Во второй город мы входили вооруженными. С нашими навыками, этих боеприпасов хватило бы разве что на то, чтобы после многочисленных попыток прикончить друг друга, но после того сурвайвл-хоррора, что мы пережили, один жалкий пистолет казался главным аргументом в нашу пользу.
Если то, куда мы попали, было городом, то эта его часть – наверняка окраиной. С одной стороны – развороченные рельсы, с другой – четырехэтажная постройка, которая явно не была закончена до взрыва, а после и вовсе пребывала в печальном состоянии. Дальше – настоящая помойка, мелко нашинкованные машины и разрытая земля, которая тянулась несколько километров, и только за ней – ряд уцелевших домов. Добираться до них, когда вчерашние воспоминания еще так свежи, не очень-то хотелось. Чем застрять в этой апокалиптической местности на ночь, лучше провести ее в этой сомнительной кирпичной крепости.
Пройдя в «коридор», мы совещались, как безопаснее расположиться – внизу или наверху. Из непонятных соображений решив, что на первом этаже менее безопасно, мы двинулись к лестнице, которая поднималась из соседней залы. Мы вошли в это помещение.
Я бы предпочел видеть то, что увидел, только в кошмарных снах. Хотя после такого зрелища я был обеспечен кошмарами на всю жизнь.
Хуже всего то, что виденное нами раньше представляло собой результат одного эксперимента. Как-никак – но то была вина сотен людей, кучи мудаков, наделенных невероятными познаниями, и возомнивших себя вправе решать, снести ли им кусок планеты, или подождать еще пару дней. Глядя на трупы, я успокаивал себя тем, что, возможно, они умерли в одно мгновение.
Но войдя в этот зал, я одновременно ощутил вселенское отвращение и познал вселенскую мудрость.
К стене были приколочены в виде буквы Х две доски, а к доскам был приколочен человек. Его туловище свисало вперед, а пол под местом казни представлял собой месиво из пыли, щебня и блевоты.
Хуже всего – этот человек был жив.
А то, о чем я подумал в тот момент, было примерно следующим: смерть сама по себе не вызывает отвращения. Отвращение вызывает долгая, мучительная и очень неестественная смерть. Распятый страшно стонал – что-то среднее между истеричной молитвой и жалобным плачем, и это, а не внешняя сторона зрелища, заставила меня в ужасе выскочить из залы. Трой не задержался там ни на секунду дольше меня.
Три обезьянки – «ничего не вижу, не слышу, не скажу» - это не просто символ. Это ролевая модель для человека, который считает, что наше познание мира ограничено органами чувств. То же и с пословицей «с глаз долой – из сердца вон». Я понял, насколько мне стало легче, когда отошел на порядочное расстояние от страшной комнаты. Трой предложил подняться этажом выше, и несмотря на наше полное неведение относительно того, кто это сделал и не захотят ли они использовать нас в качестве живого материала, я согласился. Наверху было пусто. «И тихо», - с облегчением заметил мой напарник.
Болезненных стонов здесь и впрямь слышно не было. Но друг мой оставался таким же бледным. Мы не сказали и слова об увиденном, но он достал пистолет и показал дулом в пол.
-Пойдешь прикончишь его? – помнится, я забеспокоился. Одно дело – испытывать жалость, другое – пойти и размозжить объекту жалости голову. Я бы этого делать не стал, но вдруг волна рыданий достигла нашего этажа. Трой поежился. Он размышлял.
-Я бы не смог, - сказал я. – Как ему в глаза посмотреть? Он же в сознании.
Трой покачал головой:
-Сомневаюсь. Это агония. Но сколько продлится – неизвестно.
-Откуда ты знаешь? – возмутился я. – Не такие уж страшные раны. Трой, мать твою, мы сбежали! А можем вернуться и снять его оттуда.
-Иди, - безразлично бросил он. – Если попросишь, я даже поищу для тебя плоскогубцы. Посмотрим, как ты будешь доставать гвозди у него из рук. Хотя, можно ведь и проще…
-Заткнись. – Я не стал бы этого делать даже под угрозой стать следующей жертвой. Я боялся крови, боялся его рыданий, боялся на него посмотреть.
-К тому же, если ты не заметил, Роб... – Трой посмотрел так холодно и злобно, что мне стало не по себе, - это она.
Она! Я был готов поклясться, что распятый был мужчиной! Лохмотья, тело, которое представляло собой кости, обтянутые хрупким пергаментом, волосы, спутанные и закрывающие лицо… я лихорадочно соображал, а Трой протянул мне пистолет. Голос? – думал я. Но плач всегда бесполый.
-Здесь речь не о жалости, Роб. – покачал головой он. – А о том, как нам жить потом, зная, что мы могли покончить с ее страданиями, но не сделали этого.
Но я не смог бы убить человека.
Трой никуда не пошел. Он улегся в нише в стене, дрожа от холода, а я, наплевав на то, что нас могут увидеть те, кому о нас не следует знать, поджег кучу мусора в углу, и заснул, когда сгорела последняя деревяшка, так и не согревшись. Человек на крестовине, похоже, умер.
Когда я проснулся, утро еще не наступило, и Троя не было.
Моему страху не было предела. Если его забрали, то почему меня оставили, и когда придут за мной? Если он ушел, то куда, зная к тому же, что у меня нет оружия, чтобы защититься.
Под рукой не было ничего, что можно было бы использовать в качестве такового. Вглядываясь в темноту, я обошел комнату, не решившись заглянуть в соседние или подняться выше. Меньше всего мне хотелось спуститься вниз, но что-то подсказывало: Трой решил все же проявить убийственное сострадание.
Мне нужно было убедиться, что это так.
Я был готов ко всему, но не к тому, что увижу его сидящим перед пустой крестовиной. Сперва мне показалось, что глаза еще недостаточно привыкли к темноте, но и подойдя ближе, я убедился в том, что зрение меня не обмануло.
Трой вздрогнул, услышав мои шаги.
-Это ты, - сказал он, не повернувшись. – Хотел бы я сейчас быть там, где он.
-Он? Ты говорил, что это она… - мой мозг отторгал убийство до такой степени, что я цеплялся за любую мелочь.
-…или она. – Продолжил Трой. – Я сам не знаю, честно. Что-то среднее.
Стыдно вспоминать, но у меня началась самая настоящая истерика. Я так смеялся, что у меня потекли слезы. Смеялся, вспоминая о первой нашей жертве, и об этой новой жертве Троя, и не мог остановиться. Вряд ли в этот момент я что-то мог соображать.
-То есть, тебе будет даже легче… - расхохотался я в лицо Трою. – Меньше знаешь – лучше спишь… в общем, если тебя когда-нибудь спросят, убивал ли ты невинного, ты скажешь: было дело… но я даже не помню, парень то был или девушка…
-Заткнись, - процедил он. – Я его не убивал.
Я мгновенно пришел в себя.
-Он умер сам, - сказал Трой. И добавил: - А потом воскрес.
Мы молчали. Мне было страшно, потому что я впервые видел, как человек сходит с ума. К тому же, это был единственный человек, которому я доверял. В нынешних условиях – единственный на всей планете, без какого-либо преувеличения. В общем, подумал я, он окончательно переступит черту, и умрет, потому что в этом мире и людям в рассудке выжить невозможно, а потом умру и я, потому что другое трудно предположить в такой ситуации, а еще более вероятно – я попытаюсь забрать у него пистолет, а он убьет меня, а потом уже умрет сам. Невероятное здравомыслие с моей стороны. Выдержаны и причинно-следственные связи, и логика суждения.
-Я, наверное, сошел с ума, - вздохнул он, и я понял, что в моей теории что-то существенно не так. А именно – душевнобольной не осознает своего недуга. Ну, не должен. Ведь червяк, ползая в земле, не думает: «я червяк». Или люди в какой-нибудь другой галактике не говорят: «мы инопланетяне». Каждый воспринимает себя таким, каким он есть. Если человек думает «Я схожу с ума», то в этот момент он как никогда вменяем.
Я уселся рядом с ним, осознавая, как воздух пропитан кровью и как от этого тяжело дышать. В моем представлении, мои легкие сейчас заполнялись густым красным газом, который пах гнилыми фруктами. Газ этот сворачивался внутри, и меня основательно поташнивало.
Когда Трой обрел способность излагать свои мысли по порядку, я услышал следующее.
Среди ночи стоны стали отчетливо слышны. Он безуспешно пытался заснуть, затем, взяв себя в руки, спустился вниз и подошел к крестовине. «Меня выворачивало от отвращения, но я достал зажигалку, чтобы посмотреть». Осветив вновь потерявшего сознание человека, он увидел, что тот имеет как мужские, так и женские черты. «Я, конечно, видел лицо и не имел никакого желания увидеть то, что под лохмотьями, но понял, что это не мужчина и не женщина в полной мере… Я думал, это вроде какого-то генетического заболевания, но вроде от них еще в прошлом веке избавляться научились.»
Как оказалось, решительный в любой ситуации Трой продолжал стоять, вглядываясь в эти черты, когда человек открыл глаза.
«Я отшатнулся. Я чувствовал, что вот-вот опять завоет, и тогда у меня наверняка съедет крыша, я просто не смогу это выдержать. Но он смотрел на меня, смотрел, а я думал – видит или нет. Вот так я пялился на него, а он на меня, лицом к лицу, а между нами – зажигалка, от которой и света-то особого нет». Трой перевел дыхание и продолжил: «Потом у меня соскользнул палец, и она погасла. Сначала я даже почувствовал облегчение… (с глаз долой – из сердца вон, подумал я) Но то, что оно продолжает смотреть, меня не успокаивало. Я зажег, и тут услышал такой дикий всхлип, что сам чуть не разрыдался. Оно, ну да ладно, пусть будет он, снова поднял голову. Ты не поверишь, он заговорил».
Я почему-то верил.
«Сперва меня так трухнуло, что я ничего не понимал и только продолжал стоять, поднеся зажигалку почти вплотную к его волосам. Потом каким-то образом расслышал, что он просит убрать свет. Голос, кстати, был тоже не мужским и не женским. Как из другого мира».
Я впервые удивился тому, насколько это хорошо, когда человек излагает мысли просто. Будь на месте моего напарника кто другой, я бы наверняка стороил идиотские догадки или переспрашивал после каждой фразы. Но он не давал мне этого делать, и рассказывал так, как чувствовал, к тому же, думал я – так, как было.