Пол Уэст

КУКУМБЕР

Перевод Дины Крупской

Сияли в море облака.
Молчали камни средь песка.
Среди камней молчал песок.
Я был как парус одинок.
Я шел по скользкому пути,
где только камни на пути,
где только камни да куски
ракушек, битых на куски.
А камни – что, им плыть да плыть,
нет чтобы сесть поговорить.

Вдруг вижу – что-то голубеет
и серо-буро-зеленеет.
Оно прозрачное, как сок,
не крокодил, и не носок,
не черпачок, не лом, не гусь...
Сказать точнее не берусь:
я как-то сразу сбился с толку,
весь потерялся, как иголка.

Спросите: может, это кот?
Отвечу: ростом – точно кот.
А может, меньше соловья?
И тоже «да» отвечу я:
да, соловьиного крыла
чуть меньше он... оно... была...

Оно спросило осторожно:
«Могу я петь, сэр, если можно?»
И в этот миг я понял, понял:
КУКУМБЕР – вот же кто такой он!

Я вижу, вы удивлены:
мол, романтические сны,
и как ты имя разгадал...
Но я же видел, я же знал,
что это не папье-маше,
не ластик на карандаше,
не зонт от солнца, не сырок,
и не на память узелок,
и не косяк холодных скумбрий...
Так кто же, если не Кукумбер?

Он был печален, утомлен...
Да что там, чуть не таял он!
Его хотелось защищать
и чем-то вкусным угощать,
и ручку жать... Но вижу вдруг:
Ах, Боже мой! Ведь он без рук!
И сердце дрогнуло и сжалось:
Он просит спеть – какая малость!!
Я горячился, словно плюшка,
шепча в бледнеющее ушко:
«Зверушка, детка! Милый мой!
Ты пой, Кукумбер!! Громче пой!!!»

Он кинул в море долгий взгляд,
вздохнул пятнадцать раз подряд,
головку милую нагнул,
и жутко, хрипло затянул:

«О, я бы спел, что в море влажно,
а в небе рыбья чешуя,
что две медузы... нет, неважно,
я тут забыл... но помню я,
как было жалко мне, что волны
кипят, бедняжки, на плите,
когда горшочки ими полны...
Ах нет, не то, не так, не те.
А те, что в море, так наклонны,
что можно вниз по ним скатиться,
и лодка вверх взлетает, словно
большая парусная птица.
Я спел бы, как в песке фасоль
я находил и нес жене.
Но ни ДО-РЕ, ни ЛЯ-ФА-СОЛЬ,
увы, не удавались мне.
Я петь пытался – и не мог.
О том, как молод осьминог,
о трех китах, и все такое –
не спеть мне! Горе-то какое!»

Но я словам его внимал,
и ни-че-го не понимал.

– Кукумбер! – я вскричал. – Прости,
ты на моем зачем пути,
зачем спросил, нельзя ли петь,
когда не можешь вовсе петь?

Глядит Кукумбер мне в глаза, -
а там уже стоит слеза
обиды, злой, как бигуди.
Он повернулся, чтоб уйти,
и вдруг сказал почти без сил:
«Я разрешенья не просил,
себя вы сами обманули.
Я задал вам вопрос «Могу ли?»
Да, сэр, не «Можно», а «Могу».
Я знал и сам, что не могу,
но все ж хотел для подтвержденья
услышать, сэр, и ваше мненье...»

Он изможденно улыбнулся,
и вдруг руки моей коснулся:
«Я и не знал, что людям сложно
«могу ли» отличить от «можно».
Прощайте, сэр, дела...»
– Де-ла-а... –
врала соседняя скала.
Он весь исчез, и только эхо
мне донесло обрывки смеха:
«Пишите летом на снегу-у-у
два слова:
МОЖНО и МОГУ!!»