Окно раскинуло свои безумные прозрачные глазницы практически во всю стену. От пола и до потолка тянется беззубый проем толстого стекла, зажатого в металлические тески рам. Старый грязный алюминий давно проеден серым налетом и потеками грязи, годами скапливавшейся на шершавой коже металла. На подоконнике вразброс отдыхает большой брус поролона, вальяжно раскинулся унылый цветок, названия которого я не знаю, и даже порой не замечаю, что на этом подоконнике стоит цветок – настолько он мне безразличен.

Сквозь обшарпанное стекло видны окна здания напротив. Оно было построено задолго до того, как я был рожден и даже еще раньше. Чем дольше смотришь на стены железобетонного ангара, сложенные из титанических блоков, тем больше кажется, что этот ужасный гигант был тут всегда. То есть вообще всегда. А потом пришли люди. Они не испугались усталой мощи титана, им было безразлично его уродство. Они просто пришли и взяли себе то, чем надоело пользоваться другому.

Я часто наблюдаю за этим зданием сквозь трещины оргстекла, втиснутого чьим-то злым умыслом в металлический каркас. Старость слюды делает мир, который за ней притаился, волнистым и слегка мутным, ужасно совмещая навязчивую наглость кривых зеркал с беззастенчивой близорукостью забывшей дома очки. Это здание спит. Оно спит, кажется, уже век, а может и больше, поражая своими размерами в десятки сотен тонн бетона и армированных блоков. Поражает месяцами труда сотен людей, которые клепали листы, разводили цементный раствор, дышали пылью гигантской стройки, возводя в четком порядке это нагромождение из раздутых кирпичей.

У этого здания тоже есть окна. Их рамы выкрашены в мертвенно-белёсый цвет, граничащий с сырой плесенью, лениво разрастающейся на непросохшей штукатурке. Эти призрачные окна огромны. Создается впечатление, что массив бетонных перекрытий вот-вот должен раздавить хрупкие рамы полупрозрачной плесени окон. Но нет…очередной миллениум спустя, всё еще держат тугие крепежи титанический вес серых железобетонных мышц. Там, за этими окнами, кажется, есть небольшой мир, непохожий на наш. И сложно предположить, что солнце, выкарабкиваясь из-за крыши моего здания, не стесняется светить в эти белёсые,  как глубоководные рыбы, окна.

Там – изнутри – всегда иней. Но это только кажется. Солнечное золото стекает жирным вязким пятном по стенам исполина, закатываясь в каждую зазубрину его отвердевшего тела, жжет, отчаянно жжет оно тусклые стёкла. Но иней не сходит с вечно затянутых пеленой глаз и кажется, что за твоими окнами начинается иная пост-солнечная жизнь.

Там – внутри исполина. Внутри рукотворного саркофага. Смотрящего на мир слепыми глазами тумана.