В колонках играет - Sopor Aeternus
Настроение сейчас - неопределенное

Михаил Булгаков. Псалом


Первоначально кажется, что это крыса царапается в дверь.
Но слышен очень вежливый человеческий голос:

-- Можно войти?
-- Можно, пожалуйста.

Поют дверные петли.

-- Иди и садись на диван. (От двери). -- А как я по
паркету пойду?
-- А ты тихонечко иди и не катайся. Ну-с, что новенького?
-- Нициво.
-- Позвольте, а кто сегодня утром ревел в коридоре?
(Тягостная пауза). -- Я ревел.
-- Почему?
-- Меня мать наслепала.
-- За что?
(Напряженная пауза). -- Я Сурке ухо укусил.
-- Однако.
-- Мама говорит, Сурка -- негодяй. Он дразнит меня,
копейки поотнимал.
-- Все равно, таких декретов нет, чтоб из из-за копеек уши
людям кусать.
Ты, выходит, глупый мальчик.
(Обида). -- Я с тобой не возусь.
-- И не надо.
(Пауза). -- Папа приедет, я ему сказу. (Пауза). -- Он тебя
застрелит.
-- Ах, так! Ну, тогда я чай не буду делать. К чему? Раз
меня застрелят...
-- Нет, ты цай делай.
-- А ты выпьешь со мной?
-- С конфетами? Да?
-- Непременно.
-- Я выпью.

На корточках два человеческих тела -- большое и маленькое.
Музыкальным звоном кипит чайник, и конус жаркого света лежит на
странице Джером Джерома.

-- Стихи-то ты, наверно, забыл?
-- Нет, не забыл.
-- Ну, читай.
-- Ку...Куплю я себе туфли...
-- К фраку.
-- К фраку, и буду петь по ноцам...
-- Псалом.
-- Псалом... и заведу... себе собаку...
-- Ни...
-- Ни-це-во-о...
-- Как-нибудь проживем.
-- Нибудь как. Пра-зи-ве-ем.
-- Вот именно. Чай закипит, выпьем, проживем.
(Глубокий вздох). -- Пра-зи-ве-ем.

Звон. Джером. Пар. Конус. Лоснится паркет.

-- Ты одинокий.

Джером падает на паркет. Страница угасает.

(Пауза). -- Это кто же тебе говорил?
(Безмятежная пауза). -- Мама.
-- Когда?
-- Тебе пуговицу когда присивала. Присивала. Присывает,
присывает и говорит Натаске...
-- Тэк-с. Погоди, погоди, не вертись, а то я тебя
обварю... Ух!..
-- Горяций, ух!
-- Конфету какую хочешь, такую и бери.
-- Вот я эту больсую хоцу.
-- Подуй, подуй и ногами не болтай.
(Женский голос за сценой). -- Славка!

Стучит дверь. Петли поют приятно.

-- Опять он у вас. Славка, иди домой!
-- Нет, нет, мы с ним чай пьем.
-- Он же недавно пил.
(Тихая откровенность). -- Я ...не пил.
-- Вера Ивановна. Идите чай пить.
-- Спасибо, я недавно...
-- Идите, идите, я вас не пущу...
-- Руки мокрые...белье я вешаю...
(Непрошенный заступник). -- Не смей мою маму тянуть.
-- Ну, хорошо, не буду тянуть... Вера Ивановна,
садитесь...
-- Погодите, я белье повешу, тогда приду.
-- Великолепно. Я не буду тушить керосинку.
-- А ты, Славка, выпьешь, иди к себе. Спать. Он вам
мешает.
-- Я не месаю. Я не салю.

Петли поют неприятно. Конусы в разные стороны. Чайник
безмолвен.

-- Ты уже спать хочешь?
-- Нет, я не хоцу. Ты мне сказку расскази.
-- А у тебя уже глаза маленькие.
-- Нет. Не маленькие, расскази.
-- Ну, иди сюда, ко мне. Голову клади. Так. Сказку? Какую
же тебе сказку рассказать? А?
-- Про мальчика, про того...
-- Про мальчика? Это, брат, трудная сказка. Ну, для тебя,
так и быть. Ну-с, так вот, жил, стало-быть, на свете мальчик.
Да-с. Маленький, лет так приблизительно четырех. В Москве. С
мамой. И звали этого мальчика Славка.
-- Угу... Как меня?
-- Довольно красивый, но был он, к величайшему сожалению,
-- драчун. И дрался он чем ни попало -- кулаками, и ногами, и
даже калошами. А однажды на лестнице девочку из 8-го номера,
славная такая девочка, тихая, красавица, а он ее по морде
книжкой ударил.
-- Она сама дерется...
-- Погоди. Это не о тебе речь идет.
-- Другой Славка?
-- Совершенно другой. На чем, бишь, я остановился? Да...
Ну, натурально, пороли этого Славку каждый день, потому что
нельзя же, в самом деле, драки позволять. А Славка все-таки не
унимался. И дошло дело до того, что в один прекрасный день
Славка поссорился с Шуркой, тоже мальчик такой был, и, недолго
думая, хвать его зубами за ухо, и пол-уха -- как не бывало.
Гвалт тут поднялся, Шурка орет, Славку порют, он тоже орет...
Кой-как приклеили Шуркино ухо синдетиконом, Славку, конечно, в
угол поставили... И вдруг -- звонок... И является совершенно
неизвестный господин с огромной рыжей бородой и в синих очках и
спрашивает басом: "А позвольте узнать, кто здесь будет Славка
?" Славка отвечает: "Это я Славка". -- "Ну, вот что, --
говорит, -- Славка, я -- надзиратель над всеми драчунами, и
придется мне тебя, уважаемый Славка, удалить из Москвы. В
Туркестан". Видит Славка, дело плохо, и чистосердечно
раскаялся. "Признаюсь, -- говорит, -- что дрался, я и на
лестнице играл в копейки, и маме бессовестно наврал -- сказал,
что не играл... Но больше этого не будет, потому что я начинаю
новую жизнь". -- "Ну, -- говорит надзиратель, -- это другое
дело. Тогда тебе следует награда за чистосердечное твое
раскаяние". И немедленно повел Славку в наградной раздаточный
склад. И видит Славка, что там видимо-невидимо разных вещей.
Тут и воздушные шары, и автомобили, и аэропланы, и полосатые
мячики, и велосипеды, и барабаны. И говорит надзиратель:
"Выбирай, что твоя душа хочет". А вот что Славка выбрал, я и
забыл...
(Сладкий, сонный бас). -- Велосипед!..
-- Да, да, вспомнил -- велосипед. И сел немедленно Славка
на велосипед и покатил прямо на Кузнецкий мост. Катит и в рожок
трубит, а публика стоит на тротуаре, удивляется: "Ну и
замечательный же человек этот Славка. И как он под автомобиль
не попадет?" А Славка сигналы дает и кричит извозчикам: "Право
держи!" Извозчики летят, машины летят, Славка нажаривает, и
идут солдаты и марш играют, так что в ушах звенит...
-- Уже?..

Петли поют. Коридир. Дверь. Белые руки, обнаженные по
локоть.

-- Боже мой. Давайте, я его раздену.
-- Приходите же. Я жду.
-- Поздно...
-- Нет, нет...И слышать не хочу...
-- Ну хорошо.

Конусы света. Начинает звенеть. Выше фитили. Джером не
нужен -- лежит на полу. В слюдяном окне керосинки -- маленький
радостный ад. Буду петь по ночам псалом. Как нибудь проживем.
Да, я одинокий. Псалом печален. Я не умею жить. Мучительнее
всего в жизни -- пуговицы. Они отваливаются, как будто
отгнивают. Отлетела на жилете вчера одна. Сегодня одна на
пиджаке и одна на брюках сзади. Я не умею жить с пуговицами, но
я все вижу и все понимаю. Он не приедет. Он меня не застрелит.
Она говорила тогда в коридоре Наташке: "Скоро вернется муж, и
мы уедем в Петербург". Ничего он не вернется. Он не вернется,
поверьте мне. Семь месяцев его нет, и три раза я видел
случайно, как она плачет. Слезы, знаете ли, не скроешь. Но
только он очень много потерял от того, что бросил эти белые,
теплые руки. Это его дело, но я не понимаю, как же он мог
Славку забыть.

Как радостно спели петли.

Конусов нет. В слюдяном окошке -- черная мгла. Давно
замолк чайник. Свет лампы тысячью маленьких глазков глядит
сквозь реденький сатинерт.

-- Пальцы у вас замечательные. Вам бы пианисткой быть.
-- Вот поеду в Петербург, опять буду играть.
-- Вы не поедете в Петербург... У Славки на шее такие же
завитки, как и у вас... А у меня тоска, знаете ли. Скучно так,
чрезвычайно как-то. Жить невозможно. Кругом пуговицы, пуговицы,
пуго...
-- Не целуйте меня... не целуйте... мне нужно уходить...
Поздно...
-- Вы не уйдете. Вы там начнете плакать. У вас есть эта
привычка.
-- Неправда. Я не плачу. Кто вам сказал?
-- Я сам знаю. Я сам вижу. Вы будете плакать, а у меня
тоска... тоска...
-- Что я делаю... что вы делаете...

Конусов нет. Не светит лампа сквозь реденький сатинет.
Мгла. Мгла.
Пуговиц нет. Я куплю Славке велосипед. Не куплю себе туфли
к фраку, не буду петь по ночам псалом. Ничего, как нибудь
проживем.

1923