15 февраля 2009 года исполнится 20 лет со дня вывода советских войск из Афганистана. «Ограниченный контингент» воевал с моджахедами этой страны почти 10 лет. Решение руководства Советского Союза штыками 140-тысячной группировки поддержать лояльный Москве кабульский режим, дорого обошлось стране. Мы потеряли там 14 тысяч сограждан. Но даже такие жертвы не дали желаемого результата – Афган не стал плацдармом Кремля в Азии. Через ту, многими уже забытую сегодня войну, прошло около 700 тысяч наших соотечественников.И у каждого она была своей: у генерала и рядового, у летчика и разведчика, у полковой поварихи и у госпитальной сестрички. Я попал на афганскую войну в качестве корреспондента военного журнала.

Когда в декабре 1979 года советские дивизии вошли в Афганистан, я не сомневался: все это предопределено неким высшим смыслом политики КПСС. Когда тебе десятки лет подряд твердят об интернациональном долге и зверином оскале империализма, становишься человеком со специальной кодовой системой миропонимания. Она покорно срабатывала на любой запущенный из Кремля сигнал и не способствовала размышлениям – правильный или нет, власть отдала приказ. Нам говорили: в Афганистане народ совершил революцию и жаждет помощи. Враги со всех сторон наседают на него, и наш интернациональный долг – не дать затоптать молодые побеги афганской демократии.

Перед отлетом из Москвы я совершил обязательный для репортеров, командируемых «за речку», ритуал: зашел к военному цензору, кабинет которого располагался в «Красной звезде» (центральный печатный орган Минобороны. – Авт.). Предстояло получить инструкции – о чем можно писать, а о чем нет. Была осень 1986 года. Война шла уже почти 7 лет. Потери в Афгане перевалили за 10 тысяч человек только убитыми, а в нашей прессе (гражданской и военной) полагалось рассказывать народу о неких «совместных учениях» советских и афганских подразделений. О том, как наши солдаты и офицеры помогают афганцам ремонтировать дороги и мосты, доставлять в кишлаки провиант или отбивать нападения недругов, которых следовало называть закавыченным словом «противник». Военный цензор, хорошо осведомленный об истинном положении дел полковник Генштаба, был честным и совестливым офицером. Крепко обматерив установленные «сверху» правила игры, он горестно рассказал мне о погибшем в бою под Кандагаром брате-подполковнике, а затем, едва сдерживая слезы, швырнул мне тощую инструкцию генштаба о правилах освещения в СМИ «интернациональной помощи братскому афганскому народу». Талмуд предписывал показывать «учения» не более чем за роту, а слово «потери» тоже обязательно закавычивать. Мне стало даже обидно: ехать на настоящую войну, чтобы писать о ней вот такую туфту?
– Ладно, ты сначала посмотри на войну без кавычек и напиши, что можешь, а потом я буду решать, как быть с твоим материалом, – угрюмо сказал мне на прощание цензор.
Когда я увидел неподалеку от кабульского аэродрома гигантское кладбище подбитых советских танков и бронемашин, самолетов и вертолетов, впервые в голове шевельнулась смутная мыслишка, что такой урон нам может наносить только очень серьезная сила. А растущее с каждым днем число человеческих жертв невольно заставляло задумываться: что же это за революция такая, если даже 140-тысячная вооруженная до зубов советская армада, поддерживаемая 30-тысячной афганской армией, который год не может справиться с горными бандитами?
Попытался найти ответ на этот вопрос у офицеров. Во время застолий в гостинице, где мы вместе пили разбавленный спирт и закусывали легендарной килькой в томатном соусе, я слышал от них мрачные признания, что против нашей армии «воюет весь народ». Изредка звучало: вся эта бойня бессмысленна и «надо уходить». А на следующий день, на полковом партсобрании те же люди явно неискренне призывали сослуживцев «довести начатое до конца и выполнить интернациональный долг».
Однажды пропагандист полка подполковник Владимир Гара пригласил меня на любопытную выставку оружия и боеприпасов, захваченных во время боев с душманами. Почти половина плаца была завалена этим «добром» – от переносных зенитных комплексов США «Стингер» и «Блоупайп» до крохотных итальянских противопехотных мин.
– Душманов вооружает полмира, – сказал мне Гара, – но первая скрипка – у американцев. Они на это денег не жалеют.
Об американской помощи моджахедам стало известно уже в первый год афганской войны. С каждым годом эта помощь увеличивалась. Но истинные ее масштабы тогда оценить не могла даже советская разведка. Захваченные в плен пакистанские и английские инструкторы признавались на допросах, что помощь шла через третьи страны. О том, как США накачивали душманские отряды оружием и боеприпасами, я узнал лишь недавно, когда прочел книгу Джорджа Крайла «Война Чарли Уилсона». Уилсон был конгрессменом, сыгравшим особую роль в финансировании и вооружении душманской армии. И в годы войны и после у меня была возможность знакомиться с документами наших спецслужб. Но это были отрывочные сведения. Книга Крайла – своего рода энциклопедия американской тайной войны того времени на земле Афгана, яркое свидетельство того, что многие ее ключи скрывались не в афганских горах, а в кабинетах Белого дома и конгресса, Пентагона и ЦРУ.
А тогда, осенью 1986-го, меня больше занимала война явная. Офицеры и солдаты, возвращавшиеся в свои части после боев в горах, рассказывали о хитрой тактике противника, о его фанатическом упорстве, о новых потерях наших подразделений. Слово «душман» звучало загадочно и зловеще. Очень хотелось увидеть хотя бы одного из них глаза в глаза, а если представится возможность, поговорить. Я стал упрашивать пехотных и десантных командиров взять меня на операцию. Они согласились лишь после того, как штаб армии дал добро. Но мне не повезло. Во время выходов в горы для перехватов вражьих караванов с оружием не удалось захватить в плен ни одного моджахеда. На поле боя оставались лишь убитые…
Однажды я попал в колонну бронетехники, которая шла по дороге на Кандагар. Облачился в каску и бронежилет, мне выдали АКМ со связанными изолентой двумя рожками. Комбат приказал вместе с бойцами залезть на БТР и строго подчиняться командам юного лейтенанта. Колонна выдвинулась рано утром и среди дня остановилась на привал. В горах было тихо. Солдаты и офицеры сосредоточенно ели тушенку, выскребая ее ложками из банок (почему-то запомнилось, что тушенка была литовской). А потом случилось подобие ада. Земля вокруг стала разрываться, – крики людей, стоны, горящие машины, свирепые автоматные и пулеметные очереди. Лейтенант с группой бойцов бросился куда-то к реке, приказав мне и трем мотострелкам оборонять БТР. Мы палили наобум из автоматов куда-то вверх, ничего не видя в пыли. Потом все разом стихло. И я увидел страшную картину: четыре бойца несли на плащ-палатке убитого. Я узнал светлую голову лейтенанта. Рядом с ней почему-то нелепо лежали куски ног, обутые в кроссовки «адидас».
Вскоре прилетел вертолет и забрал разорванного взрывом офицера.
Колонна пошла дальше. Все было буднично, пыльно, мрачно. В люке болталась расстегнутая планшетка с картой лейтенанта.
Уплотняй пирамидкой!

Война – отличное средство для прозрения. Чем ближе и чаще она подвигает тебя к возможности смерти, тем больше задумываешься не только о том, чтобы выжить, но и о том, по чьей воле, во имя какой цели оказался на чужой земле – у грани, где в любую минуту от тебя может остаться лишь стальная бляшка с личным номером и надписью «ВС СССР» (да и то, если ее смогут найти товарищи).
А в кабульский аэропорт, в страну с ослепительным, как газосварка, солнцем, с величественными, но грозными горами, среди которых многих поджидали раны и смерть, в военно-транспортных самолетах под гитарные переборы все прибывали веселые люди в офицерских и солдатских погонах.
Афганское солнце выжгло мне глаза, пришлось ехать в госпиталь, забитый ранеными. Врач закапал мне глаза и выдал очки от солнца. Каждый день приходилось ездить на процедуры. Там, в госпитале, я и наблюдал картину, которую описал в своем дневнике.
«…На каменистых задворках кабульского гарнизонного госпиталя, где среди мрачных кособоких сараев горячий и нервный ветер часто гонял cвинцовую афганскую пыль вперемешку с опилками и бурыми от засохшей крови клочьями ваты, с утра до ночи надрывно завывала электрическая пила и неугомонно громыхали молотки – солдаты сколачивали гробы. Командир похоронного взвода прапорщик Лобода – полураздетый, загорелый до негритянской черноты хохол, сидел на столярном верстаке в самодельной бумажной панаме, курил «Приму», сплевывал с языка раскисший табак и уныло глядел из-под белых и мохнатых от древесной пудры ресниц на санитаров, которые вытаскивали из грузовика и переносили в морг убитых. Трупов там уже и так было до потолка. Безногие лежали на стеллажах валетом – по двое. Свежих укладывали в проходах навалом. Каждый раз, когда санитары в респираторах и приросших к спинам мокрых халатах торопливо вваливались с тяжелыми носилками в двери морга, похожий на въедливого полкового кладовщика замкомвзвода сержант Кислицын выискивал в помятых списках фамилию убитого, огрызком наслюнявленного карандаша ставил напротив нее красный крест и кричал с порога в прохладный и зловонный полумрак одно и то же:
– Уплотняй!.. Уплотняй пирамидкой!
Еще две неразгруженные машины c мертвыми ждали своей очереди.
Лобода, смакуя кислый окурок, хмуро прикидывал, сколько новых ящиков его бойцы успеют сбить и обшить цинком до темноты. Вчера взводу подбросили аж двадцать кубов досок, а сейчас вот циркулярка разгрызает последние. «Ешкин кот, – думал прапорщик, – надо опять топать к зам по тылу и докладывать... материал кончается». Черноголовый афганенок Мустафа снова притащил на своем старом осле полмешка мандаринов солдатам похоронного взвода, высыпал их в новенький гробовой ящик и теперь проворно собирает обрезки и щепки в кучу – повезет на базар продавать.
Обрезков много, и Мустафа доволен. Он, будто дорогой подарок, бережно несет мимо Лободы охапку дров и говорит прапорщику:
– Карашо, шурави... блят...
Лобода в ответ печально улыбается, понимающе кивает головой в бумажной панаме, и его хмурые глаза под белыми, как у мукомола, бровями, теплеют. Дома, в Полтаве, Лободу ждет примерно такого же возраста сынок Юрко, – мысль об этом мелькает в голове прапорщика каждый раз, когда появляется Мустафа. Вдруг пацан жалобно вскрикнул, рассыпал стопку обрезков, промяукал что-то по-своему, сел на землю и схватился за босую ногу. Прапорщик подскочил к нему, присел рядом, жирно плюнул на черную подошву афганенка и растер слюну – заноза пробила кожу, сочилась кровь. Лобода длинными грязными ногтями выдернул толстую деревянную иголку и скользнул кирзовой ладонью по затылку Мустафы.
– До свадьбы заживет...
Хотя Мустафе непонятны эти слова прапорщика, он благодарно смотрит на него недетскими глазами, встает, кланяется и, смешно шкутыльгая, продолжает собирать дрова.
А Лобода тем временем стал рыться в большом деревянном ящике за моргом, куда санитары сбрасывали обувку убитых. Выбрал два ботинка поменьше размером, обтер их пыльные и поцарапанные сомьи морды, поманил пальцем Мустафу, сказал торжественно:
– Это тебе.
Пацан присел на только что сбитую, терпко пахнущую расплавленной сосновой смолой, крышку гроба, засунул тонкие пепельные ноги в юхтевые горла солдатских ботинок, абы как зашнуровал их, погарцевал в пыли кожаными копытами и снова кланяется Лободе:
– Спасипа, шурави... блят...
– Носи на здоровье, хлопчик...»
Когда после возращения в Москву я понес свой материал военному цензору, он после прочтения сурово посмотрел на меня и решительно сказал:
– Это сейчас не пойдет. Если я это пропущу, мгновенно стану пенсионером…
Красные ленточки

А вскоре после того случая мне представилась возможность увидеть врага вживую.
Помогла афганская контрразведка, которой удалось арестовать лазутчика душманов в Кабуле. В полутемной, охраняемой двумя автоматчиками комнате штаба афганской части мне дали возможность поговорить с раненным врагом в присутствии переводчика. У пленника было почти русское имя Назар. Ему было около 30 – черная борода и крысиные глаза, брызжущие ненавистью. Назар был хорошо образованным, отлично знал историю своей страны. Он гордо сказал мне, что еще ни один завоеватель не покорял Афганистан («даже Македонский!»), что русские зря поддерживают неверную власть, что для каждого моджахеда – большая честь умереть в бою с советскими оккупантами. «Здесь каждый младенец и каждый камень мечтает убить русского, – ошпаривая меня презренным взглядом, говорил невольник, – уходите из нашего дома, мы сами наведем тут порядок. Мы повесим всех ваших марионеток». Афганский переводчик неохотно переводил мне слова страстного оратора в наручниках. Очухавшись от могучей атаки бородача, я выскреб из растерянных мозгов лучшие (как мне показалось) аргументы и стал доказывать Назару, что советский солдат пришел в его дом, держа в одной руке автомат, а в другой – хлеб.
– У меня есть свой автомат, – срезал меня Назар, – а хлеб непрошенного гостя страшнее яда!
Афганский офицер, который пришел за мной, слышал последние слова арестованного и, сурово взглянув на него, спросил у меня:
– Хотите сами расстрелять этого подлеца?
Я отказался и заметил, что такие вещи ведь делаются по суду.
– Когда идет война за власть, афганцев может рассудить только вот это, – офицер многозначительно похлопал свою кобуру, – а все морали выбрасываются в окно.
Когда я беседовал с начальником разведки, во дворе управления раздался выстрел.
– Одним врагом революции стало меньше, – сказал генерал.
А еще через неделю он же мрачно сообщил мне, что офицер, расстрелявший пленника-душмана, убит неизвестными.
– Кровная месть – наше обычно дело, – деловито сказал он.
…Я бродил по Кабулу, всматриваясь в лица афганцев. В одних проглядывала теплота. Другие были зловещими, как черные зрачки автоматных стволов.
В тот день из штаба 40-й армии мне надо было перебраться в 103-ю воздушно-десантную дивизию. Я ехал туда на штабном «уазике» в сопровождении солдата, державшего на коленях автомат с двумя перевязанными синей изолентой магазинами. На лобовом стекле такой же изолентой были крест-накрест заклеены две пробоины от пуль.
На окраине города в нашей машине случилась какая-то поломка.
Пока водитель с охранником возились с двигателем, я выбрался из жаркой, как духовка, машины перекурить. Недалеко от пыльной дороги было кладбище – бессистемная россыпь могильных камней, возле которых пестрели на палках разноцветные лоскутки зеленой, красной и белой материи. Возле одного из камней я заметил черную детскую голову, склоненную к земле. Афганенок стоял на коленях подле свежей могилы и плакал. Я вернулся к машине, взял банку колы и подошел к пацану. Он, будто перепуганный воробей, вспорхнул с места и, отбежав недалеко, снова присел за камнем.
Я двинулся к нему, держа впереди себя банку с водой и всем видом давая понять миролюбивость своего намерения. Но афганенок снова убегал от меня, кружа у могилы, возле которой я его застал.
В конце концов я не выдержал этой неуместной игры на кладбище и оставив банку с водой у свежего могильного камня, пошел к машине. Перед тем, как залезть в нее, оглянулся. Афганенок подошел к банке и швырнул ее в мою сторону. В какой-то момент мне показалось, что это летит граната.
Затем пацан снова стал на колени и заплакал пуще прежнего. Когда двигатель машины заурчал, афганенок повернул голову в мою сторону и показал маленький грязный кулак.
– Наверное, душманенок, – мрачно сказал охранник.
Я ничего не ответил.
Потом спросил у водителя, почему лоскутки у могил имеют три цвета. Он сказал, что зеленый означает благополучное пребывание мусульманина в раю. Красный – за погибшего еще не отомстили. Белый – знак отмщения.
Только тогда, оглянувшись, я заметил, что больше всего на кладбище было красных ленточек.
Вот мы и дома…

…В Афгане я познакомился с комдивом Павлом Грачевым. Было это в его командирском кабинете. Он расспрашивал меня о Москве, я его – о боях дивизии. Тогда же он и показал мне фотоснимки, сделанные на месте расправы душманов над солдатами одного из строительных отрядов, дислоцировавшегося на окраине Кабула. Отряд напоролся на засаду. Снимки были страшными: разможженные гранатометами головы, отрезанные члены, простреленные руки, выколотые глаза. Я попросил у Грачева несколько снимков. Он их дал, но предупредил:
– Смотри, не попадись на таможне. Легче всего зашить их в полу плаща, там не шарят.
Я так и сделал.
Повез снимки в Москву и предложил одной из центральных газет. Девушка-секретарь, увидев фотографии, упала в обморок. Такую войну Грачев и его солдаты видели каждый день. Такую войну Грачев видел почти 2000 дней.
На десантной дивизии Грачев был уже матерым командиром. Он участвовал в каждой серьезной операции: «Я сам лез в пекло, потому что считал своим долгом быть рядом с солдатами».
Когда Грачев уезжал из Афгана, дивизия дрогнула. Кто воевал, тот знает, что такое расставание с командиром, с которым нахлебаешься и крови, и побед, и смертей. Война роднит людей. Однополчане Грачева уже в Москве рассказывали мне, что у них мурашки ползли по коже, когда комдив в последний раз отдавал честь боевому знамени своей дивизии.
Когда он садился в самолет, затосковала даже штабная собака Фроська, – собака так выла, что офицеры еле сдерживали слезы.
А потом был 1989 год. И приказ уходить. Выходить из Афгана было, пожалуй, тяжелее, чем туда входить. Когда входили, на нашей стороне были хоть какая-то внезапность и один враг. Когда уходили, врагов было с дюжину: бестолковое Женевское соглашение, «духи», пытающиеся прихватить высоты у дорог, обмороженные и заснеженные горные перевалы.
Все маршруты вывода вели на север. А это все равно, как если бы вас сторожили у входа в квартиру – через соседский балкон на работу вряд ли уходить будете.
Когда Горбачев готовился подписывать соглашение о выводе ограниченного контингента, первоначально замышлялось, что мы будем уходить в течение года. Американцы настояли – 9 месяцев. С 15 мая 1988 года по 15 февраля 1989 года. Наверное, иначе они не были бы американцами.
Собственно, год советское военное руководство просило, чтобы выйти в два этапа: с весны по осень 88-го и весной 89-го. Именно в то время, когда с перевалов сойдут снега, когда температура воздуха благоприятная.
А так командарму Борису Громову предстояло помучиться со своим войском на скользких, как ледяной каток, перевалах.
15 мая 1988 года Громов двинул из Афгана отдельную джелалабадскую бригаду. Она практически без потерь в течение 3 дней достигла Амударьи в районе Термеза. И дома.
Ад начался зимой. 25 градусов мороза, заваленные снегом перевалы. Огневое воздействие душманских банд и снайперов. Не то что колесная, – гусеничная техника сползала с дорог.
Громов ломал голову, как быть с броней. Воевать было легче, чем тащить войска через Саланг. А к зиме ушло только процентов 30 войск. Попытались часть техники перебросить по воздуху с аэродрома в Баграме. Не получается: самолет тяжеленный. А взлетная полоса хилая. Пустили
2 самолета и зажмурились.
А время шло. Москва требовала докладов об успешном выходе. А уже январь на носу. Громов костерил афганские снега на перевалах, превращавших войсковые колонны в мертвые бронированные колбасины, ворочающиеся на месте. Громов шифровкой доложил маршалу Язову все как есть. Язов прилетел практически сразу. Убедился, что при таком положении мы к 15 февраля не выйдем. В Союз пробились только процентов 60. Что делать? А не помочь ли еще раз апрельской демократической революции?
Уже вскоре афганские командиры летели с перевалов на наших колесных и гусеничных машинах. «Спасибо, шурави!» Шурави щедрый. Шурави большой. Он себе техники еще наделает!»
Громов знал, что там, на советском берегу Амударьи, уже месяц родители ждут детей, жены – мужей. Со своим штабом он все продумал. Сначала подразделения бокового охранения выбивали духов с командных высот у дорог, затем в очищенную зону под авиационным прикрытием входила наша колонна. И так – до самой госграницы.
У меня и сейчас перед глазами эпизод почти 20-летней давности. 15 февраля 1989 года по мосту «Дружба» через Аму-Дарью прошел из Афганистана на узбекский берег последний советский БТР. Его пыльную броню забрасывали цветами и целовали очумевшие от счастья матери и отцы всех национальностей. А потом появился на мосту и последний советский воин в камуфляже. Навстречу ему, прорвав милицейский кордон, ринулся паренек. И люди замерли от недоумения и любопытства: кто же это?
– Па-па!!!
И все стало ясно – сын. Потом генерала Громова качали на руках отцы уцелевших солдат. А некоторые матери, на щеках которых смешались слезы и бэтээровская пыль, целовали его с немилосердной женской яростью. Командующий 40-й армией поднялся на «трибуну» в виде разбросавшего борта грузовика и долго не мог вымолвить ни слова. Потом снял шапку, вытер ею то ли грязь, то ли слезы и сказал совсем не по-уставному:
– Вот мы и дома.n

Виктор БАРАНЕЦ – подполковник в отставке

http://www.sovsekretno.ru/magazines/article/2041