всё, что теперь происходит со мной очень хорошо, правильно.
теперь знаю, как легко выбиться из толпы - достаточно надеть мужскую куртку на три размера больше, рюкзак и кеды ядовитых цветов - и всё, тебя уже сторонятся, обходят по кругу!
часто прогуливаю занятия - знаю, что не хорошо, но по другому не могу. по-крайней мере сейчас - кладу в вышеупомянутый рюкзак термос с кофе, пару бутербродов и отправляюсь бродить по городу и его округу.
в плеере постоянно вертятся песни про самолётик, который влюбился в пароходик и про птичку, которая не может летать, потому что она пластмассовая.
читаю, читаю, читаю... скажите: "как всегда!" - а вот и нет! читаю с карандашом в руках, делаю вырезки из газет и журналов - в общем занимаюсь всякой милой фигнёй, на которую обычно времени не хватает. и накопилось у меня множество цитат, которое приятно перечитывать и заучивать - и кто говорил, что расширение знание муторное дело?


отрывок из книги Джона Голсуорси «Конец главы» (одно из продолжений «Саги о Форсайтах»), роман «Flowering Wilderness»:                               
- (...) - Он взял со стола маленькую статуэтку Вольтера. - Позавчера купил. Ну разве он не прелесть, этот старый циник? Почему французы могут себе позволить быть циниками, а другие народы - нет? Меня это давно занимает. По-видимому, цинизм хорош только при изяществе и остроумии, не то он превращается в обыкновенное хамство. Циник-англичанин - это просто брюзга. Циник-немец похож на злую свинью. Циник из Скандинавии - это бедствие, он невыносим. Американцы вечно прыгают, как заводные, им не до цинизма, а русские для этого слишком непоследовательны. Более или менее порядочного циника можно найти в Австрии или, скажем, в Северном Китае, - возможно, что тут все дело в географии...

Борис Гребенщиков (из интервью газете «Аргуметы и факты»):

— Нельзя не восхититься техникой и Толстого, и Достоевского, и даже Чехова, потому что, конечно, они — писатели от Бога. Но само построение, например, романа «Братья Карамазовы» оскорбляет моё чувство прекрасного: все сюжетные линии кривые.

Книги Толстого вызывают у меня одну реакцию: «Мать родная, и этот талантище потратил себя на эту фигню!» Он придумал кукол, которыми двигает в своих книгах, и они ведут себя почти как люди, с одним маленьким «но»: в его мире нет Бога. У него Бог — это «деус экс махина» (лат. «deus ex machina» — внезапное появление на сцене божества, приводящее действие к развязке), который там даже не появляется.

Мне кажется, что русские писатели, как вуайеристы, подсматривают за несчастьями и, как хорошие журналисты, пишут только то, что лучше продаётся. Чем больше преступлений, ужаса, несчастий и мрачных мыслей, тем лучше роман. Если в романе выведен счастливый человек, значит, эта проза неполноценна. И в этом смысле, к сожалению, почти вся русская литература всё-таки вышла из «Шинели» Гоголя.

(согластна далеко не совсем, но мнение, безусловно, достойно уважения)

отрывок из книги Макса Фрая «Энциклопедия Мифов» (Том 1.«А-К»):

- (...). Он молчал до трёх лет, поскольку не знал, о чем говорить с людьми, которые его окружают, потом всё же заговорил, но в три с половиной года научился читать, и снова умолк: чёткие изображения слов на бумаге нравились ему больше, чем несовершенная живая человеческая речь.

Первой наукой, за изучение которой он принялся, была тактика партизанской войны с реальностью. Её он освоил в совершенстве, но азов стратегии так и не постиг, поскольку не мог внятно объяснить себе, зачем ему нужна эта война. Ответ: «Так почему-то надо», — выдавал полное отсутствие стратегических талантов. Не имея ни малейшего представления о своей конечной цели, он, разумеется, не мог разработать план ее поэтапного достижения, а потому удовлетворялся собственной способностью пускать пыль в глаза взрослым и (эту науку он освоил чуть позже, уже в первых классах школы) своим ровесникам.

Когда ему было пять лет, умерла его бабушка. Так он узнал о существовании смерти, но потрясен не был, поскольку с самого начала подозревал, что в механизме мироустройства заложена некая роковая неправильность. Теперь стало ясно, какая именно. Он испугался, но и почувствовал себя удовлетворенным, как всякий человек, разгадавший, наконец, непростую загадку.

Он рос мизантропом и мечтателем, но производил впечатление абсолютно благополучного ребенка. И школьная учёба, и дворовые премудрости, вроде лазания через заборы, метания ножиков, бега наперегонки и сочинения обидных дразнилок давались ему легко. Но жизнь казалась скучной и бессмысленной до тех пор, пока отец не подарил ему к десятилетию фотоаппарат «Виллия», достаточно дешевый, чтобы его можно было доверить ребенку, и достаточно скверный, чтобы даже эта скромная цена казалась завышенной. Заглянув в окошечко видоискателя, он обнаружил самый простой способ приблизиться к недостижимому идеалу: оказывается, можно выбрать самую красивую картинку, а все прочее оставить за кадром. Он был зачарован внезапно открывшимися возможностями. Чуть позже, впрочем, он понял, что можно поступать и наоборот: превратить объектив фотоаппарата в прокурора на обвинительном процессе: «Максим против человечества». Наглядность доказательств, полагал он, избавит его от необходимости сформулировать, наконец, обвинение, что, как уже неоднократно выяснялось, было ему не по силам. Он и сам не знал, что именно его не устраивает. Просто чувствовал себя марсианином, без вины сосланным в чужое, враждебное пространство, о котором можно сказать наверняка лишь одно: здесь все умирают.

Восемь лет спустя, на следующий день после своего совершеннолетия, он ушел из родительского дома, не взяв с собой ничего, кроме рюкзака с одеждой, на дне которого, бережно завернутая в свитер, лежала его первая любовь по имени «Виллия».

«Редкостная дрянь, но я ее люблю», — говорил он приятелям, ласково поглаживая черный пластмассовый бок фотоапарата. Нечего и говорить, что женщинам, которых он, по собственному признанию, не стоил, не доставалось и сотой доли этой нежности.

Он зарабатывал на жизнь, фотографируя сельские свадьбы, выпускные вечера и малолетних узников пионерских лагерей; к занятию этому относился с брезгливостью, но прочие способы товарно-денежных отношений с миром были ему вовсе недоступны.

Друзья и любовницы часто называли его бессердечным, но сердце у него все-таки имелось. Более того, оно оказалось самым нежным и уязвимым его органом, калиткой, которая всегда была приоткрыта на тот случай, если смерть, проходя мимо, решит завернуть на огонек. В двадцать восемь лет он перенес первый инфаркт, несколько месяцев спустя — второй. Оказавшись без работы и без средств, он наотрез отказался обратиться за помощью к близким, но легко согласился принять ее от постороннего, одного из множества коллег, с которым его связывало лишь шапочное знакомство.

За неделю до смерти, он сказал автору этих строк, что любую биографию следовало бы писать от противного: важно не то, где человек родился, чему научился и как жил; значение имеет лишь то, что так и не сбылось.

- «Вот например я никогда не был за границей, никогда не пил баккарди с колой, никогда не водил автомобиль, не летал на самолете, не спал с мулаткой, не жил в небоскребе, не выступал на сцене, не ел устрицы, не нюхал кокаин и вряд ли смогу отпраздновать свой трехсотлетний юбилей, — с грустью заключил он. — Поскольку мне искренне хотелось пережить все эти события, их перечень описывает, насколько ограничены были мои возможности. А биография всякого человека — не более чем попытка очертить границы его возможностей. Злодейский жанр.» ...