Все,  что  происходит  значительного,  по природе  своей противоречиво.
Когда появилась та, для кого я пишу эти строки, я вообразил, что где-то вне,
как говорится, в жизни, лежит решение всех проблем.  Познакомившись с ней, я
подумал, что  ухватил  жизнь  за  хвост,  что  получил  нечто,  за что можно
уцепиться.  Отнюдь --  у  меня  совсем не стало  жизни.  Я  искал, к чему бы
прибиться, и не находил ничего. Но  в  самом  поиске,  в попытках  охватить,
прилепиться,  покончить  с  неустроенностью,  я  нашел то, чего не  искал --
самого  себя.  Я понял,  что никогда не  испытывал ни  малейшего  интереса к
жизни, а только  к тому, чем  я занимаюсь  сейчас, к чему-то,  параллельному
жизни, одновременно и  принадлежащему  ей, и находящемуся вне ее.  Что  есть
истина --  мало  интересовало  меня, да и реальное  меня  не заботило,  меня
занимало только воображаемое, то, что  я  ежедневно  душил  в себе для того,
чтобы жить. Умереть сегодня или завтра -- не имеет никакого значения для
меня  и никогда не имело, но то,  что даже сегодня,  после  многолетних
попыток,  я не могу высказать то,  что думаю  и чувствую  -- мучит и терзает
меня. Теперь мне  понятно, что с самого детства я, ничему не радуясь, гнался
по пятам  самовыражения,  и  ничего, кроме  этой способности, этой силы,  не
желал. Все остальное --  ложь, все, что я когда-либо  совершил или сказал не
согласуясь с  моими  устремлениями. А это  составляет  довольно-таки большую
часть моей жизни.
     Моя суть -- сплошное  противоречие. Так обо мне  говорили. Меня считали
то  серьезным  и  рассудительным,  то  легкомысленным   и  безрассудным,  то
искренним и открытым, то небрежным и беспечным. Я совмещал  все это в одном,
а сверх того был еще кем-то, неожиданным для всех  и прежде всего для самого
себя.  Мальчиком шести-семи  лет я любил сидеть  у рабочего стола дедушки  и
читать  ему, пока тот шил. Я живо помню его в те моменты, когда  он, налегая
руками на горячий утюг,  стоял  и  разглаживал шов на  пиджаке,  а  сам  тем
временем мечтательно глядел в окно. Помню выражение его лица, когда он стоял
и мечтал, помню лучше,  чем содержание прочитанных  книг, лучше, чем  наши с
ним беседы, лучше, чем игры, в которые  я играл на  улице. Меня всегда очень
интересовало, о чем же он мечтает, что позволяет ему вознестись над телесной
оболочкой. Сам  я до сих пор не научился мечтать наяву.  Мой рассудок всегда
прозрачен, живет минутой  и все в  таком духе. Его дневные грезы очаровывали
меня. Я знал, что его мечты никак не связаны с работой, с нами, знал, что он
одинок  и  что одиночество  означало  для него свободу. А я  никогда  не был
одинок,  и меньше  всего в те  минуты,  когда был  предоставлен самому себе.
Казалось, меня  всегда кто-то  сопровождает: я был словно  крошка от большой
головки  сыра, какой я себе представлял мир, и я никогда не прекращал думать
об этом.  Я  никогда не существовал отдельно, никогда  не мыслил себя  целой
головкой  сыра,  вот так-то. Следовательно, даже  если  у меня  и был  повод
погоревать, пожаловаться, поплакать,  я  сохранял иллюзию  принадлежности  к
общему, вселенскому  горю.  Если я  плакал --  значит, и весь мир  заливался
слезами  -- так  я  себе это представлял. Я очень  редко  плакал. По большей
части я весело смеялся,  приятно проводил время, а проводил  я время приятно
потому,  что,  как сказал  раньше,  я действительно  ни хрена ни во  что  не
въезжал. Если мне  худо -- значит, и повсюду худо,  я был убежден в этом.  А
всех хуже тому,  кто слишком беспокоится. И это обстоятельство еще в  раннем
детстве сильно впечатляло меня.