Первой майской ночью четырнадцатого года я обошёл сад.
С пригорка, на котором стояла навьюченная «Тойота»,
Обросшего библейским чертополохом,
Открылся ярких светил водоворот:
Закинешь голову – словно ушат холодной воды за шиворот.
Дымился костёр, производящий уже вторые сутки
Золу для внесения в наш неплодородный грунт.
Подновлённой краской белели стволы яблонь,
В том числе и анисовка, чья скелетная ветвь
Минувшей осенью в двух местах переломила мне ногу.
Лягушки в талой воде ревизионного колодца,
Вырытого для защиты подвала от паводков,
Производя слабое шевеление, выходили из анабиоза,
А на дне дождевой бочки в бодлеровской прели
Раздувалась смердящая мышь-утопленница.
У забора окоченевший нарцисс
Желтел скрюченным, как устрица, бутоном
И хмель вытягивал из-под земли назойливые побеги.
Надмирным гулом раздвигал небеса самолёт.
Велики мои владения, подумал я, закрывая ворота.
Надо снять поутру с багажника рабицу.

И вот пришёл сон. В этом сне
С одной брюнеткой сбежав во Львов,
Ночью сбежал от брюнетки.
Бродил в квартале кунсткамер.
Подсвеченные неоном по всем законам маркетологии,
В витринах старых особняков
Были выставлены анатомические фрагменты земных существ:
Сухожилия, хорды, шкуры, черепные коробки.
Мозг в пиршественной чаше
Возвышался в средневековом кубке
Под лабораторным колпаком,
Мощи висели в стеклянных призмах, словно в воздухе.
Как хорошо, думалось, жить в этом пустынном городе,
Без неофитов, клевретов и душ, побитых холодом.