После энного количества застоя, так сказать, меня пробило на говнокреатив. 

Ласточка.

Ты болтаешь ногами, закуривая очередную разноцветную сигарету, и неважно, что ноги длинные - слава Богу, стулья здесь высокие. Я смотрю на тебя и удивляюсь. Сколько лет прошло, а вроде ты совсем, ну ни капельки, не изменилась! Как же такое возможно? 

Ведь прошло уже десять лет. А ты все такая же, как тогда, когда мы нервными, дрожащими пальцами разрывали на двоих половину буханки хлеба, и жадно ели, а потом смеялись, вытряхивали из волос крошки, и до одури гуляли по Неаполю, по самым дальним и далеко не всегда благообразным районам, и нас не смущало ничего, и было лето, жаркое, влажное и душное. Ты смотришь на меня, улыбаешься и встряхиваешь головой, точно так же как тогда, а солнце, как всегда, делает твою голову похожей на огонь. 

- Да, а я вышла замуж, родила ребенка, развелась, теперь вот приехала на выставку. - Улыбаешься ты. - Иду по улице, смотрю - что-то знакомое, сначала даже думала что не ты, но потом, увидев в твоих руках хлеб, я сразу поверила. - Солнце играет на маленьких золотых часиках на хрупком и тонком запястье, на котором все так же осталась жуткая чернильная татуировка в виде ласточки. - Ты все так же половину буханки отдаешь птицам?

- Привычки, дорогая, это единственное, что я могу себе позволить. - Тоже улыбаюсь. Тепло и открыто. Так как уже давно никому не улыбаюсь. - Ты стала художницей? - смотрю с легким недоумением, ведь я помню, что ты ненавидела делать то, что у тебя получается не идеально. 

- Нет, что ты! Я организовываю выставку, ищу молодые таланты, в данном случае. - Улыбка продолжает играть на твоих губах, покрытых каким-то розовым блеском, с миллионом блесточек. Это виденье завораживает, но гораздо больше мне нравилось, когда по утрам мы лежали в поле, в долине ли, в Альпах ли, в степях ли и глазами искали ласточек, а твое лицо было освещено только светом, без всяких примесей и элементов. Но это было давно. И об этом мне говорит ласточка на хрупком женском запястье, расползшаяся и превратившаяся уже даже не в ласточку, а в какое то пятнышко с крыльями.

Она ловит мой взгляд и удивленно приподнимает брови.

- А почему? Почему не подрисуешь, не подкорректируешь, не сделаешь ее полноценной ласточкой, символом надежды, как ты хотела тогда? - я спрашиваю. Мне действительно интересно. Кофе сегодня страшенно горчит. 

- Потому что новая ласточка будет всего лишь рисунком. Да, символом, но от этого она не станет памятью. Не перейдет в завершенную форму. А я люблю завершенные формы, будь-то предложения, словоформы, структуры, строения или что еще. Я во всем люблю довершенность. - она улыбается, и солнечные зайчики прыгают на дне серых глаз.  - А у тебя как?

Я лихорадочно пытаюсь вспомнить что-то действительно важное и интересное, но не могу, не могу, потому что создается впечатление, что не было ничего важного, ведь не было больше такого солнца, и таких ласточек на запястьях, и не было такого же свежего хлеба, и не было морского воздуха. Ведь ласточек больше не было?  Я задумчиво качаю головой. 

- Нормально. - Я махнул рукой, что должно было означать, вероятно, презрение. - Работа, дочка, жена. - И никаких чернильных ласточек на запястьях. Никаких медовых кудрей, никаких гор, никаких подсолнухов, и никакой самой краденой, самой вкусной, картошки. 

- Нда, грустно. Кажется, у нас обоих все таки получилась "жизнь в кредит". - Печально улыбается она. - Потому и ласточка остается чернильной. Пусть хоть она напоминает о... не кредитированных годах. Без жен, мужей, дочек, сыночков, квартир, работ и еженедельных поездок к родителям. А я, знаешь ли, думаю укатить в Перу. Или в Чили. Бросить все и укатить. Я хотела бы показать тебе Перу. Или Чили. Поехали? - лукавые серые глаза смотрят на меня точно так же как тогда, кажется уже миллион лет назад, как тогда, когда она говорит мне "Я хочу показать тебе Неаполь, поехали?", и я поехал. Потому что тоже хотел посмотреть. 

- Но, я не могу, наверное. Клара меня ждет и маленькая Алиса (да-да, это в память о нашей поездке в Лондон, и чтении Льюиса Кэрролла). - Я виновато пожимаю плечами.

- Ах, Клара значит, - улыбаешься ты, и на твоих щеках появляются ямочки. - Вот как зовут пленившую твое сердце. Помни, о чем я говорила - эта тупая жизнь в кредит. Тебе так этого хочется? - голос начинает звенеть сталью. О Юпитер, я и забыл, как ты гневаешься! - Что может быть хуже этого, а?! Вот скажи мне, скажи-скажи? - ты обличительно тычешь меня пальцем в грудь и хмуришь брови. Да, вот оно, изменение. Брови стали тонкими, подкрашенными, красивыми. И безликими. - Тебе так хочется всю оставшуюся жизнь провести офис-дом-дача-офис? Да?! - и тут же, без вдоха, выдоха, голос из звенящего становится мягким, тягучим, как карамель. - Поехали в Чили. Бросай все, и поехали. А потом - в Новую Зеландию, кормить пингвинов хлебом. - Мне кажется, что ласточка на твоей руке все больше расплывается, перестает быть ласточкой. Становится чем-то совершенно другим. Ящерицей. Или бабочкой. Но никак не ласточкой. Я смотрю, и, черт возьми, начинаю видеть. Я устал видеть, я не хотел бы видеть это в тебе, но вижу. Усталость, серость, которая ежедневно тебя тянет к земле, и пеплом порастает твоя душа, твой огонь становится тусклым и блеклым, и ты начинаешь его питать от чужого огня, но он сжигает, он только сжигает, и уничтожает, а в пустоте не проклюнется росток чего-то нового. И красота твоя меркнет. И ласточка становиться бабочкой. Гнусным мотыльком. 

Я молча поднимаюсь, бросаю деньги за два кофе, и ухожу. 

Ты что-то кричишь мне в след, но это не так и важно. Да и какая разница, что жены у меня нет, и дома меня тоже никто не ждет. Но я не хочу ехать в Чили с этой расплывшейся ласточкой. Я не хочу портить самые счастливые воспоминания моей юности этой, этим.

 Это ведь грустно. Я, наверное, просто не люблю законченность и завершенность, особенно если она поганит колоски, запутавшиеся в медовых волосах, и ласточек на хрупких запястьях.

И я то знаю, что сегодня ты вернешься домой, к мужу, и будешь опять корить и винить сама себя, за то, что у тебя нет силы воли. Кричала то ты скорее себе, чем мне, потому что ты остаешься не от силы, не от смирения, не от любви к крови и плоти своей. А от слабости. Ласточка, являющаяся символом надежды, стала для тебя собственной слабостью и клеткой, в которой ты прячешь самое ценное. 

Я прикрыл козырьком глаза. Начиналось лето, и ласточки уже вили гнезда под крышами домов. Новая Зеландия, пингвины? 

Надо отправляться в авиакассы, за билетом. А женщина, сидящая в кафе и размазывающая тушь по лицу, пусть так и остается моей ласточкой на запястье.