Евстратий не копил, Евстратий щурился. Таким образом он выводил накопившееся порционно.
Не так чтобы намертво внутри, но и не всё сразу - чтобы не разорвало.
Это помогало.
Помогало, но лишь отчасти.
Те срезы и расклады, что корёжили изнутри, желали и жаждали исхода, но он пока крепился.
Не то чтобы на пределе - но порой сдерживался чрез немогу.
Оттого всё чаще щурился и подмечал сквозь прищур непривычно сузившийся горизонт.
Горизонт был вроде бы тот же - но вот только чаек в него помещалось всё меньше.

Евстратий немного страдал и от этого; но лишь немного. Ведь такие краски хороводили вокруг!.
Но чаек-то помещалось меньше! - он это подмечал.
Да и летучая рыба в кадр теперь не попадала - вот нюанс!..
Евстратия не бывало теперь вовсе, когда речь шла о крайних линиях. Он не охватывал. Он не улавливал..

Все многоточия оставив позади, Евстратий вскакивал и разувался в ночь.
Он скидывал одежды и сандалии.
Он наказывал себе не щуриться!
Он заводил хитропляшущую карусель, чтобы видеть-слышать и не спать.
А затем -
наступало затем.
Он плюхался в дедово кресло -
и засыпал тихим твёрдым сном.