Боль

Девочка лежала на постели, уставившись в противоположную стенку равнодушным, ничего не воспринимающим взглядом. Каким-то непостижимым образом ее худенькое тельце сливалось с серой больничной постелью. Лицо же выделялось странно-желтым пятном на подушке. Она лежала так уже довольно давно. Ей самой иногда казалось, что вечность, хотя температурный график над постелью явственно утверждал обратное - всего 7-ой день. Ей не хотелось шевелиться, не хотелось думать. Но самым трудным и самым важным было не вспоминать. Закрывать глаза было нельзя - под ресницы мгновенно пробирался злой навязчивый образ.... и вспоминался... жирные пальцы.... волосатая грудь в складках... тошнотворный запах несвежего тела..... и ошеломляющая боль... Она знала совершенно точно, что если она хоть один-единственный раз позволит себе все вспомнить, вновь увидеть, пережить, ощутить каждое страшное мгновение - то это будет конец. И она не закрывала глаз. И не открывала рта - кричать было уже бессмысленно, а говорить - тем более. Поэтому седьмые сутки Девочка молчала. Ни есть, ни пить ей не хотелось, хотя мама и бабушка, поочередно сменяясь у ее постели, кормили ее с ложки бульоном или компотом. У Девочки не было сил сопротивляться, и она позволяла влить в себя несколько ложек либо солоноватой, либо приторно-сладкой жидкости. На ночь ей давали снотворное. Две большие розовые таблетки выбивали из девочки сознание, как табуретку из под ног.... И она почти сразу отключалась. Это было конечно хорошо. Ночи не всегда были страшные. Два или три раза она спала без сновидений, а однажды даже видела во сне школу - д о т о г о, как это случилось. Что касается других ночей - вероятно она кричала во сне... ибо сны были навязчивые, липкие, как влажный шиховский песок, и их невозможно было стряхнуть ...
Она не жаловалась на боль. Хотя боль была. Боль странным образом начиналась где-то между ног, проникала глубоко вовнутрь, и поднималась к самому горлу.
Иногда Девочка удивлялась тому, сколько в теле всяких внутренностей, которые могут болеть.... Но хуже, куда хуже боли было ощущение осквернения, нарушения ее внутреннего покоя и расположения, постоянное чувство присутствия чего-то невыносимо грязного, мерзкого... Это мерзкое было большим и сильным, оно заполняло ее....
У Девочки было инфекционное заражение крови. Этого она конечно не знала, не понимала. Впрочем, она и не прислушивалась, когда врач шептался с мамой в уголке палаты. Она ненавидела врача. Он тоже был большим и толстым мужчиной, с вечными пятнами пота, проступающими на не очень белом, но явно тесном халате. Она покорно позволяла осматривать себя, ощупывать. Она смотрела в пространство остановившимся взглядом, лишенным всякой живости, и от этого взгляда окружающим становилось неловко, и они почему-то не могли говорить нормальными громкими голосами, а только шептались. Шептались мама с бабушкой, заливаясь слезами. Шептались медсестры, выходя из ее палаты.... "Изверг"- яростно произносила полненькая кудрявенькая Верочка.... - "вот изверг!"
История с извергом была очень простой. Ровно 7 дней назад, как раз в четверг, Девочка возвращалась домой из школы после седьмого, дополнительного урока по тех.переводу. Поднимаясь пешком к себе на четвертый этаж, она услышала чьи-то шаркающие шаги чуть ниже, но внимания не обратила. Когда она уже повернула ключ в замочной скважине, то вдруг задохнулась - кто-то большой и тяжелый, очевидно в два счета догнав ее, зажал ей одной рукой рот, а другой впихнул ее в дверь. Ее сопротивление было жалким, ибо силы были явно неравны. После его внезапного исчезновения, она не в силах была подняться, дотянуться до телефона... только ползала беспомощно в луже крови.... ненавидя себя - за свое существование, за этот весенний день, за грязь и кровь на полу, за острую боль и за ощущение поруганности. Ее, конечно, доставили в больницу, и долго мучили, зашивая анус и все прочее, так безжалостно разодранное в клочья.......
И теперь она лежала. Врачи обсуждали важные вопросы, что делать в случае беременности, и восстановится ли функция сфинктора, а она просто лежала. Между ней и прочим миром была возведена высокая, прочная стена. Взляд ее упирался в эту стену, отражался от нее и затем обращался вовнутрь. И ничто не могло вывести Девочку из этого состояния - ни многочисленные яркие шарики, привязанные к бортику кровати, ни бормотание телевизора, ни всхлипывания мамы, ни болтовня товарок по палате, ни стопка подарков и книжек, высившаяся на тумбочке у ее постели. Ей ничего не было ни нужно, ни интересно.
Палата была на четверых, хотя больных в ней было трое. Кроме Девочки, у окна лежала долговязая 16-летняя Инга. Пол-лица у нее раздулись до невероятных размеров, лицо было все перекошено: она выдавила себе прыщ над губой, и занесла инфекцию. У стенки же была «маленькая Ада» – в свои 17 лет она была неразвитой, плоскогрудой, а также смуглокожей и подвижной, как обезьянка. Ада лежала уже несколько недель с каким-то странным вирусом. Девчонки часто болтали между собой о своих успехах у мужского пола, о тряпках, и никогда – о болезнях.
Четвертую больную положили в палату на восьмой день – ею оказалась совсем маленькая девчушка, лет трех - четырех. Она все время плакала и беспрестанно звала маму. Шевелиться она особенно не могла, поскольку обе ножки у нее были в гипсе, а лицо все забинтовано. Первой же ночью она закричала так громко и страшно, что вырвала Девочку из обьятий очередного мучительного сна, и Девочка молча была ей за это благодарна. Она даже чуть заметно повернула голову в сторону кричащего ребенка. И мысленно удивилась, что мамы с ребенком не было – хотя таким маленьким разрешалось, чтобы мамы оставались на ночь. В палату прибежала дежурная медсестра, чем-то поила малышку, держала в руках маленькую потную головку. Мама малышки не появилась ни на второй день, ни на третий.
Из разговора медсестер, на этот раз мучительно прислушиваясь, Девочка поняла, что родители малышки и старшие братья погибли в автокатастрофе. На какую-то секунду стена между Девочкой и миром вдруг перестала быть столь реально-глухой, а потом и вовсе начала плавиться, как мороженое в жаркий день, уступая место – эмоции, чувству. Девочка вдруг заплакала - громко, навзрыд. Трудно было сказать, что же именно она оплакивала - себя ли, ту рану, что никак не хотела заживать у нее между ногами, или маленькую девчушку, которая плакала и звала маму, и которой еще только предстояло осознать, что мамы уже никогда не будет.... Или может она оплакивала всю несправедливость и злобу нашего мира, где ярким весенним днем 11-летних девочек насилуют у них дома, и где пьяный водитель одним неловким движением лишает ребенка семьи..... Но в любом случае - она плакала, и бесконечные горькие слезы размазывались по щекам и засыхали тонкой корочкой. "Мама - вдруг сказала Девочка - а мы можем эту малышку взять жить с нами?"