и знаменитого. Нет, с тем, из детства.

Ещё читать в Приложении и http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=402863