Мы наконец добрались до дома, и как раз вовремя: с неба брызнули
первые капли, еще редкие, но крупные. По всему, главный свой удар буря
нацелила именно на остров. Джун толкнула створку ворот и повела меня по
садовой дорожке. Вынула ключ, отперла парадную дверь. В прихожей горел
свет. Правда, нить лампочки то и дело тускнела, не в силах противостоять
электрическим вихрям в вышине. Джун изогнулась, с какой-то робостью
чмокнула меня в щеку.
  - Подождите тут. Она, наверно, уснула. Я мигом.
  Взбежала по лестнице, скрылась в боковом коридоре. Я расслышал стук,
негромкий зов: "Жюли!" Звук открываемой и закрываемой двери. Тишина. Гром
и молния за окном; в стекла ударил дождь, теперь уже проливной; по ногам
потянуло холодом. Прошло две минуты. Незримая дверь наверху отворилась.
  Жюли вышла на площадку первой - босая, в черном кимоно поверх белой
ночной сорочки. Застыла у перил, горестно глядя на меня; сбежала по
лестнице.
  - Ах, Николас.
  Упала мне на грудь. Мы даже не поцеловались. Джун улыбнулась мне с
верхней ступеньки. Жюли отстранилась на расстояние вытянутых рук, пытливо
посмотрела в лице.
  - Как ты мог молчать?
  - Сам не знаю.
  Вновь приникла, словно утрата постигла не меня, а ее. Я потрепал ее
по спине. Джун послала мне воздушный поцелуй - сестринское благословение -
и удалилась.
  - Джун все тебе рассказала?
  - Да.
  - Все-все?
  - Все, я думаю, не успела.
  Крепче прижалась ко мне.
  - Какое счастье, что это позади.
  - Проси прощения за воскресное, - шутливо сказал я, но вид у нее
сделался и впрямь виноватый.
  - До чего ж противно было, - протянула умоляюще.
  - Николас, я им едва не испортила все. Честное слово. Чуть не умерла,
все думала: вот сейчас, сейчас...
  - Что-то я не заметил, чтоб ты помирала.
  - Держалась только тем, что терпеть совсем чуть-чуть оставалось.
  - Оказывается, ты здесь в первый раз, как и я?
  - Ив последний. По новой я не снесу. Особенно теперь... - И опять
глаза молят о снисхождении и сочувствии. - Джун такой туман вокруг
тутошних дел развела. Должна ж я была поглядеть!
  - Все хорошо, что хорошо кончается.
  Снова прижалась ко мне.
  - В главном я не врала.
  - Смотря что считать главным.
  Нашарила мою ладонь, слегка ущипнула: не шути так. Перешла на шепот:
  - Не идти же тебе назад в школу по такой погоде. - И, после паузы: -
А мне одной страшно: гремит, сверкает.
  - Откровенность за откровенность. Мне одному тоже страшно.
  Тут мы смолкли, но разговор наш продолжался; затем Жюли взяла меня за
руку и потянула наверх. Мы очутились у комнаты, где я устраивал обыск три
дня назад. У порога она замешкалась, стушевалась, смеясь над собственной
нерешительностью, но и гордясь ею.
  - Повтори, что я сказала в воскресенье.
  - С тех пор, как с тобой познакомился, я и думать забыл, как было с
другими.
  Потупилась.
  - Дальше чары бессильны.
  - Я всегда знал, что мы с тобой не кто-нибудь, а Миранда и Фердинанд.
  Ее губы тронула усмешка, точно эту параллель она совсем упустила из
виду; окинула меня внимательным взглядом, как если бы собиралась ответить,
но потом передумала. Отворила дверь; мы вошли. У кровати горит лампа,
ставни закрыты. Постель не прибрана: верхняя простыня и покры-
вало с народным орнаментом откинуты прочь, подушка измята; на столике
раскрыт стихотворный сборник с длинными, четкими лесенками строк; раковина
морского ушка приспособлена под пепельницу. Мы немного растерялись - так
часто бывает, когда настает давным-давно предвкушаемый тобою миг. Волосы
Жюли рассыпались по плечам, белая сорочка доходила почти до щиколоток. Она
озиралась вокруг так, словно видела знакомые вещи вчуже, моими глазами,
словно боялась, что патриархальная простота обстановки оттолкнет меня;
даже передернулась стыдливо. Я улыбнулся, но скованность овладела и мною:
субстанция наших отношений переродилась, отторгла уловки, уклончивость,
фальшь - все, что Жюли сейчас назвала чарами. Дико, но в какой-то миг я
ощутил непостижимую тоску по утраченному раю обмана; мы вкусили от древа,
мы отлучены.
  Но благосклонная стихия спешила к нам на помощь. За окном сверкнула
молния. Лампа мигнула, погасла. Кромешная тьма накрыла нас с головой.
Сверху мгновенно ударил оглушительный громовый раскат. Отголоски еще не
смолкли в холмах за деревней, а Жюли уже билась в моих объятиях, мы уже
жадно пили поцелуи друг друга. Еще молния, еще удар, громче и ближе
прежнего. Она вздрогнула, прильнула ко мне, как маленькая. Я поцеловал ее
макушку, погладил по спине, шепнул:
  - Давай я тебя раздену, уложу, укрою.
  - Подержи меня немножко на коленках. А то мурашки по коже.
  Потащила сквозь тьму к стулу у изголовья кровати. Я сел, она
забралась мне на колени, и мы опять поцеловались. Жюли примостилась
поудобней, нащупала мою левую ладонь и переплела пальцы с моими.
  - Расскажи про свою подружку. Как все было взаправду. Я повторил все,
о чем только что поведал ее сестре.
  - Я не собирался ехать к ней на свидание. Но Морис уж больно меня
достал. Да и ты тоже. Я должен был хоть как-то развеяться.
  - Ты говорил с ней обо мне?
  - Сказал только, что на острове встретил другую.
  - Расстроилась она?
  - В том-то и загвоздка. Если б расстроилась. Если б хоть на миг
ослабила контроль.
  Ласковое пожатие.
  - Ты не захотел ее, нет?
  - Мне стало жаль ее. Но внешне она не слишком убивалась.
  - Это не ответ.
  Я усмехнулся во тьму: состраданье всегда не в ладах с женским
любопытством.
  - Проклинал себя, что теряю с ней время, пока ты далеко.
  - Бедненькая. Представляю теперь, каково ей пришлось.
  - Она не ты. Ей все было до фонаря. И в первую очередь все, что имело
отношение к мужикам.
  - Но ты-то ведь не был ей до фонаря. Раз она это сделала.
  Я отмел это возражение.
  - По-моему, я ей просто под руку подвернулся, Жюли.
  У нее все шло наперекосяк, а я сыграл роль козла отпущения. Как
говорится, последняя капля.
  - Чем же вы в Афинах занимались?
  - Город осматривали. Сходили в ресторан. Потолковали по душам.
Наклюкались. Нет, правда, все было в рамках. Со стороны.
  Нежно впилась ногтями в тыльную сторону моей ладони.
  - Признайся, вы переспали.
  - А если б и переспали, ты бы обиделась?
  Я почувствовал, что она мотает головой.
  - Нет. Я того и заслуживала. Я бы все поняла. - Поднесла мою руку к
губам, поцеловала. - Скажи: да или нет?
  - Почему это тебя так волнует?
  - Потому что я тебя почти не знаю.
  Я глубоко вздохнул.
  - Может, и надо было переспать. Глядишь, в живых бы осталась.
  Притихла, чмокнула меня в щеку.
  - Просто хотела выяснить, с кем собираюсь провести ночь: с
толстокожим носорогом или с падшим ангелом.
  - Есть только один способ узнать это наверняка.
  - Думаешь?
  Опять мимолетный поцелуй; она осторожно высвободилась и скользнула
куда-то вдоль края кровати. В комнате было слишком темно, чтоб различить,
куда именно. Но вот в щелях ставен полыхнул небесный огонь. В его
скоротечном сиянии я увидел, что Жюли у кассоне, стягивает сорочку через
голову. Послышался шорох - она ощупью пробиралась назад; хряпанье грома,
ее испуганный выдох. Я вытянул руку, перехватил ладонь Жюли и водворил,
нагую, обратно на колени.
  Изнанка губ под моими губами, рельеф тела под пальцами: грудь, утлый
живот, шерстяной клинышек, бедра. Десять бы рук, а не две... покорись же,
сдайся, раскройся передо мною. Вывернулась, привстала, перебросила ногу,
сжала пятками мои икры и принялась расстегивать пуговицы рубашки. При
свете сполоха я рассмотрел ее лицо - серьезное, сосредоточенное, как у
ребенка, раздевающего куклу. Содрала рубашку вместе с курткой, кинула на
пол. Обхватила меня за шею, сцепила ладони замком, как тогда, в ночной
воде Муцы; чуть откинулась назад.
  - В жизни ничего красивей тебя не видала.
  - Ты ж меня и не видишь.
  - Чувствую.
  Нагнувшись, я поцеловал ее грудь, потом притянул к себе и снова
отыскал губы. Духи ее обладали необычным ароматом, мускусным с примесью
апельсинового, - так пахнет весенний первоцвет; запах оттенял и
чувственность, и неискушенность Жюли, в нем смешивались жгучая плотская
жажда и дрожь души, наугад постигающей, чего я жду от нее, и готовой
отозваться точь-в-точь: трепетом, изнеможением, последним серьезом. Она с
натугой, будто выбившись из сил, отвернула лицо. Отдышалась, шепнула:
  - Давай откроем ставни. Люблю, как пахнет дождем. Улизнула из-под рук
к окну. Я второпях сбросил остав-
шуюся одежду и настиг Жюли у подоконника. Она уже поворачивалась, чтоб
отправиться назад, но я развернул ее обратно, обнял со спины, и мы
замерли, глядя на текучую пелену ливня, колеблющуюся в трех футах от наших
лиц, дышащую прохладой и тьмою. Свет потух не только у нас, но и по всей
деревне; видимо, на центральном щите перегорели пробки. Молния разодрала
небосклон чуть не до гребня материковых гор и на секунду-другую озарила
тесные домишки в чаше бухты, сутолоку стен и крыш, да и саму гладь
Эгейского моря дьявольским, синюшным блистанием. Гром, однако, запоздал;
эпицентр бури уже сместился к горизонту.
  Жюли прислонилась ко мне спиной, подставив грудь прикосновениям ночи
и моих благоговеющих рук. Ладонь моя чиркнула по ее животу, взъерошила
волосы на лобке. Она прижалась ко мне щекою, согнула правую ногу в колене
и поставила на сиденье ближнего стула, чтоб не стеснять моих пальцев.
Завладев левой, положила к себе на грудь - и застыла, отдаваясь сладкой
щекотке. Будто не я, а заоконный дождь вошел к ней истинным суженым,
полночь и дождь; а от меня зависела лишь мелкая подробность вроде той, что
была подарена мне во время купанья. Брызги ливня, пляшущего на карнизе,
покрыли изморосью мою руку и ее живот, но она их, казалось, не замечала.
  - Выйти бы в сад, - прошептал я.
  Безусловно соглашаясь, мазнула губами по моей коже, но сразу накрыла
мои ладони своими, удерживая - не дай бог убегут. Вот что ей нравилось:
медленный грех, неспешная нежность... утихающие молнии понемногу
утрачивали четкость, мироздание клином сошлось на теле Жюли, на моем
теле... спелый изгиб, жаркий, округлый; шелковистые, отрадой отороченные
дольки; дозволенный, жалованный, нежнейший испод. Нечто подобное
блазнилось мне поначалу, в дни Лилии Монтгомери: трепетное, расплывчатое
созданье, обморочно упадающее в лапы собственного воспрянувшего естества;
созданье к тому же неразвитое, при всем своем обаянии и безукоризненных
манерах хранящее отсвет первородного тлена, абрис девчушки, одаривающей
сверстников своей игрушечной страстью.
  Но уже через полминуты она отняла мои руки и отправила под арест -
притиснула к животу.
  - Что такое?
  - Бессовестный.
  - Я специально.
  Повернулась ко мне, уткнулась лбом в мою грудь.
  - Расскажи, что она делала, чтоб тебе стало хорошо. Тем самым
подтвердилась универсальная теорема Николаса Эрфе: степень плебейства
женщины в постели прямо пропорциональна образованию. Однако теперешняя
задачка сулила не только правила, но и упоительные исключения.
  - Зачем тебе это знать?
  - Хочу сделать тебе, как она.
  Я крепче обнял ее.
  - Мне нравится, что ты - это ты.
  - Ух какой громадный, - пробормотала она.
  Руки ее пробирались книзу. Я слегка отстранился, чтоб ей было
удобнее. Она подчас вела себя как девственница, но девственница
покладистая, готовая пуститься во все тяжкие. Снова шепот:
  - У тебя эта штука с собой?
  - В плаще.
  - Надеть?
  Пока я рылся в плаще, Жюли ждала у кровати. Стало немного светлей -
должно быть, тучи поредели, - и я различал контур ее фигуры. Наконец
отыскал презерватив, передал ей. Она усадила меня на постель, сама
опустилась на пол - колени пришлись прямо на коврик местной выделки, -
подвинулась ближе, несколькими взмахами пальцев управилась с процедурой,
нагнулась, легонько провела по резине губами. Затем уселась на собственные
пятки, прикрыв скрещенными предплечьями пах: недотрога. Я с трудом
разглядел ее улыбку.
  - Притвора. Хватит скромницу-то корчить.
  - Меня пять лет мурыжили в монастырской спальне.
  Там кто угодно стал бы придурковат(96).
  Ливень стихал, но дождевая свежесть - резервуарный дух мокрого камня
- наполняла комнату до краев. Я представил себе, как она безвидно стекает
по стенкам сотен колодцев; как в экстазе плещутся на дне рыбята.
  - А как же бегство? Просто треп?
  Улыбнулась шире, но не ответила. Я подал ей руку, и она поднялась с
колен, склонилась надо мною; не противясь, легла сверху. Мертвая тишина,
внятный разговор наших тел. Она властно задвигалась вверх-вниз, дразня и
теша быстрыми губами; потом умолкли и жесты, сейчас, сейчас ее плоть
расплавится, смешается с моей; но нет, тело ее не течет, а схватывается
комком, стекленеет в ожидании. Я пошевелился, и магия покоя оставила нас.
Жюли перевалилась на спину, вытянулась на кусачем покрывале, положила
голову на подушку. Я приподнялся и, стоя на четвереньках, покрыл ее
поцелуями до самых лодыг, залюбовался ею с изножья. Она лежала, едва
заметно изогнув талию, рука свободно отброшена, голова повернута вбок. Но
чуть я простерся сверху - выпрямилась как струна. Секунда, другая - и я
уже целиком внутри нее. По опыту я знал, что значит войти в женщину
впервые, но сейчас опыт не помогал, ибо мы находились по ту сторону секса,
далеко-далеко, в дерганом, чреватом пагубой былом, что гляделось в оправу
грядущего; далеко, у самого престола обладанья. Я понял, что не одно лишь
тело ее обрел. Я косо висел над ней, опираясь на вытянутые руки. Она
смотрела вверх, в темноту.
  - Обожаю тебя, - сказал я.
  - Да, обожай.
  - Всю жизнь?
  - Всю жизнь.
  Я качнулся раз, другой - но тут произошло нечто непостижимое.
Внезапно зажглась лампа на ночном столике. Похоже, деревенскую
электростанцию наладили. Я резко притормозил, и мы с напряженной
растерянностью уставились друг на друга, точно столкнувшись нос к носу на
улице; осознав комизм ситуации, обменялись улыбками. Я посмотрел вниз,
вдоль ее тонкого в кости тела, туда, где мы сливались воедино, опять
поднял глаза. На лице ее мелькнуло
беспокойство стыдливости, но она поспешно смежила веки, повернулась в
профиль. Делай что хочешь.
  И я отпустил тормоза. Она завела руки на затылок - сама
беззащитность, сверхнагота, воплощенная покорность; мышцы скованы
безмятежной негой, лишь бедра ритмично движутся навстречу и вспять.
Поскрипывает пружинная рама. Жюли казалась невероятно миниатюрной, хрупкой
и тем самым располагала к грубости, какую я, по ее словам, проявил в
часовне у Муцы. Сжала кулаки, будто ей стало по-настоящему больно. Я
извергся - раньше времени, но сдержаться было немыслимо. По моим расчетам,
угнаться за мной она не могла, - и однако, не успел я, уже обмякший, выйти
наружу, как она взметнула руки, вцепилась мне в плечи, мелко и судорожно
заерзала подо мной. А потом притянула к себе, впилась поцелуем в губы.
  Мы полежали немного, не разнимая тел, в гулкой тиши спящего дома;
затем разъединились, и я вытянулся рядом с ней. Она нашарила выключатель,
и нас снова окутала темнота. Она перевернулась на живот, ко мне затылком.
Я провел пальцами вдоль ее позвоночника, нежно похлопал по задику, накрыл
его ладонью. К горлу моему, сминая естественную физическую истому,
подступал пьянящий восторг. Я не ждал от Жюли подобного самозабвенья,
подобных щедрот, неисчерпаемых, как неисчерпаемо тепло ее тела под моею
рукой; не ждал такого пыла, такой готовности. Мог бы и догадаться, сказал
я себе, ведь в Джун это сладострастие всегда чувствовалось, а значит, и
тихоне сестричке, что лежит вплотную ко мне, оно должно быть присуще,
только поглубже копни. И вот наши тела наконец обрели дар речи; и чем
дальше, тем увлекательней потекут их собеседования... безмерно вдумчивей,
протяженней, богаче. Яблочные холмы, растрепанный локон у самых губ.
Далекий рокот изнемогающего грома. За окном прояснилось - это, верно, луна
выглядывает в прорехи туч. Все непогоды позади, нас осеняет покой
возвращенного рая.