Возьми у меня паузу. И спрячь в карман капюшонки, левый как раз свободен от руки. Не видно и на пару метров, ветер вбивает глаза всё глубже в мозг через решетки заиндевевших ресниц, проткнувших застывшее веко… Кусками жгучего льда по коже, ножом по щеке и шее, и я одариваю мостовую рубиновой россыпью.

             Когда одеваю капюшон и становится спокойнее, вдруг на секунду темнеет и черной полоской по периметру поперечного разреза комнаты убегает к двери. Возьми из кармана паузу и верни её мне на минуту. Я машина. Я дискретный генератор собственной жизни, дай посмотреться в зеркало… Вчера под автомобильный гудок мужик за занесенным бордюром сбросил ушанку и заплясал, раскинув руками свет фонарей до полной темноты; так и танцевал под желтковый грязный проезжавших маршруток, вертелся с открытым ртом, глотая пепел с пережаренного солнцем бока глазастой Луны, бросался ногами до синяков попятившихся боков улицы... И вдруг исчез в зажеванной mp3-пленке.

             За следующей паузой я бегу, отчеканивая чечетку по холодному линолеуму, с размаху бьюсь о косяк и падаю на пирамиду непочатых алкогольных лекарств с полок соседнего магазина… Прости мне меня. В каждой из них частичка паззла той самой моей разбитой вдребезги настоянной на сердечных переломах души. Выплюнутый мозгом-жвачкой серыми губами дома напротив в темень следующей паузы, я уже возле собственного памятника. Я в нем. Черный, стальной, незаметный, с размытым фото, закрашенной датой, будто поставленный посреди квадрата кирпичной кладки трезвеющего ума... Примерзшей к раскаленному от холода железу руке хотелось лизнуть – и вот... Колонна простившихся сплвёвывающих в стороны друзей, будто увозимых конвейером в никуда /везде, навсегда/, уходит в зашитый паутиной мрак туманного пасмурного дня, я кричу их спинам, что, шатаясь, исчезают. Я остаюсь совсем один, я кричу и неистово бьюсь телом о бетонный зимний воздух, смешанный со стальными листам, ужасный гул разносит уши со всех сторон темноты, коктейль их железного лязга, шлепания сырого мяса и страха, я кричу всё громче.

             …И вдруг понимаю, что молча, ускоренно глотая воздух, бегу за очередным разрывом-терминатором, который, опережая свет и опоясывая периметр разреза улицы, уносится от меня с моей же скоростью.

             А потом, запыхавшийся и обдутый до рубиновой лужи, сижу в сугробе и смотрю за причудливой игрой подснежных змей, роющих витиеватые ходы. «Я не одинок, я одиночка» - с каждым шевелением губ моё лицо всё больше тяжелеет, рвётся по швам, трещит, клонится, пока, наконец, не падает об землю солёной ледяной глыбой. Мой длиннющий нос опоясал Землю уже в двадцатитысячный раз, он всё растет и растёт, а я всё говорю и говорю с собой по душам, скупо по-мужски…

             В постоянном ожидании «вот-вот» автобуса для таких же. Которым стыдно говорить по телефону громче, чем шёпотом, нужно обязательно отворачиваться от знакомых и картинно трогать подбородок, сидя скрючившись или, подвешенным на плети рук, не мочь ни сказать, ни промолчать, а только беситься междометиями на себя, впитывая кожей ядовитый человеческий смрад… В каждом из автобусов такие есть. Посмотри: в твоем тоже.

             Привыкаю к жизни. Привыкаю терпеть. Это несложно.

             Пауза берет меня сама, я её не хотел.