Сам  по себе  он был  никто;  за  лицом (не схожим  с  другими  даже на
скверных портретах  эпохи)  и несчетными,  призрачными, бессвязными  словами
крылся лишь  холод, сон, снящийся  никому. Сначала  ему  казалось, будто все
другие  такие же,  но  замешательство  приятеля,  с  которым  он  попробовал
заговорить об этой пустоте, убедило его в ошибке  и  раз навсегда  заставило
уяснить себе, что нельзя отличаться от  прочих.  Он думал  найти исцеление в
книгах, для чего - по свидетельству современника - слегка подучился латыни
и еще меньше - греческому; поздней  он решил, что достигнет цели,  исполнив
простейший обряд человеческого общежития,  и  в  долгий июньский день принял
посвящение в объятиях Анны Хэтуэй.
     Двадцати с чем-то лет он прибыл в Лондон. Помимо воли он уже наловчился
представлять из себя кого-то, дабы не выдать, что он - никто; в Лондоне ему
встретилось ремесло, для которого он  был создан, ремесло актера, выходящего
на подмостки изображать  другого  перед собранием людей, готовых изображать,
словно они и впрямь считают  его другим. Труд  гистриона принес ему ни с чем
не  сравнимую радость,  может быть первую в жизни; но звучал последний стих,
убирали со  сцены  последний  труп -  и его снова переполнял отвратительный
вкус нереальности. Он  переставал  быть  Феррексом  или Тамерланом  и  опять
делался никем. От скуки он взялся выдумывать других героев и другие страшные
истории. И вот, пока его тело исполняло в кабаках и борделях Лондона то, что
положено телу, обитавшая  в нем душа была Цезарем, глухим к предостережениям
авгуров,  Джульеттой,  проклинающей  жаворонка,  и  Макбетом,  беседующим на
пустыре  с  ведьмами,  они же - богини  судьбы.  Никто  на  свете  не бывал
столькими людьми, как  этот человек, сумевший, подобно  египетскому  Протею,
исчерпать все образы реальности. Порой, в закоулках  того или иного  сюжета,
он оставлял роковое признание, уверенный, что его не  обнаружат; так, Ричард
проговаривается, что он актер, играющий множество ролей, Яго роняет странные
слова "я - это не я".
     Глубинное тождество  жизни,  сна  и  представления  вдохновило  его  на
тирады, позднее ставшие  знаменитыми. Двадцать лет он провел управляя своими
сновидениями,  но  однажды утром  почувствовал отвращение и ужас  быть всеми
этими королями,  погибающими  от мечей, и  несчастными влюбленными,  которые
встречаются, расстаются и  умирают с благозвучными репликами. В  тот же день
он продал театр, а через неделю был в родном городке, где снова нашел реку и
деревья  своего детства и уже не сравнивал их с теми, другими,  в украшеньях
мифологических намеков и латинских имен,  которые славила его муза. Но здесь
тоже требовалось кем-то быть, и он стал удалившимся от дел предпринимателем,
имеющим  некоторое  состояние  и  занятым  теперь лишь  ссудами,  тяжбами  и
скромными  процентами с оборота.  В этом амплуа он продиктовал известное нам
сухое  завещание, из  которого  обдуманно  вытравлены всякие следы  пафоса и
литературности. Лондонские  друзья изредка  навещали его уединение,  и перед
ними он играл прежнюю роль поэта.
     История  добавляет, что накануне  или после, смерти  он  предстал перед
Господом и обратился к нему  со словами:  "Я, бывший  всуе столькими людьми,
хочу стать одним - собой". И глас Творца ответил ему из бури: "Я тоже не я;
я выдумал этот мир, как ты свои созданья, Шекспир  мой, и один из  призраков
моего сна - ты, подобный мне, который суть все и никто".