Последние полгода жизни поэта. Трудно и больно писать об этом времени! А пишу. Как будто стараясь «отодвинуть» то, что ждёт его впереди…

Последний отпуск… Как часто приходится сейчас повторять слово «последний»! Вот и портрет, помещённый в начале статьи, - последний прижизненный портрет поэта…

14 января он получил в штабе войск Кавказской линии и Черномории отпускной билет № 384 на два месяца. Отпуск был дан для свидания с бабушкой, но… В письме к А.Дюма Е.П.Ростопчина рассказала: «Года и слабость понуждали её спешить возложить руки на главу любимого детища. Лермонтов прибыл в Петербург 7 или 8 февраля, и по горькой насмешке судьбы г-жа Арсеньева, проживавшая в отдаленной губернии, не могла с ним съехаться из-за дурного состояния дорог, происшедшего от преждевременной распутицы».

Последнее пребывание в Петербурге… Началось оно с неприятности. Вот как сам поэт писал родственнику и приятелю А.И.Бибикову: «Приехав сюда в Петербург на половине масленицы, я на другой же день отправился на бал к г. Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким. Что делать? Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал». Очень часто приходилось читать, что именно после этого бала Лермонтов получил приказание в 48 часов покинуть Петербург. На самом деле, друзьям удалось «отстоять» поэта, и его не только не выслали, но даже и продлили отпуск. А о бале у Воронцовых я уже писала здесь.

Известно, что в этот приезд у Лермонтова было очень много встреч с литераторами. Он думал о своём журнале, а пока постоянно контактировал с А.А.Краевским, который готовил второе издание «Героя нашего времени». Сам издатель писал другу за границу: «Здесь теперь Лермонтов в отпуску и через две недели опять едет на Кавказ. Я заказал списать с него портрет Горбунову: вышел похож. Он поздоровел, целый год провёл в драках и потому писал мало, но замыслил очень много».

«Замыслил очень много»… И вновь горестный рефрен - не сбылось!

Из дневника В.А.Жуковского мы узнаём о его частых встречах с Лермонтовым, иногда у Карамзиных, иногда дома у Василия Андреевича. Находим оценки: «прекрасные стихи на Наполеона» – это о стихотворении «Последнее новоселье». Узнаём и то, что вечный заступник Жуковский неоднократно обращался к членам царской семьи с просьбой о смягчении участи Лермонтова. Увы, безрезультатно…

Кстати, об упомянутом стихотворении. Оно не из самых известных, но какой болью звучат его строки!

Ты жалок потому, что Вера, Слава, Гений,

Всё, всё великое, священное земли,

С насмешкой глупою ребяческих сомнений

Тобой растоптано в пыли.

Это обращение к народу Франции. Но (может быть, потому, что написано было оно незадолго до гибели самого поэта), мне не даёт покоя мысль, что нарисованная им картина:

мир услужливой хвалою

Венчает позднего раскаянья порыв

И вздорная толпа, довольная собою,

Гордится, прошлое забыв, —

соотносится и с лермонтовской судьбой.

В.А.Соллогуб пишет в мемуарах о Лермонтове: «Он уезжал на Кавказ и приехал ко мне проститься. “Однако ж, – сказал он мне, – я чувствую, что во мне действительно есть талант. Я думаю серьезно посвятить себя литературе. Вернусь с Кавказа, выйду в отставку, и тогда давай вместе издавать журнал”. Он уехал в ночь. Вскоре он был убит».

Лермонтов мечтает об отставке, о литературной работе, когда война станет лишь воспоминанием. Мне горько читать его письмо А.А.Лопухину, написанное в октябре 1840 года: «Может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем. Варвара Александровна [а как же без неё! – А.К.] будет зевать за пяльцами и, наконец, уснет от моего рассказа, а тебя вызовет в другую комнату управитель, и я останусь один и буду доканчивать свою историю твоему сыну, который сделает мне кака на колена… Сделай одолжение, пиши ко мне как можно больше». Мирная, идиллическая картина! И снова – не судьба «засесть у камина»…

… В начале апреля Лермонтова вызывают к дежурному генералу П. А. Клейнмихелю. Вот что рассказал А.А.Краевский П.А.Висковатову: «Как-то вечером Лермонтов сидел у меня и, полный уверенности, что его наконец выпустят в отставку, делал планы своих будущих сочинений… На другое утро часу в десятом вбегает ко мне Лермонтов и, напевая какую-то невозможную песню, бросается на диван. Он в буквальном смысле слова катался по нём в сильном возбуждении. Я сидел за письменным столом и работал. – Что с тобою? – спрашиваю Лермонтова. Он не отвечает и продолжает петь свою песню, потом вскочил и выбежал. Я только пожал плечами. У него таки бывали странные выходки – любил школьничать!.. Через полчаса Лермонтов снова вбегает. Он рвёт и мечет, снуёт по комнате, разбрасывает бумаги и вновь убегает. По прошествии известного времени он опять тут. Опять та же песня и катанье по широкому моему дивану. Я был занят; меня досада взяла: – Да скажи ты ради Бога, что с тобою, отвяжись, дай поработать! Михаил Юрьевич вскочил, подбежал ко мне и, схватив за борты сюртука, потряс так, что чуть не свалил меня со стула. – Понимаешь ли ты! Мне велят выехать в 48 часов из Петербурга. – Оказалось, что его разбудили рано утром: Клейнмихель приказывал покинуть столицу в двадцать четыре часа и ехать в полк в Шуру. Дело это вышло по настоянию гр. Бенкендорфа, которому не нравились хлопоты о прощении Лермонтова и выпуске его в отставку».

У Лермонтова нет иллюзий. Бибикову он написал: «Уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку; из Валерикского представления меня здесь вычеркнули». Знал ли он о распоряжении царя, «дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку»?

В комментариях к одной из предыдущих статей я прочитала: «Царь, что, вынашивал планы мести этому поручику? Да не смешите....Очередной "фрондер", которого стоит поучить приличиям. Война, с точки зрения характера самодержца, очень даже достойное занятие для дворянина. Покажи себя в бою, а не на бумаге. Либо грудь в орденах... Вот и все». И ещё: «А то царь должен был разбираться в поэтах-при-эполетах, кого можно посылать служить, а кого надо беречь, пусть дуэлями балуется, он же особенный». Может быть, это и были бы справедливые высказывания, если бы мы не знали, как упорно направлял самодержец поэта в Тенгинский полк, как вычёркивал его имя из списков награждённых, как не давал ему проявить себя в бою. Нет, это именно «планы мести»!

… Накануне отъезда из Петербурга Лермонтов напишет (П.П.Вяземский утверждал, что по его просьбе) первую редакцию вольного перевода стихотворения Гейне:

На хладной и голой вершине

Стоит одиноко сосна,

И дремлет… под снегом сыпучим

Качаяся дремлет она.

Ей снится прекрасная пальма

В далекой восточной земле,

Растущая тихо и грустно

На жаркой песчаной скале

Петербург провожает поэта. Снова вечер у Карамзиных. О нём вспоминала Е.П.Растопчина, очень сблизившаяся с поэтом за это время (я уже приводила её рассказ о словах Лермонтова «об ожидавшей его скорой смерти», которые поневоле на неё "влияли и сжимали сердце»). На прощание она подарит поэту сборник своих стихотворений «в знак удивления к его таланту и дружбы искренней к нему самому».

О вечере писал В.А.Соллогуб. Может быть, и не всё в его воспоминаниях точно, но, тем не менее, помещу ещё один отрывок из его воспоминаний (хотя и перепутал он, какие стихи читал Лермонтов):

«– C'est du Pouchkine cela [Это из Пушкина], – сказал кто-то из присутствующих.

– Non, с 'est du Лермонтов, се qui vaudra son Pouchkine [Нет, это из Лермонтова, и это стоит Пушкина]! – вскричал я.

Лермонтов покачал головой.

– Нет, брат, далеко мне до Александра Сергеевича, – сказал он, грустно улыбнувшись, – да и времени работать мало остаётся; убьют меня, Владимир!»

 

 

И ещё один рассказ-легенда об этом вечере. Говорят, тогда Лермонтов много говорил с Натальей Николаевной Пушкиной, которая часто бывала у Карамзиных. Дочь Натали А.П.Арапова рассказала со слов матери: «Один только частый посетитель как будто чуждался её, и за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность. Это был Лермонтов. Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз». А вот в последний вечер «уступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к великому удивлению матери, завладев освободившимся около неё местом, с первых слов завёл разговор, поразивший ее своей необычайностью. Он точно стремился заглянуть в тайник её души, чтобы вызвать её доверие, сам начал посвящать её в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности суждений, так часто отталкивавших от него ни в чём перед ним не повинных людей…

В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных своей продолжительностью, Лермонтов сказал:

- Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведённых здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную, неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаёшь, чтобы унести с собой вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.

- Прощать мне вам нечего, - ответила Наталья Николаевна, - но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее оставаться при этом убеждении.

Прощание их было самое задушевное, и.. об этой последней встрече с Лермонтовым Наталья Николаевна говорила: "Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была победа сердца, и вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унёс с собою в могилу"».

Я очень далека от доверия к мадам Араповой, понаписавшей много подчас чепухи, а подчас и откровенной клеветы. Но вот этому рассказу мне почему-то очень хочется верить… Впрочем и П.А.Плетнёв написал об этом разговоре: «Прощанье их было самое задушевное».

На этом вечере В.Ф.Одоевский подарил Лермонтову тот самый альбом для записи стихов, о котором я уже писала (читайте здесь). В той статье, виновата, ошиблась с именем вернувшего впоследствии князю альбом. Сейчас исправила: это был двоюродный дядя поэта А.А.Хастатов.

Последний, с кем простился поэт, - А.П.Шан Гирей. Он вспоминал: «У меня не было никакого предчувствия, но очень было тяжело на душе. Пока закладывали лошадей, Лермонтов давал мне различные поручения к В.А.Жуковскому и А.А.Краевскому, говорил довольно долго, но я ничего не слыхал. Когда он сел в карету, я немного опомнился и сказал ему: “Извини, Мишель, я ничего не понял, что ты говорил; если что нужно будет, напиши, я все исполню”. – Какой ты ещё дитя, – отвечал он. – Ничего, всё перемелется – мука будет. Прощай, поцелуй ручки у бабушки и будь здоров.

Это были в жизни его последние слова ко мне; в августе мы получили известие о его смерти».