Надо сказать, что Вова на репетицию так и не приехал. Позвонил в пол-восьмого вместо того, чтобы явиться в семь ко мне домой, и сказал, что вернулся домой. Вот такая вот
потебня получается. Потебень. Гребень волшебный у серенького волчка меж зубов. Иван-царевич, как в старые времена, скачет себе верхом по дремучему лесу, а в колчане ещё десять стрел...
Я, видимо, немного задел Ганю за живое, когда сказал, что поэзией в общепринятом смысле слова может заниматься сейчас только неэрудированный человек. Прости меня, Ганя! Может быть, я ошибаюсь, но, по-моёму, я всегда прав. Да и ты, Ганя, права. Да и кто угодно.

И всё-таки, Добридень-Добридень, ты всё-таки добрая девочка или нет? Ты всё-таки дурочка, как и все, или действительно друг мне? Хуй его знает. Чей хуй знает? Мы об этом уже говорили. Известно чей. Что-то не нравится мне этот хуй, который тебя так хорошо знает. Опять-таки, прости меня, милочка. Кви-кви-кви. Ква-ква-ква. Слон поёт «бу-бу-бу».
Сегодня я первый раз в жизни говорю в дырочку, и в этот ответственный момент а-а-а-а... (Емельянов ущипнул меня за задницу в этот ответственный момент, и где-то валяется кассета с данной записью. Так был опробован микрофон дуловского магнитофона «Sound», и произошло это где-то около 88-го года.)

Все чего-то хотят, что бы они ни говорили. А глупенький попсист Замятин правильно понимал, что главное – отнять у человека желания, и всё будет заебись. Забавно то, что «Мы» – это всё же форменная попса, а либретто «Носа» Шостаковича было написано им самим с тем же Замятиным в удачном альянсе, и был Шостаковичу при этом 21 год, а сколько было Замятину, Скворцовке неведомо.

Горячей была вода, и тёплые пиздные губки...
Анечка вылезла наконец из ванны, облачилась в махровый халатик, но трусов не надела, вышла из ванной комнаты и понесла горделиво свою набухшую от известных действий промежность над полом своей светлой уютной квартирки.
В гостиной её ожидал сюрприз, а именно каменный гость... «О, донна Анна!» – услышала она ещё из коридора и устало поморщилась. Каменный
гость уже заебал её. От мысли о его холодном каменном члене её внезапно одолел приступ настолько острой скуки, что она сочла более правильным прежде зайти в сортир и непринужденно пописать, нежели чем сразу пройти в комнату.
Писала она долго и кропотливо, добросовестно выдавливая из пиписьки каждую капельку – настолько не хотелось ей в комнату. Однако, коль многие полагают, что всё имеет своё начало и свой конец, а Анечка бесспорно относилась к числу индивидуумов, исповедующих подобные взгляды, то моча её в конце концов иссякла, и деваться было уже некуда. Какать же совсем не хотелось, хоть и пыталась она.
Когда она вошла в комнату, каменный гость моментально схватил её за руку и, усадив к себе на колени, а также немедля засунув ей во влагалище свой безымянный каменный перст, заговорил негромко и с хрипотцой: «Здравствуй! Я знаю, кто ты, но ты не знаешь, кто я. Я Тесей. Жизнь и всевозможные приключения изуродовали моё некогда прекрасное лицо, исковеркали мою некогда светлую и чистую душу, но мой мозг, мой ум, сохранился весьма неплохо, и моя память по-прежнему тверда и всеобъемлюща. Поэтому сегодня я здесь. Сегодня я здесь, донна Анна, чтобы возвестить тебе исконное начало романа М.Скворцова “Псевдо”.

...В
начале было Слово, и Слово было убого, и слово это был “бог”. Но это только в
начале оно было убого, а потом всё через него начало быть, и без него ничто не
начало быть, что начало быть. В нём была жизнь, и жизнь была свет человеков...

Или даже нет...

В
конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской
железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно,
что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было
разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона.

Или даже можно сказать иначе:

все
счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива
по-своему.

 Всё
смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшей в их доме
француженкой-гувернанткой, и объявила супругу, что не может более жить с ним под
одной крышей.

Или нет.

В тот
год поздним летом мы стояли в деревне, в домике, откуда видны были река и
равнина, а за ними горы. Русло реки устилали голыш и галька, сухие и белые на
солнце, а вода была прозрачная и быстрая и совсем голубая в протоках. По дороге
мимо домика шли войска, и пыль, которую они поднимали, садилась на листья
деревьев.

Или даже совсем нет. Уж нет, так нет! А вот как:

...Поутру
11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции
Московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге. Накануне,
в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки
свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером,
потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8
часов, потому что у него есть спешные дела, заперев дверь нумера и, пошумев
ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, – видно, заснул.

И ещё апостол Иуда сказал...»
– Будьте так добры, выньте свой гадкий палец у меня из влагалища! – перебила Тесея Анна, и когда тот подчинился, продолжала сухо и твёрдо:
– Мне неинтересно творчество Максима Скворцова. Мне совершенно неинтересны ни его музыка, ни его роман «Псевдо», ни, тем более, его исконное начало. Мне интересен Максим Скворцов сам по себе. Безо всяких романов, безо всяких музык, безо всяких проблем. Просто сам по себе Максим Скворцов, как он есть: мой рыжий, мой хороший, мой сложный, мой маленький, мой сильный и добрый. Я люблю его, потому что я женщина, предназначенная лишь для него одного, и я буду любить его всю жизнь, а когда он умрёт, я последую за ним туда, куда последует он. В ничто, так в ничто; в ад, так в ад; куда-нибудь ещё, так куда-нибудь ещё! Я люблю его и очень скоро приду к нему навсегда, и он полюбит меня, и мы будем любить друг друга всю жизнь, и в мире нет решительно ничего, что могло бы помешать нашему счастью и нашей Любви. А все ваши сентенции по поводу Бога – это просто какая-то несолидная болтовня. Ведь вы же взрослый мужчина, вам около трех тысяч лет, если не больше, а вы всё завлекаете молоденьких девушек и добрались даже до меня. Меня, уготованной одному лишь Максиму Скворцову! В своем ли вы уме, Тесей?

И Тесей устыдился. Молча встал, вышел из дома, неспешно и тяжело двинулся по дороге, в процессе чего превратился в слепого Баха, затем свернул в дубовый лесок, забрался в «дупло большого дерева» и написал завещание, преимущественно адресованное шестнадцатилетнему
Жене Белжеларскому.
(А с Дуловым мы вчера вечером пришли к выводу, что всё-таки, как ни крути, но основная цель человеков – выебать самих себя. Дулов даже сказал, что ради этого он мог бы стать гомосексуалистом. Кви-кви-кви. Ква-ква-ква. Слон поёт «бу-бу-бу».)

Продолжение следует...